Глава 2. Сидя у себя дома в Коннектикуте, я смотрела на монитор компьютера, выводя на него последнюю серию снимков

СИДЯ У СЕБЯ ДОМА в Коннектикуте, я смотрела на монитор компьютера, выводя на него последнюю серию снимков. От недосыпа и четырех часов, проведенных перед монитором, глаза горели. Был бесконечный перелет над океаном, муторное ожидание багажа в аэропорту, пробки на скоростном шоссе, и наконец мы с Райной оказались дома. В Ниантике была еще середина дня, зато в Париже уже перевалило за полночь. Едва держась на ногах от усталости, мы обнялись на прощанье и разошлись по домам, чтобы завалиться спать.

Вот только мне было не до сна. Шестнадцатигиговая флешка с фотографиями нашей поездки буквально кричала, требуя моего внимания. Я скинула фотографии на жесткий диск и взялась за сортировку. На то, чтобы как следует оценить каждый снимок, сделанный за три недели каникул, уйдет целая вечность, и сейчас я положилась на инстинкт, чтобы хоть как-то упорядочить этот материал. Позволяя себе лишь мимолетный взгляд на каждое изображение, я складывала в особую папку те, что успели зацепить мое внимание. Снова и снова я повторяла эту процедуру, уделяя каждому снимку чуть больше времени, — так я сокращала число изображений, на которых действительно удалось поймать что-то стоящее.

У меня ушел на это не один час, зато в итоге я получила папку с двумя десятками фотографий, охвативших главные этапы нашего путешествия: Трафальгарская площадь в ночном освещении, оскалившаяся горгулья, готовая прыгнуть с крыши собора Святого Витуса в Праге, Райна на фоне фонтана Треви, в угоду туристической традиции демонстративно замахнувшаяся рукой с зажатой монетой.

Однако чаще всего мой взгляд возвращался к снимку, сделанному во время пожара в доме у Пьера. Я щелкнула мышью, чтобы разогнать снимок на весь экран. На нем были изображены двое пожарных. Дым был настолько густым, что обоим пришлось воспользоваться кислородными баллонами, закрепленными в ранце на спине. Их лица прикрывали конические маски. Жаропрочные черные костюмы, желтые перчатки и желтые шлемы не оставляли открытой ни одной части тела, однако все их эмоции были кристально ясны. Дружно склонившись, они с силой удерживали на месте толстый зеленый шланг, направляя струю воды на жадное пламя. Сам наклон их тел, поворот лиц выдавал решимость и надежду.

Снимок сам по себе был удачным, он захватывал своей динамикой, однако после того, как я несколько раз вернулась к нему, меня заинтересовала пожарная машина на заднем плане снимка.

Я увеличила картинку, оставив в кадре машину. Сбоку, там, где на корпусе машины есть лесенка и крепятся пожарные шланги, виднелась какая-то тень, которую я все еще не могла рассмотреть.

Пришлось снова разогнать изображение, сфокусировавшись именно на этом участке снимка. Теперь стало понятно: перед машиной стоял человек. Это был молодой парень, едва ли намного старше двадцати лет, но черты его различить было трудно, поскольку он не смотрел в объектив. Повернувшись куда-то в сторону, он ухватился рукой за лесенку, ведущую к шлангам. Его голова была опущена, и каждый мускул его тела, казалось, был скован от сильнейшего напряжения. Может, это один из пожарных? Сложением он не уступал ни одному из них, но был не в униформе. Парень был одет в черную кожаную куртку, джинсы и серую футболку. И хотя его щеки потемнели от щетины, как будто он работал всю ночь до утра, пожар совершенно не привлекал его внимание. Он явно был слишком погружен в свои собственные мысли. Его густая грива растрепанных темных волос, высокие скулы и темные брови смотрелись потрясающе, но что-то в выражении глаз и изгибе губ заставляло забыть о красоте и подумать о скрытых глубоко внутри боли и тревоге.

Я не в силах была оторвать от него взгляд.

Я попыталась угадать, что за мысли бродили у него в голове. Может, пожар начался у него в квартире? И я представила себе, как он мечется по улице, призывая на помощь пожарных, как будто от его криков пламя может погаснуть. Или же он все еще был в здании, когда приехали пожарные машины, и сам прокладывал себе дорогу из жаркого ада, задыхаясь и кашляя в дыму и пытаясь сбивать пламя одеялом, намоченным в раковине. Я представила, как он безуспешно вырывается из рук пожарных, уводящих его из горящего здания. Я представила...

Звук дверного звонка вернул меня в реальность.

— Пири? — окликнула я нашу экономку, но вспомнила, что у нее сегодня выходной. Я нарочно ее отпустила, чтобы спокойно отдохнуть от перелета. Неохотно оторвавшись от компьютера, я направилась вниз. На крыльце никого не оказалось, зато стоял огромный букет ирисов всех возможных цветов. Они были прекрасны. Я внесла букет в дом, поставила на стол в кухне и открыла карточку.

Добро пожаловать домой! Прости, что не смогла тебя встретить. Я люблю тебя, и мы непременно увидимся на будущей неделе, когда я вернусь из Израиля. Целую, мама.

Вот так-то. Кроме выбора цветов, она никогда не напоминала мне о папе. Этот порядок был принят с самого дня похорон: обряда над пустой урной, закопанной под памятником, который никогда не будет стоять на месте, где действительно упокоилось его тело. Она откровенно призналась мне, что разговоры о нем для нее невыносимы, значит, их просто не будет. И точка. Сначала мне было очень трудно удержаться, но вскоре она получила место в сенате и стала постоянным членом Комитета иностранных дел. Ее жизнь проходила в непрестанных разъездах по всему миру, и нам удавалось так мало бывать вместе, что я не решилась бы испортить то немногое, что у нас оставалось. То есть я следила за тем, что говорю, и держалась в рамках светской беседы. Пропасть между нами росла, но пока я не видела способа навести мост, не нарушив хрупкое равновесие, и предпочитала оставлять все как есть.

И тем не менее она прислала мне ирисы — самые любимые папины цветы. Я сжала амулет у себя на груди, чувствуя себя счастливой и опустошенной одновременно. Меня так и подмывало сию же минуту набрать мамин номер и сказать ей, что я понимаю все, что она не смогла сказать словами. Я хотела излить ей свою сердечную боль, рассказать о кошмарах и о том, что душа моя все еще разбита... Но я слишком хорошо знала, что она найдет повод извиниться и дать отбой, как только услышит первое слово.

Мне не суждено было найти утешение у мамы... Но, возможно, я найду его у папы? Конечно, это не лучший вариант, но он давал хотя бы толику воображаемой поддержки. Я вынула из вазы один цветок и пошла наверх, в папин рабочий кабинет.

Большинство, наверное, считало бы, что всемирно известный хирург Грант Раймонд должен был соблюдать порядок и чистоту во всем. Абсолютную чистоту. Практически стерильность. Эти люди ошибались. Нет, папа не был неряхой или грязнулей: просто он любил, чтобы окружавшие его вещи отражали ход его мышления, которое всегда охватывало самый широкий спектр интересов, было творческим и многоплановым. Безусловно, в операционной он требовал соблюдения абсолютного порядка. Зато в остальных местах он умудрялся создавать абсолютный хаос.

Еще одной особенностью его памяти было то, что она пунктуально сохраняла последовательность всех действий хирурга в ходе самых сложных и длительных операций, в том числе и все варианты нештатных ситуаций и пути их устранения, когда он работал в операционной. Зато в обычной жизни папа был не в состоянии запомнить такие мелочи, как номера телефонов, время и место своих встреч — да и вообще зачем он только что вошел в эту комнату? Чтобы хоть как-то упорядочить этот хаос, он старался записывать все необходимые сведения — конечно, на всем, что попадало под руку. В результате его кабинет всегда имел такой вид, словно небеса разверзлись бумажным дождем, который падал в течение сорока дней и сорока ночей. Отдельными островками в этом море выступали муляжи человеческого сердца, стопки словарей и блокнотов с какими-то заметками.

Самые престижные больницы мира и медицинские журналы умоляли дать им разрешение прислать сюда экспертов, способных разобраться в этом хаосе, справедливо полагая, что где-то в папиных бумагах могли остаться записи, способные дать новый толчок к развитию кардиохирургии. Мама не обращала на эти запросы никакого внимания, но кто-то должен был на них отвечать. И общение с экспертами автоматически легло на меня. Я могла их понять. У них была своя логика — человечество имело право на открытия моего отца. Да и папа наверняка захотел бы поделиться своими знаниями, заключенными в этом кабинете, даже если это помогло бы спасти всего лишь одну человеческую жизнь. Однако я не могла отделаться от чувства, что разрушу свой собственный мир, допустив чужаков в эту комнату. Как будто меня саму заживо подвергнут вскрытию. Я понимала, что это ерунда, но не могла ничего с собой поделать. Возможно, я научусь относиться к этому иначе через пару лет. А возможно, не научусь никогда.

Я прошла к папиному рабочему столу и села в его кресло. Постаравшись принять его любимую позу, я сосредоточилась на окружавшем меня привычном беспорядке в ожидании того ощущения его присутствия, которое всегда возникало в этом месте.

Но у меня ничего не вышло.

Что-то было не так.

Что-то в этой комнате изменилось.

Я не могла сказать точно, что именно, я просто чувствовала это. Вещи то ли были передвинуты, то ли поставлены как-то не так. Да, вроде бы все оставалось на своих местах, и перемены не бросались в глаза — но что-то в этой комнате явно изменилось. Меня охватила волна паники: этот кабинет теснее всего связывал меня с отцом. Изменить здесь что-то значило изменить его — то, что оставалось от него у меня.

Неужели здесь побывала Пири? Уж не пыталась ли она наводить здесь порядок? Исключено. Пири боготворила папу. И несмотря на свою твердую веру в прямую связь между порядком и добродетелью, она готова была ценою жизни отстаивать его право поступать по-своему... даже если это разбивало ей сердце. В тех редких случаях, когда папа оставлял дверь в кабинет открытой и Пири могла заглянуть внутрь, она лишь крестилась, затаив дыхание, но сразу же уходила.

Но если это не Пири, то кто? Кто еще имел доступ в дом, пока я была в Европе? Мама? Но она и ногой бы сюда не ступила. Ключи есть у Бена. Он любил папу. И он тоже мог зайти сюда, чтобы мысленно пообщаться с ним, как и я, но Бен не посмел бы здесь что-то трогать. Он никогда бы не поступил так со мной. Как и родители Райны.

А если сюда проникли без ключей? Если кто-то решился на взлом, пока меня не было дома? Кто мог дождаться, пока Пири вечером уйдет домой, и пробраться сюда, чтобы рыться в папиных вещах, выдвигать ящики, переставлять книги, менять их местами...

— Хватит! — выпалила я вслух. Это просто смешно, да и выводы я делаю слишком поспешно. Последний год я только этим и занимаюсь. Мой психотерапевт называет это «экстремальным мышлением». Довольно обычное явление для человека, потрясенного неожиданным горем. И когда такое происходит, необходимо вернуться к исходной точке твоих рассуждений и пересмотреть вещи с максимально рациональной позиции.

Стало быть, думаем рационально... Что именно здесь изменилось? Да не знаю я! Может, вообще ничего... И все же я не могла отделаться от леденящего чувства, что что-то неправильно.

Я встала и встряхнула головой. Это сумасшествие. Надо выбросить из головы эту чушь. И хотя я заставила себя встать и выйти из кабинета, на пороге я не удержалась от того, чтобы снова не попытаться разглядеть, что же изменилось...

И тут кто-то тихо произнес:

— Клиа!

Я взвизгнула и двинула кулаком туда, где раздавался голос.

— Эй! — закричал Бен. Он едва успел уклониться от удара, споткнулся о край ковра и рухнул навзничь, расплескав горячий кофе из кружки на свой серый свитер.

— Ух! — закряхтел он. — Горячо. Очень, очень горячо. Очень плохо.

— Бен! О, Боже, постой... — я заскочила в ванную, схватила полотенце для рук, метнулась к нему, встала на колени и попыталась промокнуть кофейное пятно у него на груди. — Прости меня. Я же не знала, что ты здесь! Ты ничего не сказал!

— Я кричал тебе снизу... Думал, ты слышала...

Уловив странный запах, я наклонилась к Бену вплотную, принюхалась и спросила:

— Чем это пахнет?

— Я добавил в кофе кардамон, — ответил он, кивнув на валявшуюся на полу пустую кружку. — Думал, тебе понравится.

— Мне нравится запах. Может, тебе лучше завести одеколон с кардамоном?

— Может сработать, — хихикнул он. — Ты можешь подтвердить, что женщины сходят от него с ума.

— Не сходят с ума, а шарахаются. Десять лет тренировок вырабатывают кошачьи рефлексы. Если бы ты был грабителем...

Эти слова напомнили мне о моих подозрениях, так что я быстро встала и повела Бена в папин кабинет:

— Ты не можешь сказать, что тут изменилось?

Бен внимательно осмотрелся и покачал головой.

— По мне, так все как было. Ты что-то переставила?

— Да нет же! Я бы никогда... — вспылила я. — Но кто-то переставил, мне кажется! У меня другое ощущение от этого места. Тут что-то постороннее.

Бен кивнул, засунул руки в карманы — его поза серьезных размышлений.

— Ну ладно, — начал он, — тогда давай определим, что же именно изменилось? Что-то не на своем месте? Что-то пропало?

— Сама не знаю, — ответила я. — Не то чтобы я заметила что-то определенное. Это просто ощущение такое.

— Понятно, — сказал Бен. — И я верю твоим ощущениям. Просто... может, это потому, что тебя так долго не было дома? Целых три недели. Ты еще никогда не уезжала настолько после...

Его голос беспомощно затих, но я знала, о чем он думает. Я еще никогда не уезжала надолго после похорон. Это правда. Как было правдой и то, что я оставалась на ногах с шести часов утра, когда мы встали в отеле в Париже, а сейчас часы показывали шесть вечера в Коннектикуте — то есть двенадцать ночи по парижскому времени. И еще, безусловно, здесь вмешалась моя предрасположенность к экстремальному мышлению.

— Ты прав, — кивнула я. — И я с ног падаю от усталости. Наверное, мне нужно поспать.

Но стоило мне вспомнить про сон, как я вспомнила и про фотографии, что ждут меня на экране компьютера. И тут же стало ясно, что из-за них мне опять будет не до сна.

— Есть вероятность, что ты поспишь? — Как и Райна, Бен умел читать мои мысли. Я улыбнулась.

— Я соскучилась по тебе, Бен!

— Я тоже по тебе соскучился. Добро пожаловать домой!

Мы инстинктивно потянулись, чтобы обняться, и в ту же секунду я отскочила, не желая быть прижатой к мокрому насквозь свитеру.

— Бен!

— Ох, моя ошибка! — воскликнул он и стянул с себя мокрый свитер. Под свитером на нем была надета простая белая майка. Она немного промокла от кофе, и тонкий трикотаж слегка прилип к его груди. От этого зрелища у меня внезапно пересохло во рту.

Хотя, конечно, это было смешно и нелепо. Мы с Беном были очень близкими друзьями и никогда не стеснялись, попадая в такие вот ситуации прежде. Я могла бы подшутить над его скоропостижным кофейным «загаром», а он в ответ либо посмеялся бы над этим, либо парировал колкостью по поводу очередной статьи обо мне в желтой прессе...

Но сейчас у меня не было слов. И я не могла оторвать взгляд от его торса. Совершенно очевидно, сказывались последствия долгого недосыпа.

— Может, ты все же попробуешь кофе? — предложил он. — Тут в свитере его еще полно осталось. Хочешь, я выжму прямо в кружку?

Я наконец стряхнула с себя наваждение.

— Звучит заманчиво, но лучше не надо. А тебе давно пора отказаться от своих попыток соблазнить меня кофе. Я никогда не изменю чаю.

— Посмотрим, — заявил Бен. Он прикрыл мокрую футболку полотенцем и снова распахнул объятья. — Так лучше?

— Намного, — я приблизилась, и он прижал меня к своей груди.

— Пр-и-иве-е-ет! Ну скажи-и-ите мне, что я помешала! — это была Райна, и, услышав ее голос, мы с Беном по-глупому отскочили друг от друга. Просто смешно. Мы и раньше обнимались. Правда, как правило, при этом Бен не щеголял в нижнем белье...

— Ну почему я никогда не слышу, как кто-то входит в мой дом? — посетовала я.

— Он большой, — сообщила Райна. — Пойдемте лучше к нам — мама устроила праздник в честь нашего возвращения.

— Прямо сейчас? — удивилась я.

— Прямо сию минуту. Ну разве что я могла бы ей сказать, что вам помешали... некоторые отягчающие обстоятельства.

Последние слова она пропела, не сводя глаз с мокрой груди Бена, отчего тот сильно покраснел. Вот уже два года все семейство Райны только и мечтает о том, как бы я сблизилась с Беном. Не иначе как они исходят из ложного убеждения в том, что папа нанял Бена в качестве бойфренда, а не консультанта по иностранным делам.

Мне и самой с трудом верилось в то, что мы с Беном знакомы всего два года, и тем более в то, что поначалу я вообще не хотела с ним иметь никаких дел. Мама с папой наняли Бена без моего ведома, как только я стала получать заказы на фоторепортажи во всех концах света, включая и такие места, которые нельзя считать безопасными. Я была в ярости, живо представив себе безмозглую гору мышц, тупого телохранителя, который повиснет у меня на шее, как дохлый альбатрос. (Имеется в виду «Сказание о Старом Мореходе» Сэмюэля Тэйлора Кольриджа. Проклятый за убийство альбатроса, Старый Мореход обречен был носить на шее мертвую птицу. — Перев.)

Но мне стоило больше доверять своим родителям. Их тревожило не только мое физическое благополучие. Слава Богу, об этом мы имели не одну продолжительную и откровенную беседу, и они знали, что я сумею избежать самых очевидных угроз моей персоне. Кроме того, за ними все еще оставалось право вето на предложения, которые они считали слишком опасными, пока мне не исполнится восемнадцать. Так что мои родители наняли Бена не ради его мышц, а ради его мозгов. В свои двадцать лет он уже успел защитить докторскую диссертацию, выучил больше иностранных языков, чем вообще возможно, и знал практически все и обо всем, хотя главной его специальностью являлись мировая история и мифология. Его знания защищали меня в путешествиях лучше, чем кулаки какого-нибудь накачанного бойца.

Но, на взгляд Райны и Ванды (и, конечно, Джорджа, который всегда старался угодить своим дамам), Бен был моей душой-близнецом, моей половинкой.

— Никаких отягчающих обстоятельств, — заверил Бен, — только промокший свитер. Пошли на вечеринку.

Не прошло и четверти часа, как мы уже были у Райны дома, где Ванда накрыла стол по всем правилам американского гостеприимства. Обеденный стол ломился под блюдами красного, белого и синего фарфора, нагруженными хот-догами, сосисками в тесте, гамбургерами, жареными цыплятами, сладким картофелем, бисквитами и, конечно, яблочным пирогом на сладкое. На нас пятерых это было безумное количество еды, и мы ели, пока едва не лопнули. После чего Бен продемонстрировал свое виртуозное умение играть в шарады. Я просидела у них до полуночи: шести утра по парижскому времени. Выходило, что я не спала уже целые сутки. Перед глазами все плыло, и каждый мускул в теле молил об отдыхе.

И я почти уступила этим мольбам. Умылась и уже разобрала постель... но тут мой взгляд упал на компьютер. Скрин-сейвер крутил слайд-шоу из моих любимых фотографий, но я могла думать лишь о том странном парне на пожаре и остальных девятнадцати снимках, отобранных несколькими часами раньше.

Я села в кресло и щелкнула мышью, освобождая экран. Несколько мгновений я не спускала глаз с человека у пожарной машины, столь погруженного в свое горе. Мне хотелось бы напечатать снимок, чтобы добавить его портрет в свой портфолио, но для этого пришлось бы еще сильнее разогнать изображение, и оно наверняка утратило бы необходимую четкость.

Я переместила картинку в нижний угол экрана и стала просматривать остальные снимки, гадая, какой из них привлечет мое внимание следующим. Мой выбор пал на портрет Райны на фоне Афинского Парфенона. Она стояла с поднятыми руками, в позе богини, свободное белое платье и рыжие волосы развевались на ветру. Низкое солнце просвечивало сквозь тонкую ткань и подчеркивало точеные формы ее тела. Снимок был абсолютно завораживающим, но мне не удалось убрать из кадра группу туристов.

Что ж, пора за работу.

Я попыталась откадрировать снимок нужным образом, и тут обратила внимание на одного из туристов в толпе. Знакомый овал лица и жесткая линия скул.

Нет. Это невозможно.

И вместо того, чтобы убрать туристов, я увеличила их изображение вдвое, втрое... Шестеро в этой группе были самыми обычными туристами в одинаковых голубых футболках с красной надписью «Лучшие туры по Греции». И все как один не сводили глаз с какого-то памятника, показывая на него руками или делая фотографии.

Но там был и седьмой человек, и он смотрел прямо в камеру. Трое туристов в голубых футболках заслоняли его, и видна была лишь половина его лица: буйные темные волосы, высокая скула, один пронзительный карий глаз... Но никаких сомнений, это снова был он.

С бешено бьющимся сердцем я переместила фото с Парфеноном к краю экрана и вывела рядом парижскую фотографию — обе увеличенные и сфокусированные на этом незнакомце. Это был один итог же человек: человек, который, как я теперь понимала, оказался со мной и Райной не только в Париже в самом конце нашей поездки, но и в Греции, на три недели раньше.

Меня накрыла волна паники. Как я могла его не заметить? С того самого случая с «фотосессией» в летнем лагере я с гордостью могла заявить, что никогда не теряла бдительности. Я всегда зорко и внимательно отслеживала все попытки подобного рода следить за мной. И вот не заметила человека, который преследовал нас по всей Европе! А ведь он наверняка преследовал нас. Как иначе можно объяснить его присутствие на обоих снимках? Совпадение абсолютно исключается. Таких совпадений не бывает... или бывает?

Я снова уставилась на оба снимка. Гражданский, затесавшийся в команду пожарных... Аутсайдер в туристической группе... Этот парень никак не вписывался ни в одну из ситуаций. Взятый сам по себе, каждый из снимков мог получить самое простое объяснение, но вместе они уже становились уликой.

Мой взгляд обратился на остальные эскизы страниц в папке, дожидающиеся своей очереди, и от испуга по телу пробежал неприятный холодок. Если сталкер следил за нами в начале и в конце поездки... не говорит ли это, что был поблизости все время? От одной такой мысли душа уходила в пятки, но разве это не закономерный вывод? А что, если я интуитивно отобрала эти снимки не за их художественные качества, а под влиянием смутной тревоги, чувства, будто я упустила что-то в реальной жизни?

От усталости не осталось и следа. От страха по всему телу бегали мурашки. Я снова переместила снимки в угол и открыла следующую фотографию. Это была базилика Сакре-Кёр на Монмартре. Увеличив изображение, я принялась высматривать это лицо. Пока я не видела его, но ведь и на других фотографиях оно проявилось далеко не сразу. Я еще увеличила снимок и продолжала искать, вцепившись в мышку так, что побелели костяшки пальцев.

Вот.

Темный силуэт на одним из самых верхних парапетов.

Я увеличила этот кусок снимка еще раз, и на лбу у меня выступила испарина.

Он был там. Повернулся спиной, но я видела темные волосы, кожаную куртку, джинсы, мускулистое толо... Это был он, и стоял в таком месте, куда совершенно точно не было доступа ни одному туристу.

Как он туда попал? И зачем?

Моим первым предположением было самое утешительное. Это мог быть телохранитель, нанятый правительством без моего ведома для нас с Райной. Такое уже случалось прежде: мама вызывала недовольство у определенных лиц, готовых расправиться со всей нашей семьей, и пускала за мной хвост, но не говорила мне об этом, не желая пугать попусту. Если это был действительно один из ее людей, это объясняет и доступ на парапет. Странно, конечно, что я его не заметила — прежде мне удавалось засечь всех «тайных» агентов, но, может, он просто был лучшим в своем деле.

А может быть, он проявил большую осторожность, чем другие, потому что не собирался меня охранять. Может быть, вместо того чтобы защищать меня от опасности, он, наоборот, сам являлся этой опасностью.

Быстро я стала увеличивать все по очереди фотографии. Теперь я уже знала, где искать, и в первую очередь осматривала углы, задний план — словом, все самые неприметные участки снимка, увеличивая их раз за разом, раз за разом... Пока не находила его. Он был на каждом снимке. Хотя я делала их в разное время, в разных уголках Европы, он был на каждом. Всегда неприметный, где-то на заднем плане, такой мелкий, что никогда бы не привлек внимания, если не высматривать нарочно, но всегда там!

Я уже не в состоянии была сдержать нервную дрожь, совершенно уверенная в том, что этот человек охотился на меня, а заодно и на Райну (хотел нас похитить? убить?), все время нашей поездки и только случайно не получил возможности осуществить свои замыслы.

Я уже собиралась звонить маме, когда открыла последнее фото: горгулья на крыше собора Святого Витуса в Праге. Для этого снимка понадобился телеобъектив, позволяющий снять объект с большого расстояния. Он сильно сокращал площадь кадра и позволил поместить на снимке только саму горгулью, свесившуюся с балкона, окно за ним и верхнюю часть фасада.

Я первым делом увеличила окно, подумав, что мой объект, скорее всего, окажется там. Однако из окна никто не выглядывал, и это означало, что его вообще не может быть на этом снимке. Ему просто некуда больше было спрятаться.

И все же я не могла на этом успокоиться и продолжала рассматривать увеличенную фотографию сантиметр за сантиметром.

Наконец я увидела силуэт в верхнем углу снимка, и руки мои покрылись гусиной кожей.

Я не хотела увеличивать изображение. Не хотела этого видеть... Но должна была.

Увеличив изображение еще раз, я впилась глазами в смутную тень.

Это был он.

Он стоял, руки в карманах кожаной куртки. Свободно облокотившись на выступ на стене собора, он уставился куда-то в пространство, погруженный в свои думы, безо всякого напряжения. Как будто прохожий на остановке в ожидании автобуса.

Прохожий на остановке в трех сотнях метров над землей, и под ногами у него не было ничего.

Ничего!

У меня так затряслись руки, что мышка задребезжала, и я отпустила ее, но мои глаза не отрывались от фотографии. Кем был этот человек? Чем он был? В моем мозгу копошились десятки идей, но ни одна из них не объясняла того, что я видела.

Того, что он стоял просто в воздухе.

Вспышка безумного озарения заставила меня схватить камеру и сделать десяток снимков, не сходя с места, только поворачиваясь в кресле: книжные полки, распахнутая дверь в ванную, кровать... все части моей комнаты. Затем я скинула их на компьютер и принялась просматривать одну задругой, последовательно увеличивая каждую часть в поисках знакомого силуэта.

Ничего не было.

По мере того как я просматривала снимок за снимком, приступ дикой паники постепенно сходил на нет. Несмотря на сумасшедшие идеи, этот тип все-таки оказался обычным сталкером из плоти и крови. Это было большим облегчением.

Пока я не открыла последний снимок и не завизжала во весь голос.

Это был мой шкаф с распахнутой дверью... И в дверном проеме стоял все тот же человек.