Глава восьмая. – Некий господин желает видеть мисс Уильямс, – объявила служанка

– Некий господин желает видеть мисс Уильямс, – объявила служанка.

– Кто это, Пегги? – воскликнула Сесилия.

– По‑моему, это доктор Мэтьюрин, мисс.

– Сейчас же иду, – отозвалась Софи, бросив в угол свое шитье и мельком глянув в зеркало.

– Он, должно быть, ко мне, – заявила Сесилия. – Доктор Мэтьюрин – мой кавалер.

– Какие глупости, Сисси, – отозвалась Софи, сбегая вниз.

– У тебя и без того есть один, нет, даже двое, – прошептала Сесилия, схватив ее за руку в коридоре. – Не можешь же ты иметь трех. Это несправедливо и неприлично! – прошипела она, закрыв дверь за Софи, которая невозмутимо направилась в малую гостиную.

– Какое счастье видеть вас, – произнесли они одновременно, с видом совершенного удовольствия, так что посторонний наблюдатель поклялся бы, что встретились любовники или, по крайней мере, связанные особыми отношениями заговорщики.

– Матушка будет разочарована, что не застала вас, – сказала Софи. – Она отвезла Френки в город, чтобы подравнять бедняжке зубы.

– Надеюсь, миссис Уильямс и Сесилия здоровы? Как чувствует себя миссис Вильерс?

– Дианы здесь нет, но остальные вполне здоровы, спасибо. А как вы, как капитан Обри?

– Расцветаем, расцветаем, спасибо, дорогая моя. Вернее сказать, я расцветаю. Джек в несколько затруднительном положении, он получил новый корабль, экипаж которого состоит из висельников, собранных со всех тюрем королевства.

– Вот как! – воскликнула Софи, всплеснув руками. – Верно, ему приходится много работать. Попросите его, чтобы он хоть немного поберег себя, доктор Мэтьюрин. Вас он послушается. Иногда мне кажется, что вы единственный человек, чье мнение для него важно. Но наверняка матросы должны любить его. Помню, как бодро и радостно ваши славные матросы в Мелбери Лодж выполняли все его распоряжения. И он был так добр с ними – ни одного грубого или повелительного слова, – вы знаете, как некоторые помыкают своими слугами.

– Думаю, скоро и новая команда полюбит его, оценит его достоинства, – отвечал Стивен. – Но пока что у нас все вверх дном. Правда, на борту есть четыре ветерана с «Софи», и его бывший рулевой записался к нам волонтером. Для Джека это большое утешение.

– Я могу понять, почему они готовы следовать за ним куда угодно, – сказала Софи. – Мужественные парни, им так идут их косицы и башмаки с пряжками. Но скажите мне, неужели «Поликрест» так уж плох?.. Адмирал Хеддок говорит, будто он не сможет плавать. Правда, адмирал порой любит нас припугнуть, такая уж у него натура. По его словам, у этого корабля два грота‑марсель‑рея. Причем он сказал это с такой презрительной усмешкой. Мне с ним трудно. Это не значит, что сэр Хеддок человек недобрый; но ведь нельзя говорить так легкомысленно о таких важных вещах и утверждать, что судно обязательно потонет. Ведь это неправда, доктор Мэтьюрин, верно же? А два грота‑марсель‑рея лучше, чем один?

– Я не моряк, как вам известно, дорогая моя, но я тоже так считаю. Правда, судно это необычное, со своими причудами, и у него есть привычка идти назад, когда необходимо двигаться вперед. Другим морякам это кажется забавным, но, похоже, не доставляет удовольствия нашим офицерам и матросам. Что касается плавучести «Поликреста», то можете успокоиться на сей счет. Мы попали в девятидневный шторм, которым нас унесло в самую бурную часть Канала, где мощные волны задали нам жесточайшую трепку. Ломались детали рангоута, стрелы, рвались тросы; но судно все это выдержало. Не думаю, чтобы Джек уходил с палубы больше чем на три часа. Помню, как он, привязавшись за пояс к битенгам, стоя по пояс в воде, помогал рулевому удерживаться на курсе. А заметив меня, он произнес: «Корабль еще поживет». Так что можете за него не беспокоиться.

– О боже, о боже, – негромко проговорила Софи. – Надеюсь, он хотя бы питается хорошо, чтобы поддержать свои силы.

– Нет, – с большим удовлетворением произнес Стивен. – Этого нет. Я рад, что он плохо питается. Сколько раз я ему говорил, когда коком у него был Луи Дюран, что он копает себе могилу собственными зубами: ел он много, очень много, причем три раза в день. Теперь кока у него нет; питается он так же, как и все остальные, и это ему на пользу. Он потерял в весе почти тридцать фунтов. Как вам известно, теперь он очень беден и не имеет возможности отравлять себя, губить свое здоровье. Правда, он также не может отравлять и гостей, что очень печалит его. Он больше не держит открытого стола. Но вы, дорогая моя, как вы себя чувствуете? Мне кажется, что вы больше нуждаетесь во внимании, чем наш герой. – Все это время доктор внимательно приглядывался к ней и заметил, что чудесный цвет ее лица несколько поблек. В глазах были усталость, печаль, их былой блеск исчез, в ней словно бы оборвалась какая‑то внутренняя струна. – Позвольте мне взглянуть на ваш язык, дорогая, – произнес он, взяв кисть девушки. – Мне нравится запах вашего дома, – заметил Стивен, привычно отсчитывая удары пульса. – Не фиалковый ли это корень? У нас дома в моем детстве повсюду был развешан фиалковый корень. Вы слышали его запах, едва открыв дверь. Вот, вот, так я и думал. Вы слишком мало едите. Какой у вас вес?

– Около ста восьмидесяти фунтов, – понурив голову, отвечала Софи.

– Разумеется, вы прекрасно сложены, но для такой высокой юной дамы, как вы, этого недостаточно. Вы должны пить портер во время обеда. Я скажу вашей матушке. Пинта доброго крепкого портера сделает все, что требуется, или почти все.

– Мисс Уильямс желает видеть один джентльмен, – проговорила служанка. – Мистер Боулс, – добавила она, многозначительно посмотрев на девушку.

– Меня нет дома, Пегги, – сказала Софи. – Попросите мисс Сесилию проводить его в гостиную. Теперь я солгала, – проговорила девушка, закусив губу. – Как ужасно. Доктор Мэтьюрин, вы не прогуляетесь со мной по парку? Тогда моя ложь будет правдой.

– С огромным удовольствием, агнец вы мой безгрешный, – отозвался Стивен.

Взяв его под руку, она быстрым шагом прошла мимо кустов. Когда они подошли к калитке в парк, Софи сказала:

– Знаете, я такая несчастная. – Стивен лишь сочувственно сжал ее руку, но ничего не ответил. – Это тот самый мистер Боулс. Они хотят, чтобы я вышла за него замуж.

– Он вам неприятен?

– Он мне просто ненавистен. Я вовсе не хочу сказать, что он груб или хоть как‑то непочтителен. Нет, нет, это достойнейший, самый респектабельный молодой человек. Но он такой зануда, и вдобавок у него влажные руки. Этот джентльмен – непревзойденный мастер сидеть сиднем и вздыхать. Он, очевидно, считает это своим долгом. Сидит рядом со мной целыми часами, и иногда мне кажется, что, если он еще раз вздохнет, я воткну в него ножницы. – Девушка говорила очень быстро, от негодования на ее лицо вернулся румянец. – Я всегда пытаюсь удержать Сисси в комнате, но она убегает: мама зовет ее, и он старается взять меня за руку. Он жмется ко мне, я – от него, и это так смешно. Мама – уверена, никто не может быть добрее моей милой мамы – заставляет меня видеться с ним, она так расстроится, когда узнает, что меня не было сегодня для него дома. Кроме того, я вынуждена преподавать в воскресной школе. Я не возражаю против наставления детей – бедные создания, все их воскресенья испорчены после этих длинных служб, – но посещения отдельных домов делают меня совершенно несчастной: мне стыдно учить женщин вдвое старше меня, имеющих семьи и знающих в сто раз больше, как следует быть экономной, чистоплотной и не покупать лучшие куски мяса для мужей, потому что это роскошь, а Бог желает, чтобы они были бедны. Они так вежливы со мной, но я знаю, что в их глазах я самонадеянна и глупа. Я умею шить и делать шоколадный мусс, но я не смогла бы вести хозяйство на десять шиллингов в неделю, имея на руках мужа и маленьких детей, как не смогла бы управлять кораблем первого ранга. Как же так?! – воскликнула она. – Они едва могут читать и писать, но легко справляются с неразрешимыми для меня трудностями.

– Мне часто приходили в голову похожие мысли, – заметил Стивен. – Насколько я понимаю, этот джентльмен – священник?

– Да. Его отец епископ. Но я не выйду за него, даже если мне придется гореть в аду. В целом мире есть только один человек, за которого я выйду замуж, если он этого пожелает. И он был готов просить моей руки, а я его оттолкнула.

Слезы, стоявшие у Софи в глазах, теперь текли по ее щекам. Стивен молча протянул ей чистый носовой платок.

Они шли, не говоря ни слова; кругом были мертвые листья, покрытая инеем, увядшая трава, голые деревья. Они прошли мимо забора уже дважды и отправились на третий круг.

– Может быть, вы дадите ему знать о себе? – спросил Стивен. – Он сам никаких шагов предпринять не может. Вам известно, что думают окружающие о человеке, который намерен взять в жены богатую наследницу, не имея ни денег, ни перспектив на будущее, ни возможности рассчитаться с долгами. Вы знаете, как отнеслась бы ваша матушка к такому сватовству. Он же в вопросах чести весьма щепетилен.

– Я уже писала ему и сообщила все, что могла, не преступая границ скромности. На самом деле это был ужасный поступок. Я оказалась вовсе не скромной.

– Письмо пришло поздно…

– Слишком поздно. О, как часто я повторяла себе эти слова, и с какой горечью. Если бы он приехал в Бат хотя бы еще раз, я уверена, мы пришли бы к соглашению.

– Тайная помолвка?

– Нет. Я никогда бы не пошла против воли своей матушки, соглашение означало бы лишь то, что я всегда буду его ждать. Но он так и не приехал. Тем не менее, я связала себя честным словом и буду верна этому обещанию, если только он не женится на другой. Я готова ждать сколь угодно долго, даже если ради этого придется отказаться от детей, а мне так хотелось бы иметь детей. Я вовсе не романтичная девушка: мне почти тридцать, и я знаю, о чем говорю.

– Но ведь теперь вы смогли бы заставить его понять ваши намерения?

– Он не приехал в Лондон. Я не могу преследовать его, причинять ему страдания, досаждать. Возможно, у него появились другие привязанности, я вовсе не хочу его осуждать: я знаю, у мужчин это бывает совсем иначе.

– Масла в огонь подлили слухи о том, что вы выходите замуж за некоего мистера Аллена.

– Знаю. – Она надолго умолкла. – Вот это‑то меня и злит, и выводит из себя, – произнесла наконец Софи. – Я думаю, что если бы я не была такой противной дурой, такой ревнивицей, то сейчас могла бы… Только пусть никто не думает, что я когда‑нибудь выйду за мистера Боулса, этого не случится никогда.

– Вы бы вышли замуж без согласия вашей матери?

– Нет. Никогда. Это было бы ужасным проступком. Помимо того, что это безнравственно – да я бы так и не поступила, – если бы я сбежала, то не получила бы ни пенни. А мне хотелось бы помогать мужу, а не быть обузой. Но выйти замуж по приказу, только потому что партия подходящая, хотя и не исключительная, – совсем другое дело. Совсем другое. Быстрей сюда. Там, за лаврами, адмирал Хеддок. Он нас не видел. Давайте обойдем вокруг озера: туда никто не ходит. Кстати, вы знаете, что он снова будет служить на флоте? – спросила она совсем другим тоном.

– В командной должности? – воскликнул удивленный Стивен.

– Нет. Будет чем‑то заниматься в Плимуте. То ли береговыми службами, то ли призывом новобранцев – я не поняла. Но он поплывет морем. Какой‑то старый друг должен подвезти его на «Женерё».

– Это тот самый корабль, который Джек привел в Порт‑Магон после того, как лорд Нельсон захватил его.

– Да, я знаю. Он был тогда вторым лейтенантом на «Фудруаяне». Адмирал так взволнован, переворачивает вверх дном свои гардеробы, примеряет мундиры с галунами. Он пригласил нас с Сисси на лето к себе, потому что у него там будет казенная квартира. Сисси не терпится туда поехать. Вот куда я буду приходить, чтобы посидеть одной, когда дома будет невмоготу, – сказала Софи, указывая на маленький замшелый павильон в античном стиле с облупленной краской. – Именно здесь мы поссорились с Дианой.

– А я и не знал, что вы ссорились.

– Я‑то думала, что об этом известно всей округе. Во всем виновата я, в тот день у меня было жуткое настроение. Целый день мне пришлось терпеть общество мистера Боулса, я чувствовала себя так, словно с меня содрали кожу. Поэтому я отправилась на верховую прогулку. Доехала до Гатакра, а потом вернулась сюда. Диана напрасно дразнила меня Лондоном, тем, что она могла видеться с ним, когда пожелает, что он вовсе не уехал в Портсмут на следующий день. Диана была недобра ко мне, хотя я это и заслужила. Я сорвалась, назвала ее дурной женщиной, она тоже в долгу не осталась, мы будто с цепи сорвались: принялись ругаться, кричать друг на друга, словно рыбачки. Такое испытываешь унижение, когда вспоминаешь. Потом она бросила мне в лицо что‑то очень жестокое насчет писем, сказала, будто может выйти за него замуж, как только захочет, но она не знала, что он на половинном жалованье, что в долговой тюрьме он будет рад и чужим объедкам. Я вышла из себя и поклялась, что ударю ее хлыстом, если она будет продолжать в том же духе. Я так бы и сделала, но тут появилась мама; она страшно перепугалась, пыталась заставить нас поцеловаться и помириться. Но я не захотела этого сделать. Ни тогда, ни на следующий день. В конце концов Диана уехала к мистеру Лаундсу, ее кузену из Дувра.

– Софи, – произнес Стивен, – вы столько рассказали мне, и с такой доверчивостью…

– Вы даже не представляете, какое это было для меня облегчение и утешение.

– …что было бы чудовищно не ответить вам такой же откровенностью. Я очень привязан к Диане.

– Ах, – воскликнула Софи. – Неужели я причинила вам боль? А я думала, что это был Джек. О, зачем я это сказала?

– Не расстраивайтесь, душенька. Я знаю ее недостатки лучше кого бы то ни было.

– Конечно же, она очень красива, – проговорила Софи, робко взглянув на доктора.

– Да. Скажите мне, Диана определенно влюблена в Джека?

– Возможно, я ошибаюсь, – помолчав, ответила девушка. – В таких вещах я плохо разбираюсь, но я не думаю, чтобы Диана знала, что такое любовь.

– Этот джентльмен спрашивает, дома ли миссис Вильерс, – произнес дворецкий «Типота», протягивая поднос с визитной карточкой.

– Проводите его в гостиную, – ответила Диана.

Поспешив в свою спальню, она переоделась, причесала волосы и, изучающе взглянув на себя в зеркало, спустилась вниз.

– Добрый день, Вильерс, – сказал Стивен. – Ты в совершенстве владеешь искусством заставлять себя ждать. Я успел просмотреть газету дважды – узнал все о флоте вторжения, прочел верноподданнические адреса, узнал котировки акций, изучил список банкротов. Вот тебе флакон духов.

– Спасибо, спасибо тебе, Стивен, – воскликнула она, целуя гостя. – Это же настоящий Марсильяк! И где ты только раздобыл его?

– У контрабандистов в Диле.

– Какой ты добрый и великодушный, Мэтьюрин. Понюхай, пахнет, как в гареме Великого Могола. А я уж думала, что больше никогда тебя не увижу. Я сожалею, что была с тобой в Лондоне такой букой. Как ты меня отыскал? Где ты? Чем занимался? Выглядишь ты очень хорошо. Я в восторге от твоего синего сюртука.

– Я приехал из Мейпс Корт. Там мне сообщили, что ты здесь.

– Тебе рассказали о моем сражении с Софи?

– Насколько я понял, у вас была размолвка.

– Она разозлила меня своими сентиментальными вздохами и трагическим видом. Если без него ей свет не мил, то почему она не прибрала его к рукам, когда имела такую возможность? Я ненавижу и презираю нерешительность – постоянные колебания хороши для маятника. Кроме того, у нее имеется вполне подходящий ей воздыхатель – евангелический священник, с хорошими связями, битком набитый добродетелями и деньгами. Думаю, он станет епископом. Ей‑богу, Мэтьюрин, я даже не подозревала, какая в ней кроется сила! Она набросилась на меня, словно тигрица, из ее глаз только что искры не сыпались. А я всего‑то задала ей невинный вопрос насчет Джека Обри. Впрочем, потом я тоже за словом в карман не полезла. Бой грянул возле каменного мостика. Ее кобыла, привязанная к столбу, то и дело вздрагивала и шарахалась в сторону. Сколько времени это продолжалось, уж и не помню, пожалуй, добрых пятнадцать раундов. Ты бы вдоволь посмеялся. Но мы все воспринимали серьезно, а сколько сил было истрачено! После этого я охрипла на неделю. Но она горланила громче меня, словно свинья в хлеву. И хлестала словами, словно картечью. Но вот что я скажу тебе, Мэтьюрин. Если хочешь как следует напугать женщину, то пригрози хлестнуть ее по лицу хлыстом и сделай вид, что исполнишь угрозу. Я страшно обрадовалась, когда подоспела моя тетушка Уильямс и заголосила так, что впору было утопиться. Да она и рада была поводу отослать меня прочь: за святошу‑жениха боялась. Но я и пальцем бы его не тронула, поскольку он даже отдаленно не напоминал мужчину. И вот я снова здесь, выполняю обязанности не то ангела‑хранителя, не то метрдотеля «Типота». Не выпьешь рюмочку хереса из подвалов мистера Лаундса? Ты что‑то совсем скис, Мэтьюрин. Не будь тюфяком, с тех пор как ты здесь, я не произнесла ни одного грубого слова, так что твой долг быть веселым и развлекать меня. Хотя, вспоминая то, что случилось, я и сама рада, что убралась вовремя, сохранив лицо во всех смыслах. Так что мне повезло. Ты не сделал мне ни одного комплимента, хотя я была достаточно любезна с тобой. Успокой меня, Мэтьюрин, – скоро мне стукнет тридцать, и я больше не смею доверять зеркалу.

– Ты очень хороша, – произнес Стивен, внимательно разглядывая Диану.

Ее поднятую голову освещал жесткий холодный свет зимнего солнца, и доктор впервые заметил на ее лице признаки увядания. Индия сделала свое дело: цвет кожи был хорош, но не шел ни в какое сравнение с Софи. У глаз проступили едва заметные морщинки, а на осунувшееся лицо легла тень усталости. Через несколько лет станет видно, что Софи все‑таки нанесла свой удар. Скрывая горечь, он продолжил:

– Поразительное лицо. Отличное украшение для носовой части корабля. По крайней мере, один корабль был им украшен.

– Значит, мое место под бушпритом? – спросила она с горечью.

«Сейчас меня поджарят на медленном огне», – подумал он.

– В конце концов, – проговорила Диана, разливая вино, – чего ради ты меня преследуешь? Я не дала тебе повода. И никогда не давала. Я честно сказала тебе тогда, на Брутон‑стрит, что люблю тебя как друга, но как любовник ты мне не нужен. Почему ты не даешь мне покоя? Чего тебе от меня нужно? Если ты полагаешь, что добьешься своего, взяв меня измором, то ошибаешься. Но если бы ты даже преуспел, то потом горько пожалел бы об этом. Ты совсем не знаешь, какова я на самом деле. Все твое поведение доказывает полную неосведомленность.

– Мне нужно уходить, – произнес он, вставая. Диана нервно расхаживала по комнате.

– Ну и уходи, – воскликнула она, – и скажи своему повелителю и капитану, что я не хочу видеть и его. Он трус.

В гостиную вошел мистер Лаундс. Это был высокий, статный, жизнерадостный джентльмен лет шестидесяти, одетый в цветастый шелковый шлафрок, панталоны без пряжек на коленях и стеганый чехол вместо парика или ночного колпака. Приподняв чехол, он поклонился.

– Доктор Мэтьюрин, мистер Лаундс, – представила их друг другу Диана, бросив быстрый умоляющий взгляд на Стивена. В нем были укор, тревога, досада, почти забытый гнев.

– Очень рад видеть вас, сэр, весьма польщен. Не верю, что удостоен такой чести, – произнес мистер Лаундс, внимательно разглядывая доктора. – Судя по вашему сюртуку, я вижу, что вы врач из лечебницы для умалишенных. Если, конечно, это не невинный обман.

– Вовсе нет, сэр. Я судовой врач.

– Превосходно. Вы находитесь на море, а не в нем: вы не сторонник холодных ванн. Море, море! Где бы мы были, если бы не оно? Поджарились бы, как тосты, сэр, были бы иссушены самумом, этим страшным самумом. Доктор Мэтьюрин хотел бы выпить чашку чая, дорогая, чтобы не засохнуть. Я могу предложить вам чашку превосходного чая, сэр.

– Доктор Мэтьюрин пьет херес, кузен Эдвард.

– Ему было бы полезнее выпить чашку чая, – ответил крайне разочарованный мистер Лаундс. – Однако я не вправе навязывать свои вкусы гостям, – добавил он, понурив голову.

– Я с удовольствием выпью чаю, сэр, как только покончу с вином, – сказал Стивен.

– Ну конечно! – воскликнул мистер Лаундс, тотчас посветлев. – И я презентую вам чайник, который вы будете брать с собой в плавания. Молли, Сью, Диана, прошу вас, заварите чай в круглом чайничке, который королева Анна подарила моей бабушке. В нем получается самый лучший чай. А пока он готовится, сэр, я прочту вам маленькое стихотворение. Я знаю, что вы литератор, – продолжал он, пройдя несколько шагов танцующим шагом и кланяясь направо и налево.

Дворецкий принес поднос, перевел вопрошающий взгляд с мистера Лаундса на Диану: та слегка покачала головой, посадила кузена в кресло с подушечкой для головы, привела его в порядок, повязала вокруг шеи салфетку и, вскипятив чайник на спиртовке, насыпана в него чай и заварила его.

– А теперь слушайте мое стихотворение, – произнес мистер Лаундс. – Внимание, внимание! Arma virumque сапо [43]и так далее. Разве оно не превосходно?

– Восхитительно, сэр. Большое спасибо.

– Ха‑ха‑ха! – вскричал мистер Лаундс, красный от удовольствия, запихивая в рот кекс. – Я знал, что вы исключительно тонкий человек. Возьмите булочку. – С этими словами он швырнул в голову доктору маленькую круглую булочку и добавил: – У меня склонность к стихотворчеству. Иногда своими мыслями я лечу к последователям Сафо, иногда к каталитическим гликоникам и ферекратеанцам – приапический размер, мой любезный сэр. Вы любитель древнегреческих поэтов? Не хотите послушать некоторые из моих приапических од?

– На древнегреческом, сэр?

– Нет, сэр, на английском.

– Может быть, в следующий раз, сэр, когда мы останемся одни и не будет дам, это доставит мне большое удовольствие.

– Вы заметили ту молодую женщину, не так ли? Вы человек наблюдательный. Кроме того, вы молодой человек, сэр. Я тоже был молодым. Как представитель медицинской профессии, сэр, вы действительно считаете, что инцест – такое уж нежелательное явление?

– Кузен Эдвард, вам пора принимать ванну, – вмешалась Диана. Кузен смутился и занервничал оттого, что придется оставить подозрительного гостя одного вместе с драгоценным чайником, но он был слишком учтив, чтобы высказать свои сомнения вслух. Его намеки на «страшный самум» не были поняты никем, и Диане потребовалось минут пять, чтобы лестью выманить его из комнаты.

– Какие новости из Мейпс Корт, дружище? – спросил Джек Обри.

– Что? Я ни слова не слышу из‑за визга и воплей над головой.

– Вы ничем не лучше Паркера, – отвечал Обри и, высунув голову из каюты, крикнул: – Стоп выбирать тали кормовых карронад! Мистер Пуллингс, отправьте этих матросов брать рифы на марселях. Я спросил: «Какие новости из Мейпс Корт?»

– Их воз и маленькая тележка. Я встретился с Софи наедине. Они с Дианой порвали все отношения. Диана ухаживает за своим спятившим кузеном в Дувре. Я навестил ее. Она пригласила нас с вами в пятницу на обед, собирается угостить морским языком по‑дуврски. Я принял приглашение, но сказал, что за вас ответить не могу: вдруг вы не сможете сойти на берег.

– Она пригласила меня? – вскричал Джек. – Вы уверены? В чем дело, Бабингтон?

– Прошу прощения, сэр, но с флагмана принят семафор: вызываются все капитаны.

– Отлично. Дайте мне знать, как только катер с «Мельпомены» спустят на воду. Стивен, будьте добры, киньте мне мои панталоны.

Обри был в рабочей одежде – парусиновые штаны, вязаный свитер и байковая куртка. После того как он разделся, доктор увидел шрамы от пуль, осколков дубовой обшивки, абордажных сабель, абордажного топора и, наконец, все еще красный по краям рубец от копья.

– Еще бы на полдюйма левее, и вы были бы покойником, – заметил Стивен.

– Господи! – воскликнул Джек. – Да были такие моменты, что я хотел бы… А, впрочем, не стоит ныть. – Надевая чистую сорочку, он спросил: – Как Софи?

– Пала духом. Ее преследует своим вниманием некий состоятельный священник. – Не услышав ответа, не увидев даже немого вопроса на лице Джека, доктор продолжал: – Я также заехал в Мелбери Лодж. Там все в порядке, хотя вокруг ошиваются судейские ищейки. Киллик спросил, нельзя ли ему присоединиться к экипажу корабля. Я осмелился посоветовать ему приехать на корабль и спросить об этом у вас. Вы будете рады умелой помощи Киллика. Своего пациента со сложным переломом бедра я передал в госпиталь – ногу ему можно спасти. Передал им и сумасшедшего вместе с успокоительным, чтобы утихомирить его. Я также купил вам ниток, нотной бумаги и струны, которые нашел в лавке в Фолкстоне.

– Спасибо, Стивен. Премного вам обязан. Вы, должно быть, немало поездили. Недаром у вас такой измученный вид. Будьте добры, завяжите мне волосы, а затем ложитесь отдыхать. Я должен найти вам помощника: вы слишком много работаете.

– У вас появилась седина, – заметил Мэтьюрин, завязывая светло‑соломенные волосы Джека.

– Чему удивляться? – отозвался Джек Обри, Прицепив саблю, он сел на рундук и произнес: – Чуть не забыл. Сегодня меня ждал приятный сюрприз. На корабль явился Каннинг! Вы помните Каннинга, того любезного, понравившегося мне коммерсанта, который на рауте у леди Кейт соблазнял меня стать его капером? На рейде стоят два его торговых судна, он приехал из Нора, чтобы проводить их. Я пригласил его завтра на обед, и это мне напомнило…

Напомнило о том, что у него нет денег и что ему придется их где‑то одалживать. Получив в свое командование корабль, Джек сразу выбрал все трехмесячное жалованье, но его расходы в Портсмуте – обычные подарки, чаевые, кое‑какие корабельные мелочи – на это уходило двадцать пять и больше гиней в неделю, не считая того, что он задолжал Стивену. Стесненные обстоятельства не позволяли ему делать запасы; было еще одно обстоятельство, мешавшее надлежащим образом вести дела на «Поликресте»: он плохо изучил офицеров, кроме вахтенных. Джек приглашал к столу только Паркера и однажды во время продолжительного штиля трапезовал в кают‑компании, но, помимо вахт, успел обменяться с Макдональдом и Алленом лишь несколькими словами. А между тем это были люди, от которых могла зависеть судьба корабля, его собственная жизнь и репутация. Паркер и Макдональд были людьми состоятельными, они щедро угощали его, ему же ответить на их хлебосольство было нечем. Капитанское достоинство в известной степени зависело от состояния капитанской кладовой – командир не должен выглядеть крохобором, – но, как твердил его глупый, болтливый и, следовательно, временный буфетчик, кладовая была пуста, если не считать полутора сотен фунтов апельсинового повидла – подарка миссис Бабингтон. «Где мне хранить вино, сэр? Что делать с животными? Когда доставят овец? Что ваша честь прикажет мне делать с клетками для кур?» Кроме того, вскоре ему придется приглашать на обед адмирала и других капитанов эскадры. А завтра приедет Каннинг. Обычно он сразу же обращался к Стивену, поскольку доктор, будучи человеком бережливым, безразличным к деньгам, которые были нужны ему лишь для удовлетворения самых насущных нужд, и до странного плохо осведомленный в тонкостях иерархического церемониала, всегда был готов пойти ему навстречу. Доктор сразу же уступал, когда ему объясняли, что поддержание традиций требует расходов. Он извлекал деньги из каких‑то ящиков и горшков, где они пылились в полном небрежении так, словно Джек оказывал ему особую честь тем, что брал их взаймы. Такие мысли проносились в голове Джека, поглаживавшего потертую львиную голову на эфесе шпаги. Но то ли какой‑то холодок в их прошлом разговоре, то ли осторожность или даже принципиальность помешали ему принять решение прежде, чем ему доложили о том, что катер «Мельпомены» спущен на воду.

День этот выпал не на воскресенье, когда между кораблями эскадры то и дело снуют шлюпки с гостями и спешащими в увольнительную моряками. Был обычный будничный день, когда матросы лазают по снастям такелажа или до седьмого пота упражняются в обращении с тяжелыми орудиями. Вблизи «Поликреста» проплыли лишь наемная шлюпка из Дувра да закрытый тентом катер из Диля. Однако задолго до возвращения капитана вся команда нутром чуяла, что скоро придется отправиться в поход. Куда именно, не знал никто, хотя многие строили предположения относительно пункта назначения (на запад, в бухту Ботани‑Бей, в Средиземное море, чтобы доставить подарки алжирскому дею и вызволить из плена христианских рабов). Слухи были настойчивы, и Паркер решил убедиться, что якорная цепь чиста: он приказал выбрать ее до панера и, помня неудачное снятие с якоря в Спитхеде, гонял матросов, вновь и вновь репетируя этот маневр до тех пор, пока самый последний тупица не запомнил, где находится шпиль и его место на вымбовке. Паркер встретил капитана ненастойчивым, но серьезным вопрошающим взглядом, и Джек Обри, увидевший его приготовления, произнес:

– Нет, нет, мистер Паркер, можете потравить якорь‑цепь. Отходим не сегодня. Будьте добры, попросите мистера Бабингтона зайти ко мне в каюту…

– Мистер Бабингтон, – произнес он, – вы до невозможности грязны.

– Так точно, сэр, – отозвался мичман, который провел первую собачью вахту на грота‑салинге с двумя ведрами помоев с камбуза, показывая плотнику, двум кровельщикам (братьям, в прошлом заядлым браконьерам) и немому финну, чем и как нужно смазывать мачты, паруса и бегучий такелаж. Он был с ног до головы облеплен ошметками прогорклого масла и жира из котлов, в которых варилась солонина. – Прошу прощения, сэр.

– Извольте отскоблиться, побриться – полагаю, вы сможете воспользоваться бритвой мистера Парслоу, – наденьте парадную форму и вернитесь сюда. Передайте привет мистеру Паркеру и поезжайте на синем катере в Дувр вместе с Бонденом и шестью надежными матросами, которые достойны пойти в увольнение до вечерней пушки. Передайте то же самое доктору Мэтьюрину, скажите, что я буду рад увидеть его.

– Есть, сэр. Большое спасибо, сэр.

Джек Обри повернулся к письменному столу и написал:

«„Поликрест" Дюны Капитан Обри передает наилучшие пожелания миссис Вильерс и крайне сожалеет, что служебные обязанности не позволяют ему принять ее весьма любезное приглашение отобедать в пятницу. Однако он надеется иметь честь и удовольствие навестить ее по возвращении из похода».

– Стивен, – произнес он, подняв на него глаза, – этой запиской я отклоняю приглашение Дианы. Нам приказано выйти в море завтра вечером. Вы не желаете прибавить пару слов или послать письмо? Бабингтон передаст наши извинения.

– Нельзя ли, чтобы Бабингтон передал мои извинения на словах? Я так рад, что вы не сходите на берег. Это было бы величайшим безумием, поскольку вашим кредиторам известно, что «Поликрест» находится в гавани.

Явился Бабингтон, сверкающий чистотой, в кружевной сорочке и безупречно белых панталонах.

– Вы помните миссис Вильерс? – спросил капитан.

– Так точно, сэр. Ведь это же я привез ее к вам на бал.

– Она находится в Дувре, в том самом доме, куда вы заходили, под названием Нью‑Плейс. Будьте добры, передайте эту записку. Думаю, и у доктора Мэтьюрина имеется письмо.

– Передайте на словах мой привет и сожаление, что я не могу принять ее приглашение, – отвечал Стивен.

– А теперь выверните ваши карманы, – приказал Джек Обри.

Лицо у Бабингтона вытянулось. На столе выросла кучка различных предметов – какие‑то объедки, поразительно большое количество серебряных монет и одна золотая монета. Джек вернул ему четырехпенсовик, заметив, что этого достаточно, чтобы досыта наесться сдобных ватрушек, велел блюсти матросов, доставить их назад в человеческом виде и приказал отчаливать.

– Это единственный способ сохранить его здоровье и остатки нравственности, – объяснил Стивену Джек Обри. – Боюсь, что в Дувре слишком много женщин легкого поведения.

– Прошу прощения, сэр, – произнес Паркер, – но какой‑то Киллик просит разрешения подняться на борт.

– Конечно, мистер Паркер, – воскликнул Джек. – Это мой прежний буфетчик… Вот и вы, Киллик, – произнес он, выйдя на палубу. – Рад видеть вас. Что это там?

– Корзины с продовольствием, сэр, – отвечал Киллик, довольный тем, что видит и своего старого капитана, и его новый корабль. – Одна от адмирала Хеддока. Вторая от дам из Мейпс Корт, вернее, от мисс Софи: свинина, сыры, масло, сливки, птица и тому подобное; дичь от соседа. Адмирал подчищает свои припасы, сэр. Там великолепная косуля, сэр, пойманная неделю назад, множество зайцев и еще всякая всячина.

– Мистер Маллок, гордень, нет, двойной гордень на грота‑рей. Аккуратнее с этими корзинами. А что в третьей?

– Еще одна косуля, сэр.

– Откуда?

– Она попала под колеса тележки, на которой я ехал, и повредила ногу, сэр, – объяснял Киллик, с некоторым удивлением поглядывая на флагманский корабль, стоящий в отдалении. – В полумиле от поворота на Провендерский мост. Нет, вру, ярдах в двухстах ближе к Ньютон‑Прайорс. Вот я и избавил ее от страданий.

– Похвальное добросердечие, – заметил Джек. – Корзина из Мейпс Корт, насколько я понимаю, предназначена для доктора Мэтьюрина.

– Это для всех, сэр, – ответил Киллик. – Мисс велела мне сказать, что поросенок весит двадцать семь с половиной фунтов и что я должен сразу, как только прибуду на корабль, засолить свинину в кадке. Сало она сложила в большой горшок, зная, что вы его любите. Белые пудинги доктору на завтрак.

– Превосходно, Киллик, просто превосходно, – сказал Джек. – Отложи все это в сторону. Аккуратнее с живностью, не повреди ее.

«Подумать только: капитан флота Его Величества может переживать из‑за попорченного свиного рыла», – подумал он, делая вид, что разглядывает адмиральские дары: куропатка, фазан, вальдшнеп, бекасы, утка, свиязь, чирки, зайцы. – Ты привез оставшееся вино, Киллик?

– Бутылки разбились, сэр, уцелело только полдюжины бургундского.

Джек Обри многозначительно посмотрел на стюарда, вздохнул, но ничего не сказал. Шести бутылок будет вполне достаточно, если прибавить к ним то, что осталось от прежних запасов.

– Мистер Паркер, мистер Макдональд, надеюсь, вы доставите мне удовольствие и отобедаете завтра у меня в каюте? Я жду гостя.

Оба с улыбкой поклонились и сказали, что будут очень рады. Они действительно были довольны словами капитана, поскольку Джек отклонил последнее приглашение кают‑компании к обеду, что оставило у офицеров неприятный осадок, – не лучшее начало совместной службы.

Стивен, по существу, сказал то же самое, когда понял, о чем идет речь:

– Да, да, конечно, премного обязан. Я сначала не сообразил, о чем идет речь.

– Понять проще простого, – отвечал Джек Обри. – Я спросил: «Вы пообедаете со мной завтра?» Приедет Каннинг, и я также пригласил Паркера, Макдональда и Пуллингса.

«Я обеспокоен реальными, может быть, вульгарными проблемами, – размышлял Стивен, – что будет с сердцем матушки Уильямс, когда она обнаружит пустыми сыроварню, птичник, свиной хлев и кладовую? Не разорвется ли оно? Не перестанет ли биться? Или совершенно иссохнет? Как подействует это на ее сосудистую систему? Как‑то ответит Софи? Попытается скрыть это обстоятельство, покривит душой? Лгать для нее такое же наказание, как для Киллика – говорить правду. Я незнаком с английской семейной жизнью, женской семейной жизнью: для меня она – неизведанная область».

Джек Обри тоже не желал исследовать эту область. Мучительным усилием воли он запретил себе об этом думать. «Господи, как я люблю Софи!» – подавив в душе этот немой крик, он повернулся и направился в носовую часть судна, чтобы проверить, как вялится окорок на бушприте – первое утешение с начала его службы на «Поликресте». Вернувшись, он произнес:

– Чертовски неприятная мысль пришла мне в голову. Я вспомнил, что Каннинга нельзя угощать свининой, поскольку он еврей. Но может ли он есть оленину? Оленина кошерная пища? Зайчатина тоже не подойдет, поскольку она приравнивается к крольчатине и тому подобному мясу.

– Не имею никакого представления. Полагаю, у вас нет Библии?

– Нет, есть. Я проверял по ней текст семафора от Хиниджа: «Не на силу коня смотрит Он, не к быстроте ног человеческих благоволит». Вы помните? Как вы полагаете, что он подразумевал под этим? Не очень остроумно и вовсе не оригинально. Ведь, в конце концов, всем известно, что не на силу коня смотрит Господь, не к быстроте ног человеческих благоволит. Полагаю, он что‑то напутал. Однако последние несколько дней я читал Библию.

– Вот как?

– Да. И возможно, в следующее воскресенье прочту проповедь экипажу.

– Вы? Прочтете проповедь?

– Конечно. Капитаны часто делают это, когда на борту корабля нет капеллана. На «Софи» я всегда знакомил моряков с Дисциплинарным уставом, но теперь, пожалуй, я произнесу четкую, разумную… Слушайте, в чем дело? Что забавного в том, что я намерен прочесть проповедь? Черт бы вас побрал, Стивен! – Сидевший на стуле доктор согнулся пополам, раскачиваясь взад и вперед, издавая при этом спазматические звуки. По лицу его текли слезы. – Что еще за представление? По‑моему, я впервые слышу, как вы смеетесь. Что за непристойное представление, оно совсем вам не идет. Хи‑хи. Хорошо, смейтесь на здоровье, пока не лопнете.

Он отвернулся, пробормотав что‑то насчет «притворно улыбающихся лицемеров, хихикающих и делающих вид, что читают Библию, ничего в ней не понимая; и хотя блаженны кроткие, лучше пожертвовать блаженством, чем безропотно сносить дурацкий издевательский смех». Однако вскоре смех этот стих – еще несколько похожих на вороньи крики рыданий, и все кончилось. Поднявшись со стула и вытирая лицо носовым платком, Стивен взял Джека за руку и произнес:

– Я очень виноват. Прошу прощения. Я ни за что не стал бы досаждать вам. Но тут было нечто в корне комичное, настолько забавное… иначе говоря, у меня возникла такая смешная ассоциация идей… Прошу вас не принимать все это на свой счет. Конечно же, вы прочтете проповедь матросам. Убежден, она произведет на них поразительный эффект.

– Что же, – отозвался Джек, – я рад, что вы нашли повод для невинного веселья. Хотя то, что вы находите…

– Скажите, пожалуйста, а какой текст вы хотите использовать?

– Вы что, издеваетесь, Стивен?

– Ни в коем случае, даю слово.

– Это тот стих, где говорится: «Я велю ему прийти, и он приходит, ибо я центурион». Я хочу, чтобы они поняли: необходимо послушание, такова воля Господа – об этом говорится в Библии, и так должно быть! Поэтому всякий негодяй, который отказывается повиноваться, является вероотступником и поэтому будет проклят. Лезть на рожон незачем – и об этом говорится в Писании, что я и отмечу.

– Вы полагаете, что им будет легче нести службу, потому что такова воля Провидения?

– Совершенно верно. Об этом все сказано здесь, – произнес Джек, похлопывая по Библии. – Здесь поразительное количество полезных вещей, – продолжал он с изумлением, выглядывая из люка. – Я даже не представлял себе. Между прочим, похоже на то, что косуля кошерное животное. Это для меня утешение, причем большое, скажу я вам. А то я ломал голову, что подать на обед.

Следующий день принес уйму забот – придание надлежащего наклона мачтам «Поликреста», перемещение той части балласта, до которой удалось добраться, ремонт цепной помпы и, конечно, подготовка к приему гостей. За четверть часа до их прибытия Джек стоял посередине салона, хлопоча обо всем: он поправлял скатерть, мешал угли в камельке, пока они не загорелись вишнево‑пунцовым цветом, теребил Киллика и его помощников, добиваясь, чтобы стол не стоял поперек диаметральной плоскости судна, думал о том, какие еще изменения следует произвести в последнюю минуту. Прикидывал, сумеют ли удобно разместиться за столом шесть человек.

«Поликрест» был более крупным судном, чем «Софи» – корабль, которым он командовал прежде. Однако из‑за необычной конструкции в капитанском салоне не было кормового балкона, не было больших покатых окон, придававших впечатление просторного, светлого помещения даже небольшой каюте. В ней было больше места и подволок выше, чем на «Софи», что позволяло Джеку стоять в полный рост, лишь чуть ссутулившись. Но при небольшой длине та каюта отличалась шириной. Здесь же она была вытянута, а на корме почти сходила на нет. Что касается освещения, то его обеспечивал главный световой люк и пара небольших лючков. От этого щитовидного помещения вел вперед короткий коридор, по одну сторону которого находилась спальня, а по вторую – раковина судна, где располагался личный капитанский гальюн. Помимо стульчака, в ней находилась 32‑фунтовая карронада и небольшой висячий фонарь – на тот случай, если неосторожный гость при тусклом свете иллюминатора не заметит ступеньку. Джек заглянул внутрь, чтобы убедиться, что он горит достаточно ярко, и едва успел выйти в коридор, как вошел вахтенный мичман и доложил, что «шлюпка с джентльменом подошла к борту».

Как только Обри увидел Каннинга, поднимающегося на корабль, он понял, что званый обед может оказаться удачным. Гость был одет в простой сюртук цвета буйволовой кожи, он не пытался придать ему вид морской одежды, но поднимался на борт словно заправский моряк. Несмотря на солидный вес, он двигался с легкостью и не обращая внимания на качку. На выходе с трапа появилось его жизнерадостное лицо. Посмотрев налево, а затем направо, он появился весь целиком, снял шляпу и, сверкая заливаемой дождем лысиной, заполняя собой все пространство, утвердился на палубе.

Каннинга встретил старший офицер, проводивший его к капитану, который крепко пожал ему руку, представил офицерам и повел всю компанию в салон, поскольку у него не было особого желания ни оставаться под ледяным дождем, ни показывать «Поликрест» в его нынешнем состоянии гостю, обладающему таким зорким и внимательным глазом.

Обед начался довольно спокойно с блюда, приготовленного из выловленной утром с борта судна мелкой трески и малозначительных разговоров о погоде и общих знакомых: «Как здоровье леди Кейт? Когда вы ее видели в последний раз? Что слышно о миссис Вильерс? Устраивает ли ее Дувр? Здоров ли капитан Дандес и доволен ли своим кораблем? Слушал ли мистер Каннинг последнее время какую‑нибудь хорошую музыку? О да! В опере была такая великолепная постановка „Фигаро". Он трижды слушал ее». Паркер, Макдональд и Пуллингс оказались мертвым грузом, поскольку были связаны условностями – присутствием капитана за его же столом, что мешало им участвовать в разговорах, ограничиваясь ответами на его вопросы. Стивен, не желая считаться с условностями, принялся рассказывать о закиси азота – веселящем газе, веселье, заключенном в бутылку, что не имело никакого отношения к Каннингу. Джек Обри вовсю старался вести разговор на общие темы, и вскоре холодок в отношениях сотрапезников исчез. Каннинг никак не отзывался о «Поликресте» (Джек заметил это с сожалением и в то же время с благодарностью), ограничившись замечанием, что это, должно быть, своеобразный корабль с невероятными возможностями, и отметил, что никогда не видел такой окраски – соединения элегантности и вкуса, – достойной королевской яхты. Однако о постановке службы он говорил со знанием и глубоким пониманием. Найдется мало моряков, которые не получали бы удовольствия, слыша откровенную похвалу флоту из уст осведомленного штатского, и атмосфера сдержанности, царившая в каюте, как‑то разрядилась, согрелась и стала определенно жизнерадостной.

За треской последовали куропатки, которых Джек Обри не стал разрезать, а положил каждому на тарелку; по кругу пошел поддельный кларет, веселье усилилось, разговор стал всеобщим, и палубные вахтенные слышали, как из капитанской каюты то и дело доносились взрывы смеха.

За куропатками было подано не менее четырех видов дичи, а затем оленье седло, принесенное Килликом и буфетчиком из кают‑компании и положенное на тщательно выскобленную крышку люка с выдолбленным желобком для соуса.

– Подавай бургундское, Киллик, – негромко распорядился Джек Обри, встав со своего места, чтобы разрезать мясо.

Обедающие внимательно наблюдали за ним, перестав переговариваться, затем с таким же вниманием склонились над своими тарелками.

– Честное слово, джентльмены, – произнес Каннинг, отложив в сторону нож и вилку, – вам неплохо живется на Королевском флоте – такой пир! Куда там лорду‑мэру тягаться! Капитан Обри, сэр, это лучшая оленина, которую я пробовал за всю жизнь, – это праздничное блюдо. А какое бургундское! По‑моему, «Мюсиньи»?

– «Шамболь‑Мюсиньи», сэр, урожая 1785 года. Боюсь, оно несколько утратило свои лучшие качества: у меня сохранилось всего лишь несколько бутылок. К счастью, мой стюард не жалует бургундское. Мистер Пуллингс, вам положить поджаристый кусочек?

Оленина действительно была великолепна – нежная, сочная, необыкновенно вкусная. Джек наконец‑то со спокойной совестью принялся за содержимое своей тарелки. Почти все были заняты разговором: Пуллингс и Паркер объясняли Каннингу намерения Бонапарта – рассказывали о новых французских канонерках, оборудованных как корабли, – плашкоутах флота вторжения.

Стивен и Макдональд, наклонившиеся далеко вперед, чтобы слышать, вернее, быть услышанными друг другом, вели спор, вначале довольно невинный, но который вскоре грозил перерасти в нечто более серьезное.

– Разве Оссиан, – произнес Джек в тот момент, когда рты обоих были полны, – не был тем джентльменом, которого в чем‑то уличил доктор Джонсон?

– Вовсе нет, сэр, – воскликнул Макдональд, успевший проглотить пищу раньше Стивена. – Вне всякого сомнения, доктор Джонсон в известном отношении был уважаемым человеком, хотя ни в коей степени не был сродни Джонстонам из Баллинтабера. Однако по какой‑то причине у него возникло известное предубеждение против Шотландии. У него нет ни малейшего представления о возвышенном, и поэтому он не смог оценить Оссиана.

– Сам я Оссиана не читал, – признался Джек Обри, – поскольку я небольшой знаток поэзии. Но я помню, что леди Кейт заявила, будто бы доктор Джонсон предъявил к нему весьма серьезные претензии на основании какихто документов.

– Предъявите свои документы, – сострил Стивен, – или аргументы.

– Вы рассчитываете, что шотландский джентльмен станет по принуждению показывать свои документы? – отбрил Стивена Макдональд, а затем обратился к Джеку Обри: – Доктор Джонсон, сэр, был способен на очень неточные заявления. Он утверждал, будто, путешествуя по королевству, не заметил никаких деревьев. Однако я, проезжая теми же дорогами, за одну сотню ярдов насчитал больше десятка деревьев. Я не считаю его знатоком ни в одном предмете. Призываю к вашему суду, сэр, – что вы скажете человеку, который заявляет, будто бы грот – самый большой парус на корабле, а свертывать снасть – это то же что сплеснивать или что шлаг троса – это длина его окружности? И причем в книге, которая претендует на звание словаря английского языка!

– Неужели он действительно написал такую чушь? – вскричал Джек Обри. – Не ожидал от него подобного. Не сомневаюсь, что ваш Оссиан был очень честным малым.

– Написал, сэр, клянусь, – вскричал Макдональд, кладя на стол правую ладонь. – Сказано: «Falsum in uno, falsum in omnibus» [44].

– Что правда, то правда, – отозвался Джек Обри, который, как никто другой, был знаком с этой латинской поговоркой. – «Falsum in omnibus». Что вы на это скажете, Стивен?

– Сдаюсь, – отвечал Мэтьюрин, улыбаясь. – Своим «omnibus» вы меня убили.

– Давайте чокнемся с вами, доктор, – предложил Макдональд.

– Позвольте отрезать вам кусочек окорока, – сказал Джек. – Киллик, докторскую тарелку…

– Еще мертвяки, Джо? – спросил часовой у дверей каюты, заглянув в корзину.

– Господи, помилуй нас, как же они наворачивают! – фыркнув от смеха, отвечал Джо. – Особенно этот штатский – одно удовольствие глядеть, как он ест. А еще будет морской пудинг, вальдшнепы с тостами, а затем пунш.

– Про меня‑то не забыл, Джо? – спросил часовой.

– Есть бутылка с желтой бурдой. Сейчас начнут петь. Часовой поднес бутылку к губам, запрокинул ее и, вытерев рот тыльной стороной руки, заметил:

– Похоже на ром с патокой, только жиже. Как там мой‑то?

– Придется тебе тащить его до койки, корешок: налакался он в дымину, вот‑вот с ног свалится. То же самое и со штатским. Спускать его в шлюпку станем в беседке…

– А теперь, сэр, – обратился к Каннингу Джек Обри, – мы будем угощаться флотским кушаньем, которое может вам показаться слишком необычным. Мы называем его морской пудинг. Можете не есть его, если не хотите. Мы тут никого не неволим. Что касается меня, то я люблю завершать им трапезу. Но, возможно, без привычки это непросто.

Каннинг посмотрел на бледную, бесформенную, немного прозрачную массу и спросил, как ее готовят. Он еще никогда не видел ничего подобного.

– Берут флотские галеты, кладут их в прочный брезентовый мешок… – принялся объяснять Джек Обри.

– Затем полчаса колотят по нему свайкой… – продолжал Пуллингс.

– Добавляют кусочки свиного сала, сливы, фиги, ром, смородину… – добавил Паркер.

– Затем выносят с камбуза и подают с боцманским грогом, – завершил рассказ Макдональд.

Каннинг сказал, что с удовольствием отведает это кушанье – он никогда еще не имел чести обедать на борту военного корабля и будет рад отведать истинно морское блюдо.

– Действительно, оно великолепно. То же самое можно сказать и о боцманском гроге. Пожалуй, попрошу еще один стаканчик. Отлично, отлично. – Доверительно наклонившись к Джеку Обри, он продолжал: – Я вам уже рассказывал, что недавно слушал в опере чудного Фигаро. Если будет такая возможность, непременно сходите на него. Там выступает новая певица, Ла Колонна, она исполняет партию Сюзанны с исключительной грацией и чистотой, я никогда в жизни такого не слышал. Это просто откровение. Она виртуозно владеет голосом,

диапазон которого ошеломляет… Оттобони исполняет партию Графини, и, слушая их дуэт, трудно удержаться от слез. Я забыл слова, но вы их, конечно же, помните. – Он запел, и от его баса задрожали стекла.

Отбивая такт ложкой, Джек Обри подхватил: «Sotto i pini…» [45].

Они довели дуэт до конца, затем повторили; остальные гости смотрели на них с удивленным удовлетворением; казалось, что в такой кондиции их капитан способен олицетворять служанку знатной испанской дамы и даже, несколько позднее, трех слепых мышат.

Однако, прежде чем он дошел до трех мышат, произошло событие, которое подтвердило их уважительное отношение к мистеру Каннингу. По кругу пошел портвейн, и, когда был провозглашен тост за здравие короля, Каннинг вскочил на ноги и так ударился головой о бимс, что упал на стул словно подкошенный. Моряки всегда знали, что это может произойти с каким‑нибудь сухопутным воякой или штатским, но никогда такого не видели и с сочувствием отнеслись к злоключению Каннинга. Встав вокруг его стула, они стали утешать его, промокнули шишку ромом, убеждая, что скоро все пройдет, что они сами не раз бились головой о бимсы, это пустяк, лишь бы кости были целы. Джек распорядился подать пунш, негромко велел буфетчику передать, чтобы вахтенные матросы соорудили беседку, затем с видом врача, отмеряющего микстуру, налил рюмку вина, заметив при этом:

– Нам, сэр, на флоте предоставлена привилегия пить за здоровье короля не вставая. В этом нет никакого неуважения. Это может удивлять, но все дело в знании традиций.

– Да, да, – ответил Каннинг, уставившись на Пуллингса. – Теперь и я вспомнил. – Затем, когда пунш помог унять боль, он улыбнулся и, оглядев сидящих за столом, добавил: – Должно быть, я изрядно повеселил вас, джентльмены.

Чуть погодя, позабыв об ушибе, Каннинг вместе со всеми уже пел о мышах, о Бискайском заливе, о «Каплях бренди», о «Леди лейтенанте» и модную песенку про белых, как лебединый пух, мальчиков, причем перещеголял всех, горланя:

Было трое соперников; каждый из двух

Зеленую шляпу надел,

А третий бел, как лебяжий пух,

Оказался совсем не у дел.

Он энергично закончил куплет на такой ноте, что ему никто не мог подтянуть.

– Тут какой‑то символизм, который недоступен моему пониманию, – произнес Стивен, его сосед справа, когда стихли нестройные возгласы «ура».

– Не идет ли здесь речь… – начал было Каннинг, однако остальные вновь принялись вопить о мышах, причем их голоса могли бы перекрыть рев атлантического шторма.

Исключение составлял Паркер, которому медведь на ухо наступил: он только открывал и закрывал рот, изображая этакого свойского малого, но в действительности невероятно скучал. Каннинг замолчал и присоединился к поющим.

Он все еще пел про мышей, когда его бережно усадили в беседку и спустили в шлюпку. Горланил он и тогда, когда его везли к темной массе кораблей, стоявших на якоре близ Гудвинских песков. Перегнувшись через фальшборт, Джек Обри прислушивался к его голосу, становившемуся все слабее и слабее.

– Другого такого званого обеда на корабле я и не помню, – сказал Стивен, стоявший рядом. – Спасибо за то, что пригласили меня.

– Вы так полагаете? – отозвался Джек Обри. – Рад, что вы получили удовольствие. Мне, признаться, хотелось потрафить Каннингу. Помимо всего прочего, он очень богатый человек и не любит, когда у корабля убогий вид. Жаль, что пришлось так рано прекратить работы, но все равно надо, чтобы рассвело: иначе мы не сможем маневрировать. Мистер Гудридж, как там прилив?

– Придется ждать еще одну склянку, сэр.

– Кранцевые готовы?

– Так точно, готовы, сэр.

Ветер был свежим, но отшвартоваться и пройти через строй эскадры и конвой следовало во время стояния прилива: Джек Обри смертельно боялся, что «Поликрест» навалится на один из военных кораблей или какое‑либо торговое судно растянувшегося конвоя. Поэтому он вооружил длинными шестами партию, которая, смогла бы предотвратить навал.

– Спустимся к вам, мистер Гудридж. – После того как оба очутились в каюте штурмана, Джек сказал: – Вижу, вы уже разложили карты. По‑моему, вы осуществляли лоцманские проводки через Канал, не так ли, штурман?

– Так точно, сэр.

– Это очень кстати. А то я знаю воды Вест‑Индии и Средиземного моря лучше, чем здешние. Теперь я хочу, чтобы вы проложили курс шлюпа так, чтобы в три утра он находился в полумиле от Гри‑Нэ при пеленге на колокольню пятьдесят семь градусов норд‑ост и башню маяка на скале шестьдесят три градуса зюйд‑остовой четверти.

Около четырех склянок ночной вахты Джек Обри вышел на палубу. «Поликрест» лежал в дрейфе, держа фор‑марсель и бизань, покачиваясь на волнах зыби и как‑то нервно дергаясь при этом. Ночь была холодной и ясной, светила яркая луна, на востоке виднелось множество звезд. На правой раковине над темной массой мыса Гри‑Нэ поднимался Альтаир. С норд‑веста по‑прежнему дул ледяной ветер. Но вдалеке на левом крамболе назревало что‑то недоброе: над Кастором и Поллуксом не было других звезд, и луна опускалась в темную, закрывавшую весь горизонт полосу. Падающий барометр подсказывал, что оттуда может задуть штормовой ветер. Положение особенно неприятное, когда берег находится так близко от подветренной стороны.

– Поскорее бы развязаться с этим делом, – произнес Джек, принимаясь привычно расхаживать по шканцам.

Ему было приказано в три часа утра быть мористее мыса, выстрелить синей ракетой и принять пассажира с шлюпки, который в ответ на оклик должен назвать пароль –. «Бурбон». Затем следовало со всей возможной скоростью идти в Дувр. Если шлюпка не появится или погода не позволит удержаться в заданной точке, то Джеку следует повторять операцию в продолжение трех следующих ночей, покидая район встречи в дневное время.

Была вахта Пуллингса, но штурман тоже находился на палубе. Он стоял у края квартердека, внимательно наблюдая за ориентирами, в то время как обычная вахтенная работа шла своим чередом. Время от времени Пуллингс приказывал поправить паруса, чтобы поддерживать их точный баланс; помощник плотника доложил об уровне воды в льялах: восемнадцать дюймов – меньше, чем можно было ожидать. Старшина, ответственный за соблюдение общей дисциплины, совершал обходы корабля; песочные часы переворачивались, звучала, отбивая склянки, рында; часовые на постах докладывали: «Все в порядке»; впередсмотрящие и штурвальные сменялись регулярно. Вахтенные матросы встали к помпам; ветер не переставая гудел в снастях такелажа. При качке общая тональность звуков то усиливалась, то ослабевала на целую ноту; а мачты передавали напряжение на паруса и брасы то с одного, то с другого борта.

– Вперед смотреть! – крикнул Пуллингс.

– Ефть, фэр! – послышался отдаленный голос. Отвечал Болтон – один из матросов, мобилизованных с судна Ост‑Индской компании. Он сильно шепелявил: передние зубы у него были выбиты, а обширную брешь окаймляли желтые клыки. Это был туповатый и жестокий парень с бычьим взглядом, но зато хороший моряк.

При свете луны Джек взглянул на часы: оставалось еще много времени, а темная полоса в норд‑вестовой части горизонта поглотила Капеллу [46]. Он подумал о том, чтобы послать пару матросов на топ мачты, но в тот же миг впередсмотрящий доложил:

– На палубе, фэр. Фудно на прафой ракофине. Вахтенный офицер вскарабкался на ванты и стал вглядываться в темное море. Ничего.

– Где судно? – воскликнул он.

– Прямо на ракофине. Мофет, на полрумфа отофло. Нефется как ферт, по три гребфа на кафдом борту.

Пуллингс заметил шлюпку, которая пересекала лунную дорожку. Она находилась приблизительно в миле: очень длинная, очень низкая, скорее, похожая на линию на воде, которая быстро неслась в сторону суши. Это была не их шлюпка: не те обводы, не то время, не то направление.

– Что вы об этом скажете, мистер Гудридж? – спросил он.

– Думаю, сэр, это контрабандисты с Диля, так называемые «золотые утопленники», или, по словам других, «гинейные» шлюпки. Судя по ее виду, она везет тяжелый груз. Должно быть, на ней вовремя увидели таможенный тендер или крейсер, поскольку им приходится бороться

с течением, которое относит их в сторону. Намерены перехватить ее, сэр? При течении со стороны мыса это можно сделать сейчас или никогда. Вот удача!

Джек прежде никогда не видел таких судов, но, разумеется, слышал о них: это скорее были речные гоночные суда, для моря они не годились – всеми правилами безопасности их владельцы пренебрегли ради скорости; однако барыш при контрабанде золота был настолько велик, что обитатели Диля с охотой переправляли его через Ла‑Манш. Они могли скрыться от кого угодно, двигаясь навстречу ветру, и, хотя контрабандисты часто тонули, арестовывали их редко. Капкан захлопывался, когда они при встречном течении оказывались с подветренной стороны от преследователя или были утомлены продолжительной греблей. Случалось и так, что они просто натыкались на поджидающее их военное судно.

Золота в этой утлой скорлупке было немного: возможно, пятьсот‑шестьсот фунтов, а еще семь первоклассных матросов – лучших на всем побережье, – но это законный приз, поскольку ни один адвокат не возьмется их защищать. Джек находился в выгодном положении – с наветренной стороны. Надо было только наполнить ветром фор‑марсель, повернуть, поднять все паруса и подойти к шлюпке с наветра. Чтобы ускользнуть от него, им пришлось бы грести изо всех сил против течения; выдерживать же такую гонку долгое время контрабандисты не смогли бы. У него в распоряжении было минут двадцать‑тридцать. Затем пришлось бы возвращаться на свою позицию, а он знал, каковы «возможности» шлюпа.

– До трех еще есть время, сэр, – произнес штурман, находившийся рядом с капитаном.

Джек Обри снова поднес часы к глазам; старшина посветил ему фонарем. На шканцах воцарилась напряженная тишина. Все матросы собрались на корме, но даже вчерашний сухопутный плотник на шкафуте понимал, что происходит.

– Потеряем всего семь минут, сэр, – заметил штурман.

Нет, так не пойдет.

– Следите за рулем, – оборвал его Джек, увидев, как «Поликрест» рыскнул на целый румб вправо. – Мистер Пуллингс, проверьте синие ракеты, – произнес он и вновь принялся расхаживать взад и вперед.

Первые пять минут ему было тяжело – всякий раз, как он доходил до поручней, на глаза ему попадалась шлюпка с золотом, которая все ближе подходила к берегу; ее еще можно было перехватить. После двадцатого поворота капитана контрабандисты пересекли невидимую черту: шлюп уже не мог отрезать их от берега, и капитана перестали терзать сомнения.

Пять склянок. Джек проверил местоположение корабля, взяв пеленг на колокольню и башню маяка. Пасмурная полоса на норд‑весте приближалась к созвездию Большой Медведицы. Шесть склянок, и ввысь взлетела синяя ракета, разорвалась и была унесена в подветренную сторону, освещая запрокинутые, с неестественно открытыми ртами лица: в ее призрачном свете они казались удивленными.

– Мистер Пуллингс, будьте добры, пошлите на топ надежного матроса с ночной подзорной трубой, – распорядился Джек Обри. Пять минут спустя он спросил: – Эй, на топе грот‑мачты! Что видите? Не идет ли шлюпка со стороны берега?

После паузы послышался ответ:

– Ничего не видно, сэр. Вижу в подзорную трубу линию прибоя, но никакой шлюпки пока не отходило.

Семь склянок. В море вышли два хорошо освещенных судна, шедших к югу, – конечно, нейтралы. Восемь склянок, и новая вахта застала «Поликрест» на прежней позиции.

– Отведите шлюп подальше от берега, мистер Паркер, – сказал Обри. – Пусть судно окажется вне видимости земли, но только не забирайтесь к югу. Завтра ночью мы должны снова вернуться сюда.

Но следующей ночью «Поликрест» оказался на противоположной стороне Ла‑Манша, дрейфуя возле Дандженеса и принимая при этом столько воды, что Джек Обри подумал: ему следовало бы укрыться у острова Уайт и, поджав хвост, доложить адмиралу, что задание не выполнено. Но на рассвете ветер переменился на западный, и шлюп, пустив в ход все помпы, пополз назад под глухо зарифленными марселями, рассекая бурные волны – такие короткие и крутые, что корабль совершал судорожные движения, вызывавшие тошноту, в результате чего в кают‑компании никакие решетки для столовой посуды и никакие ухищрения обедающих не смогли сохранить еду на столе.

Место казначея, как это всегда происходило, едва был взят первый риф, оказалось пустым. Сев за стол, Пуллингс сразу же начал клевать носом.

– Вы не страдаете от морской болезни, сэр? – спросил у Макдональда Мэтьюрин.

– Нисколько, сэр. Но когда я возвращаюсь с Западных островов и мы садимся в шлюпки, то тотчас становимся бледными как полотно.

– Западные острова… Западные острова. Некогда существовал Рыцарь Островов. Не был ли он вашим предком, сэр?

Макдональд поклонился.

– Этот титул мне кажется самым романтическим, – продолжал Стивен. – Правда, у нас тоже имеется Белый рыцарь, Рыцарь Глена, Дон О'Коннор, Мор Мак‑Карта, Лис О'Шоннак и так далее. Но Рыцарь Островов… этот титул производит впечатление какого‑то необъяснимого величия. Я вспоминаю, что сегодня я испытал весьма странное ощущение – ощущение вновь обретенной памяти. Два ваших пехотинца, оба, по‑моему, зовутся Макри, вели частный разговор, полируя свое снаряжение одним куском белой трубочной глины. Я стоял поблизости, ничего особенного, сами понимаете, не происходило, между ними просто возникло какое‑то разногласие по поводу этого куска глины, причем один из них предлагал своему приятелю поцеловать его в зад, а второй посылал первого к черту и все прочее в таком же духе. И я прекрасно, без всяких усилий, их понимал.

– Так вы знаете гэльский язык, сэр? – воскликнул Макдональд.

– Нет, сэр, – отвечал Стивен. – Дело в том, что я не говорю на нем; я полагал, что и не понимаю. И вдруг, без всякого усилия с моей стороны, выяснилось, что я все понимаю. Я даже не представлял себе, что гэльский и ирландский языки так похожи. Я‑то полагал, что оба диалекта развивались по разным законам. Скажите, пожалуйста, могут ли понять друг друга жители ваших Гебри