Солнечный удар

В день возвращения с Таймыра закончилась юность, по крайней мере необузданная мечтательность и беспредельные надежды. В принципе мог я остаться в Хатанге, уехать в Норильск или в бухту Нордвик, где стоял одноименный мертвый город и где была работа; мог найти место в одной из экспедиций Красноярского геологоуправления, наконец, поехать в Мотыгино, в Ангарскую экспедицию, где был на практике. Полевики требовались везде, была бы только шея, однако уезжал с Таймыра будто побитый: рыба валек действительно существовала, только пустая, без самородков, и годилась разве что для ухи…

Оставался чистым, правдивым и непорочным один Гой, которого я видел собственными глазами, но и он отдалился вместе с горой и постепенно превратился если не в сказку, то в быль.

Я вернулся в Томск, поскольку больше ехать было некуда, а с этим городом связывало ностальгическое прошлое, оставшиеся друзья, отец, бабушка и братья, живущие в области, и, наконец, учеба в университете. Была поздняя осень, бесконечные дожди и бесприютность. По старой памяти две ночи переночевал в общаге техникума, но тут была новая комендантша, попросившая меня освободить помещение – с севера приехал, боялась, пьянку устрою со студентами. Потом заглянул к родителям Надежды – девушки, которая не дождалась меня и теперь жила в Киргизии, поговорили, повспоминали, оказывается, у Нади дочка родилась, Полинка, но личная жизнь что‑то не клеится. В общем, я у них переночевал и утром ушел с полной уверенностью, что никогда сюда не вернусь – оказывается, в душе не отболело. Еще одну ночь провел у друга, жена которого намекнула, что живут они в страшной тесноте да еще ребенка ждут. В общем, я оказался на улице, точнее, на вокзале. Путь вырисовывался определенный – пусть даже на время, но вернуться к отцу, в Зырянское, то есть прийти туда, откуда ушел.

В Томске было несколько экспедиций, и работа, даже с пропиской и жильем, там бы нашлась, но большинство их занималось поисками нефти и газа, что меня вообще не интересовало, в геологосъемочную партию тоже не тянуло, там работали на четвертичке, или, грубо говоря, ползали по песку и глине. Пока слонялся по городу, стараясь понять, что хочу, совершенно случайно, по объявлению на заборе, нашел и купил то, о чем когда‑то мечтал – новенький мотоцикл «Урал». Деньги были и, как говорят, жгли ляжку. В тот же день я собрался съездить к отцу, пока будто бы в отпуск, ну и похлестаться, дескать, у меня все отлично, смотри, на «Урале» катаюсь, есть ружье – пятизарядка, приемник «Океан» и даже магнитофон (все имущество носил с собой в рюкзаке, девать было некуда). А самое дорогое – свежий бивень мамонта, который ценится по весу золота, и можно сказать, я вожу с собой целое состояние.

Отец к геологии относился настороженно, говорил, там одна бродяжня работает да сибулонцы.

И еще съездить в родные места, на свою речку, к могилам матушки и деда…

Но тут вспомнил – не встал на партийный учет, а надо сделать это в течение пяти дней, и сегодня – последний. (В партию нас принимали за раз целыми отделениями в армии, ведь ЦК КПСС охраняли!) Пришел в райком, а там говорят, не можем поставить, прописки нет, работы нет, но выход есть – иди в милицию, ты же служил в таком месте! С Брежневым чуть ли не каждое утро за руку здоровался. Откровенно сказать, милицию я недолюбливал с юности, после массовых драк между общагами геологов и автодорожников даже в каталажке просидел целую ночь.

А тут милицейские погоны надеть!

Думал, формальность, отбрешусь, но там сразу же взяли за жабры и я понял, как правы были вербовщики в ОМСБОНе, кузнице кадров. Мне обещали сразу все – звание лейтенанта, должность в уголовном розыске, оклад и пока что – отдельную комнату в общежитии. И времени на раздумья дали два часа. Я вышел из красивого, с колоннами, здания, охраняемого милицейскими постами, и обнаружил, что из коляски мотоцикла украли имущество, которым я гордился, – любимую пятизарядку, приемник, магнитофон, фотоаппарат, бинокль, вещи для походного человека драгоценные, и все мое состояние, то есть бивень мамонта.

Не думаю, что это сделали специально, вынуждали таким образом идти на работу в милицию; это была случайность, но роковая. Пожалуй, впервые я задумался, а почему так происходит? Зачем в трех шагах от Манараги встретился однополчанин и сманил на Таймыр, что ничего, кроме разочарования, не принесло?

Теперь судьба привела в уголовный розыск, и что же ждать от этого?

Геолого‑географический факультет я в тот же год оставил и поступил снова, теперь на юридический, вместо комнаты мне дали кладовую без окошка, камеру в шесть квадратных метров, в доме, заселенном криминальным, пьяным элементом, – рассчитывали, что я попутно буду усмирять поножовщину, возникающую чуть ли не каждую ночь.

Целыми днями выслеживал и отлавливал преступников (в уголовке райотдела диапазон дел у оперативников колебался от украденных штанов до тройного убийства), а к ночи возвращался в свою камеру и зубрил предметы по юриспруденции, с ужасом понимая, что все это совсем не мое и к будущему не имеет никакого отношения. Вопрос, зачем все это, я задавал себе чуть ли не каждый день и тихо свирепел.

И вот к концу второго года работы, в промозглый октябрьский день я занимался делом о разбойном нападении и допоздна выдергивал с адресов и допрашивал банду ПТУшников. В третьем часу ночи посадил в клетку последнего и хотел поспать на стульях в кабинете, потому что идти в холодную клетушку по дождю не хотелось, и когда ключник запирал камеру, из ее полумрака вдруг почувствовал взгляд человеческих глаз, невероятно знакомых, можно сказать, родных – так мне показалось в тот миг.

Я вернулся к «обезьяннику» и сквозь решетку увидел Гоя! В том образе, который приснился мне на Таймыре, – седовласый старик с птичьим взором.

Было ощущение, что и он узнал меня, потому что смотрел пристально, не мигая и чуть исподлобья, не обращая ни на кого внимания, – взгляд Гоя!

Я спросил у дежурного, за кем он записан, но оказалось, старик сидит «бесхозным», то есть с ним еще никто не работал, и завтра начальник распишет, кому заниматься этим задержанным, скорее всего сдадут в психушку или в КГБ. Его притащил с речного вокзала начальник ПМГ Бурак, задержал за бродяжничество, документов, естественно, не было никаких, задержанный назвался фамилией Бояринов, однако при личном досмотре обнаружили непонятные записи цифрами в столбик и с латинскими буквами – что‑то вроде шифровки (на самом деле – записанные шахматные партии, и дежурный сразу это понял), а также полкаравая ржаного хлеба, испеченного на поду, судя по золе, русской печи, матерчатый мешочек с серым веществом, похожим на соль, и пластмассовую коробочку с землей красноватого цвета.

Так было написано в рапорте дотошного сержанта Бурака, который давно просился в уголовный розыск и всегда показывал свою криминалистическую сметливость и наблюдательность. (Некоторые мудрые бродяги делали так: чтоб не попадать в руки к опостылевшим и злым милиционерам, но отдохнуть несколько зимних месяцев в тепле и сытости, собирали на свалках возле студенческих общежитий какие‑нибудь технические чертежи и фотопленки, зашивали в одежду и таким образом попадали к интеллигентным комитетчикам, которым тоже надо было делать вид, что работают.) В общем, клиент был не наш, а скорее всего специфического лечебного учреждения, и пока его не передали, надо было вытаскивать Гоя любыми путями.

А то, что это он, я не сомневался – соль!

На смене был Ромка Казаков, старый, уставший от милицейской суеты опер, сидевший теперь в дежурной части, он должен был понять рвение молодого бойца. Я шепнул ему на ухо, мол, дай‑ка деда, я с ним поработаю, то есть проверю на предмет информационной полезности. Бродяги – народ пронырливый, наблюдательный и вездесущий, добрая их половина сотрудничала с милицией и ею же подкармливалась. Ромка возражать не стал, однако, как опытный практик, особого энтузиазма не проявил, дескать, у старика голова явно не в форме, даже если и будет от него польза, начальство воспротивится, дураков среди доверенных лиц и так хватает. Но вещи задержанного отдал и велел сержанту отвести его ко мне, мол, паши, трудись, рой копытом землю, молодой…

В кабинете я осмотрел вещи задержанного, с точки зрения геолога поворошил красноватый суглинок в коробочке, как крестьянин оглядел почти свежую и душистую половинку хлебного каравая и, наконец, дрожащими руками развязал мешочек.

И в тот же миг пахнуло детством: кристаллики соли были прекраснее самых больших алмазов. От внезапного желания съесть хотя бы один слюна потекла и во рту стало солоно, однако в этот момент сержант привел задержанного Бояринова, пришлось напустить равнодушный вид, но показалось, этот человек с острым, птичьим взором сразу же заметил мое состояние и как‑то криво ухмыльнулся.

Я запер двойную дверь на ключ и вдруг ощутил растерянность.

Меня научили, с чего начинать и как вести разговор с кандидатом в доверенные лица и агенты, по каким признакам определять его психическое и психологическое состояние, истинное социальное положение, определять круг знакомых и потенциальные возможности, и это у меня получалось совсем неплохо. За два года работы я хорошо освоил методику допроса, умел задавать каверзные, с двойным дном, вопросы, расставлять словесные ловушки и уличать во лжи, однако я не собирался ни вербовать Гоя, ни допрашивать его и теперь не знал, что говорить. На языке да и в голове вертелась единственная мысль – вот так встреча! Стоял перед ним, смотрел в крепкое, сильное и совсем не старое лицо и чувствовал, что так и простою. Он тоже молчал и, казалось, был совершенно равнодушен к собственной судьбе, и если поглядывал на меня, то как всякий бродяга на мента – со скрытым, спокойным презрением.

Наконец я справился с замешательством, сложил в котомку вещички, в том числе простенький блокнот, в котором Бурак обнаружил «шифровки», и отдал Гою.

– Через некоторое время выведу из отдела и уходи.

Он вскинул свой орлиный взор.

– Отпускаешь меня на свободу?

– Отпускаю.

– Это похоже на благодарность… А за что?

– Наверное не помнишь меня, но я тебя узнал. В детстве ты дал мне соль и завернул в шкуру красного быка…

Гой на миг оживился, распрямились суровые брови, однако через секунду обвял.

– Нет, не помню… Я многим изгоям давал соль и многих заворачивал в шкуры…

– Еще ты долго разговаривал с моим дедом и назвал ему срок смерти, – напомнил я, но заметил, что это не производит никакого эффекта.

– Время уходит, старею…

– А я тебя потом долго искал и ждал, – признался я. – На Змеиную Горку ходил, на Божье озеро…

– Куда ходил? – воспрянул Гой. – На Божье озеро?

– Мне дед сказал, ты можешь там появиться или даже перезимовать.

– Скажи‑ка мне, где я сейчас нахожусь? – после долгой паузы как‑то несмело и стыдливо спросил он, чем окончательно меня обескуражил.

– В милиции…

– Нет, как называется это место?

– Город Томск.

– Города появляются и исчезают. Ты мне скажи, какая здесь река?

– Томь… – У меня проскочила мысль, что Ромка Казаков, возможно, прав: у этого человека напряженка с головой.

– Погоди… Томь, Томь… Она куда впадает?

– В реку Обь.

– В Обь? – искренне изумился Гой, но с его орлиными глазами это получилось гневно. – Это что, я пришел на Обь?

– До Оби тут недалеко…

Он ссутулился, некоторое время гладил бороду и наконец сказал со вздохом:

– Ну вот, опять сюда занесло… И уже не первый раз. Понимаешь, с пути сбился, хожу, хожу, места узнать не могу. – Он улыбнулся, показывая из‑под усов молодые, белые зубы. – Старый стал, слепну, а чудится, на Земле темнеет. Пора бы на покой. Вот схожу в последний раз и скажу владыке, чтоб отпустил… Ведь стыд и срам – дорогу в сумерках потерял!

Поверить, что этот человек с пристальным птичьим взором слепой, было невозможно, кажется, он видел все вокруг, и даже у себя за спиной. Но возразить я не мог, а точнее, не смел, поскольку сидел оглушенный, мысли качались, будто маятник: то казалось, разговариваю с сумасшедшим и сам схожу с ума, то вдруг явственно ощущал, что прикасаюсь к великому таинству и надо остановить или продлить мгновение.

Видимо, он и колебания мои узрел.

– Говоришь, узнал меня? – вдруг спросил строго.

– Узнал, но только по глазам, лица не запомнил…

– И я давал тебе соль?

– Давал…

– Ну и как, горькая была?

– Нет, я до сих пор помню ее вкус.

– Что же ты мечешься?

– Не знаю… Слишком неожиданная встреча.

– Почему неожиданная? – усмехнулся он. – Разве ты не искал меня? Не ждал?.. Нет, ты стал изгоем, как все повзрослевшие дети.

В этот миг для меня неожиданно открылось это слово – ИЗГОЙ, о смысле которого я не задумывался никогда, а точнее, воспринимал его таким, каким предлагал современный язык, – изгнанный, униженный человек.

ИЗГОЙ – ИЗ ГОЕВ, то есть бывший ГОЙ, человек, вышедший из этого племени и утративший с ним связь!

Первой мыслью было спросить его об этом, но я перехватил его острый, неприятный взгляд, будто выставленный передо мной барьер.

Задавать вопросы отпала всякая охота, но одновременно как‑то отвлеченно и подспудно я жалел, что теряю время, что это единственная уникальная возможность расспросить его обо всем – о Манараге в первую очередь, о женщине по имени Карна и реке Ура, обо всем, что не давало мне покоя с детства.

Может, впервые я повиновался року, выдержал, преодолел страстное любопытство и, успокоенный, натянул плащ, проверил, заперт ли сейф, и открыл входную дверь.

– Значит, лес там вырубили? – неожиданно спросил Гой.

– Где? – Я не мог сразу сообразить, о чем он спрашивает.

– Да там, куда ты ходил меня искать.

– Вырубили. – Я вспомнил о древнем боре на Божьем озере. – И выход карчами затянуло, замыло, теперь вода высокая стоит все лето, вровень с берегами.

– А остров плавает?

Плавучим островом называли часть торфянистого берега, далеко выдающегося в озеро. Говорили, в незапамятные времена часть суши вместе с лесом оторвалась и много лет курсировала из одного конца озера в другой, словно корабль под парусами. Матушка показывала мне этот бывший остров, но не пускала на него, поскольку он считался зыбким и гиблым, даже самые отважные мужики не смели ходить, а там росла крупная бордовая княженика, на которую я мог смотреть только издалека. И вот когда я в одиночку пошел на Божье, то в первую очередь забрался на остров и наелся княженики.

– Нет, остров давно прирос к берегу, – объяснил я.

– Жаль, – обронил он и вдруг сел. – В самые свои лучшие годы я там жил с моей Валкарией. Она еще была молода и прекрасна, мы плыли на острове, ели ягоды, а кругом сосны шумели… Сколько же лет минуло? Кажется, целый век, а то и больше…

Гой замолк, и взор его птичий неожиданно потускнел.

– Валкария – твоя жена? – спросил я, чтоб отвлечь его, но он не услышал, погруженный в воспоминания.

– С тех пор меня все время тянет сюда, на Обь, а приду – не узнаю мест… Но все, пришла пора на покой, надо возвращаться домой. – Он достал мешочек, долго, по‑стариковски, развязывал его, затем придирчиво заглянул внутрь. – И мне пора прирастать к берегу… А хочешь еще раз соли вкусить?

– Хочу…

– Подставляй руку.

Он сыпнул мне совсем маленькую щепоть, сероватые кристаллики лишь чуть запорошили углубление в ладони. Я смел их в кучку и забросил в рот, как таблетку.

И будто горящий уголь хватанул! Горечь оказалась настолько сильной, что опалило язык и в следующий миг меня чуть не вырвало. Я попытался выплюнуть эту гадость в урну, но не тут‑то было, соль растаяла мгновенно. Была мысль схватить графин и прополоскать рот водой, но Гой в этот момент завязывал мешочек и все видел. Видно, там действительно находилась какая‑то химия, потому что я отлично помнил винный аромат той соли, которую он давал мне в детстве. Или она помогала и была приятна только больным и страждущим?

Полость рта, язык и гортань онемели, и это как‑то спасло от рвоты. Отворачиваясь, я сглатывал слюну и чувствовал, как эта огненная горечь всасывается в кровь. Гой наблюдал за мной, хотя тоже делал вид, что собирается. Мы вышли в коридор, я запер дверь, хотел сказать ему, чтоб шел вперед, но понял, что потерявший чувствительность язык не слушается.

Проходя мимо дежурки, махнул Ромке Казакову, мол, забираю с собой, тот показал руками крест. Это означало, что в журнале будет написано – с задержанным разобрались, отпущен.

Я не знал, как следует прощаться с Гоем, поэтому отвел его подальше от отдела и показал вдоль улицы.

– Мне туда, – вымучил неповоротливым языком.

– Если туда – иди, – разрешил он. – А что соль? Горькая?

– Горькая…

– Потому что ты изгой. – Он пошел в обратную моему направлению сторону. – Зато больше никогда не попросишь! И другим скажешь, чтоб не искали…

Показалось, он еще что‑то сказал, но из‑за шороха дождя я не расслышал, переспросил – Гой глянул через плечо, махнул котомкой.

– Иди! Иди! Чего встал?

Так мы и разошлись.

В то утро я проспал на работу, поскольку прибрел домой лишь в пять, однако на удивление в хорошем настроении – даже не спросив ни о чем Гоя, я успокоился, мне почему‑то все казалось понятным, ничто не мучило, не отягощало, и даже остатки тошнотного вкуса соли как‑то незаметно рассосались и пропали. На работу я мог прийти позже часа на три‑четыре, поскольку работал ночью, но за мной приехал начальник уголовки Петр Петрович, сокращенно – ПП, в дверь кулаком застучал, и когда я открыл, у него очки на носу подпрыгивали – признак крайнего возбуждения.

– Быстро собирайся, поехали!

Думал, опять убийство на моей земле и очередной аврал, но в машине ПП на меня волком глянул.

– Где Бояринов?

Эта протокольная фамилия в голове у меня не отложилась, я помнил и знал лишь Гоя и потому спросил, кто это такой.

– Бродяга с речвокзала! Где?!

– Отпустил…

Он не дал договорить.

– Кто тебя просил соваться?! Ну кто?

От возмущения и злости он даже говорить не мог, сверкнул очками, отвернулся.

– Ладно, сам будешь отвечать.

Он бы мог сдать меня с потрохами, чтоб самому не влетело, однако у ПП оказалось сильным корпоративное чувство, да и потом он мужиком был порядочным. Когда подъезжали, намекнул, каким образом будут меня спасать и как я должен оправдываться.

– Молодой, опыта мало… Хотел провести вербовку… Он согласился на сотрудничество, дал информацию по Кудельнику. Фамилию запомни. Рапорт на мое имя сейчас же… Кудельника утром взяли на адресе…

Я и представления не имел, кто такой Кудельник…

Особого переполоха в отделе было не заметно, разве что отдежуривший Ромка Казаков почему‑то все еще торчал в коридоре как посетитель. ПП затащил меня сначала в свой кабинет, где я настрочил несколько необходимых бумаг, а потом повел к начальнику отдела, у которого оказались два подполковника из нашего управления, занимающиеся оперативной работой, и трое в гражданском, по интеллигентным повадкам – комитетчики. Спрашивали они тихо, ласково, почти без эмоций, интересовались в основном процессом вербовки, которого не было, намерениями Бояринова и условиями следующей встречи. Благодаря инструкциям ПП я на ходу сочинил легенду с подробностями, деталями и психологическими нюансами. И с тех пор поверил в силу мелкой, незначительной, но точной детали: опытные, в возрасте, оперативники КГБ мне поверили и вечером в «назначенный» час пошли со мной на «встречу» с Ангелом – такую кличку я будто бы присвоил вновь завербованному «доверенному лицу».

Как и следовало ожидать, новобранец тайных дел на встречу с резидентом «не явился». По всем правилам конспиративной работы я сводил их еще раз, на запасное место – Бояринов опять «не пришел».

И по телефону мне «не звонил»…

Через несколько дней меня вызвали в кадры, подполковник, уговоривший когда‑то пойти на работу в милицию, полистал личное дело, зацепился взглядом за что‑то и спросил, где живет отец.

– В Зырянском, – сказал я.

– Вот туда и поедешь!

А комитетчики еще дважды интересовались судьбой Бояринова и даже ко мне в ссылку приезжали. Чем их так увлек мой Гой, я долго не знал, в его шпионство не верил. Наконец, через полгода ссылки ПП начал процесс моего возвращения в город (это ему не удалось, я уже задумал увольняться) и рассказал за бутылочкой, что КГБ уже лет двадцать выслеживает Бояринова за многократный незаконный переход государственной границы СССР и никак не может схватить. И будто в этот раз, когда начальник ПМГ Буряк случайно задержал Бояринова на речвокзале в Томске, его ждали в районе Таганрога на Азове, поскольку было известно, что опять идет за границу без паспорта и виз. Через несколько недель, как я отпустил Гоя, его засекли службы наблюдения в Алтайских горах, но взять не смогли.

Бояринова пытались вести и отслеживать контакты, но этот нарушитель границ двигался странным, путаным маршрутом и, уходя от слежки, вдруг объявлялся в самых неожиданных точках, как, например, сейчас в Томске. Комитетчикам была известна даже конечная точка его маршрута – север Индии, куда он ходил многократно, спокойно минуя аж три границы сопредельных государств. Его подозревали и в шпионаже, и в контрабанде, записывали в сектанты, но ни разу никому не удавалось задержать его и тряхнуть как следует.

И вот сержанту Буряку это наконец удалось, однако по моей «молодости и самоуверенности» Бояринов снова оказался на свободе.

Можно было бы не поверить ПП, ибо у него уже очки съезжали и язык заплетался, но его жена работала в Комитете. И была еще одна, самая важная деталь: после всех этих событий Буряк очень тихо уволился и скоро превратился в оперуполномоченного КГБ. Людей из милиции они в свои ряды не пускали, даже самых толковых, и это был исключительный случай, видимо, сержанта Буряка, имеющего всего‑то десятилетку, взяли за какие‑то особые заслуги или качества. В Томске он проработал недолго, как‑то случайно в разговоре с Ромкой Казаковым (он был на пенсии, но еще лет пять сидел целыми днями в дежурке и знал все новости) выяснилось, что бывший начальник ПМГ давно уже в Москве, в центральном аппарате, а чем занимается, ведает только Андропов и сам Бог.

После того как мы расстались с Гоем на улице недалеко от отдела, я понял, для чего судьба привела в милицию. Когда‑то он спас меня от смерти, завернув в шкуру красного быка, и вот теперь я спас его и моя миссия в органах правопорядка окончена. Можно еще работать долго и много, раскрывать сложные преступления, выслужиться до майора или еще выше, но тот миг, во имя которого меня затянуло в уголовный розыск, свершился, я оказался в нужном месте и в нужное время.

И всего‑то, как я тогда думал, чтоб вывести Гоя из клетки.

Вроде бы все прошло отлично, нет никаких оснований для разочарования, но отчего‑то наваливалась тоска, поддавливало в солнечном сплетении и хотелось посидеть где‑нибудь на берегу родной речки и посмотреть на бегущую воду. Полностью предаться этим чувствам не мог, а точнее, не успел, поскольку началось разбирательство с отпущенным Бояриновым. Однако, едва приехав к месту ссылки, в Зырянское, я ощутил прилив хандры. Время подкатывало к зимней сессии, надо было сдавать контрольные и готовиться к экзаменам, да и жуликов, хоть и деревенских, бесхитростных, но ловить, а у меня отрыгнулся почти смывшийся вкус горькой соли, и я не знал, куда себя деть.