Глава X. Мы смотрели им вслед, пока машина не исчезла за поворотом подъездной аллеи, затем Максим взял меня под руку и сказал:

Мы смотрели им вслед, пока машина не исчезла за поворотом подъездной аллеи, затем Максим взял меня под руку и сказал:

— Слава Богу, это уже позади. Скорее надень пальто и пойдем. Черт с ним, с дождем, мне необходимо пройтись. Я больше не в состоянии сидеть под крышей.

Он выглядел бледным и усталым. Странно, подумала я, почему Беатрис и Джайлс, его родная сестра и зять, так его утомили.

— Погоди, я сбегаю наверх за пальто, — сказала я.

— Тут в комнате под лестницей висит куча макинтошей, бери любой, — нетерпеливо сказал он. — Стоит женщине попасть к себе в спальню, она проторчит там не менее получаса. Роберт, принесите, пожалуйста, миссис де Уинтер макинтош. Там не меньше полдюжины дождевиков, которые забывали у нас разные люди.

Он уже стоял на подъездной аллее и подзывал Джеспера:

— Пошли, пошли, бездельник, мы с тебя жирок спустим.

Джеспер описывал вокруг него круги, истерически лая в предвкушении прогулки.

— Замолчи, дурачок, — сказал Максим. — Куда, ради всего святого, подевался Роберт?

Роберт бегом выбежал из холла с дождевиком в руках, и я поспешно натянула его, запутавшись в рукавах и с трудом выпростав воротник. Плащ был, конечно, слишком длинен и широк, но искать другой было некогда, и мы тронулись по лужайке к лесу. Джеспер — бегом впереди.

— Да, для меня и двух родственников более чем достаточно, — сказал Максим. — Беатрис — одна из лучших людей в мире, но она не может не ляпнуть чего-нибудь невпопад.

Я не была уверена, в чем именно допустила промах Беатрис, и решила, что лучше не спрашивать. Возможно, Максим все еще сердился из-за того разговора о его здоровье, который она подняла перед ленчем.

— Что ты о ней думаешь? — спросил он.

— Она мне очень понравилась, — сказала я. — Она была очень со мной мила.

— О чем она говорила там с тобой после ленча?

— О, не знаю… Говорила больше я. Рассказывала ей о миссис Ван-Хоппер и как мы с тобой познакомились и все такое. Она сказала, что я совсем не похожа на то, что она ожидала.

— А что, черт побери, она ожидала?

— Я думаю, более элегантную и модную женщину, более изысканную и умудренную опытом. Светскую красавицу, сказала она.

Максим ничего не ответил. Он наклонился и, подняв прутик, кинул его Джесперу.

— Иногда Беатрис бывает чертовски глупа, — сказал он.

Мы поднялись по травянистому склону за лужайкой и вошли в лес, густой и темный. Мы ступали по сломанным веткам, по прошлогодней листве, а местами — по свежей зеленой щетинке молодого папоротника и стеблям еще не распустившейся пролески. Джеспер затих, опустил нос к земле. Я взяла Максима за руку.

— Тебе нравятся мои волосы? — спросила я.

Он удивленно уставился на меня.

— Твои волосы? — повторил он. — Почему ты меня об этом спрашиваешь? Конечно, нравятся. Что с ними не так?

— О, ничего, — ответила я. — Я просто хотела знать.

— Смешная ты, — сказал он.

Мы вышли на небольшую полянку; отсюда отходили в противоположные стороны две тропинки. Джеспер, не колеблясь, побежал по правой.

— Ко мне, — позвал его Максим, — иди сюда, скотина.

Пес оглянулся, завилял хвостом, глядя на нас, но не тронулся с места.

— Почему он хочет идти туда? — спросила я.

— Верно, потому, что привык, — коротко ответил Максим. — Та тропинка ведет к бухточке, где мы держали яхту. Пошли, пошли, дружище.

Мы свернули на левую тропинку, ничего больше не сказав, и, когда я вскоре оглянулась, я увидела, что Джеспер бежит следом.

— Эта тропинка идет к той долине, о которой я тебе говорил, — сказал Максим, — где так чудесно пахнут азалии. Не обращай внимания на дождь, запах станет еще слышнее.

Он уже пришел в себя, стал веселым и оживленным, тем Максимом, которого я знала и любила. Он принялся говорить о Фрэнке Кроли, о том, какой он славный малый, какой прекрасный и надежный работник, а как он предан Мэндерли!

«Так-то лучше, — подумала я. — Так было в Италии». И я улыбнулась ему, сжимая его руку, с облегчением видя, что с его лица сошло это странное напряженное выражение, и в то время как я говорила: «Да», и «Правда?», и «Подумать только, милый!» — мои мысли вновь и вновь возвращались к Беатрис; я не понимала, почему ее присутствие так взбудоражило Максима, до такой степени выбило из колеи; что она сделала? Я думала также о том, что она сказала мне о его характере, о том, как бывает страшно, когда изредка — раза два в год — он выходит из себя.

Конечно, она должна хорошо его знать, она его сестра. Но я не могла с ней согласиться, я иначе представляла Максима. Он мог быть хмурым, упрямым, порой раздраженным, но неистовый, необузданный — как говорила Беатрис — нет! Возможно, она преувеличивала, люди часто ошибаются в оценке своих близких.

— Стоп! — внезапно сказал Максим. — Гляди!

Мы стояли на склоне поросшего лесом холма; тропинка, извиваясь вдоль журчащего ручья, убегала вниз, в долину. Здесь не было темных деревьев и густого подлеска, по обе стороны тропинки росли азалии и рододендроны, не кроваво-красные великаны, как у подъездной аллеи, а розовые, белые и золотистые; воплощение изящества и красоты, они склоняли свои прелестные нежные головки под ласковым летним дождем.

Воздух был напоен их запахом, душистым и опьяняющим, мне казалось, будто этот аромат — самое их существо — смешивается с быстрыми водами ручья, пронизывает падающий дождь и влажный густой мох под ногами. Не слышно было ничего, кроме журчания струй и тихого шелеста дождя. Когда Максим заговорил, голос его тоже звучал мягко и тихо, словно он приглушил его, не желая нарушать тишину.

— Мы называем это место Счастливая Долина, — сказал он.

Мы стояли недвижно, безмолвно, глядя в чистые бледные лица ближайших к нам цветов; Максим нагнулся, поднял с земли упавший лепесток и протянул его мне. Он был раздавлен и смят, края уже покоричневели и закрутились внутрь, но когда я растерла его на ладони, до меня донесся запах, душистый и крепкий, такой живой, как куст, с которого упал цветок.

А затем запели птицы. Начал дрозд: его песня, чистая и прохладная, поднялась над журчащим ручьем; через минуту из леса за нами раздался ответ его подруги. Вскоре беззвучный ранее воздух вибрировал от птичьих голосов, они сопровождали нас, пока мы спускались в долину, и аромат белых лепестков сочился нам вслед. Сердце у меня громко билось, мне казалось, я попала в волшебную страну. Я не представляла, что существует такая красота.

Небо, хмурое, затянутое тучами, такое непохожее на послеполуденное, и ровный, не прекращающийся дождь не мешали мирному покою долины; дождь и ручей сливали свои звуки, и мелодичная песня дрозда звучала в сыром воздухе в гармонии с тем и другим. По пути я задевала мокрые головки азалий, так густо они росли по обеим сторонам тропинки. С напоенных водой лепестков падали капли мне на руки. Лепестки лежали и под ногами, коричневые, разбухшие, но все еще пахучие; тянуло и еще каким-то более застарелым пряным запахом, запахом глубокого мха и горькой земли, стеблей папоротника и невидимых нам узловатых корней деревьев. Я держала Максима за руку и молчала. Я была во власти чар Счастливой Долины. Наконец-то я попала в самое сердце Мэндерли, того Мэндерли, который я узнаю и полюблю. Позабыт был путь сюда, черный густой лес, кричащие рододендроны, сладострастные и гордые, позабыт огромный дом, безмолвие холла, где блуждало эхо, тревожная тишина западного крыла, закутанного в чехлы. Там я была самозванкой, вторгающейся в чужие владения, бродящей по комнатам, которые не знают меня, сидящей в кресле за столом, который мне не принадлежит. Здесь все было иначе. Для Счастливой Долины не существует людей, нарушающих право владения. Мы достигли конца тропинки; здесь цветущие ветви образовали арку над головой. Мы наклонились, прошли под ней, и, когда я вновь выпрямилась, смахивая с волос капли дождя, я увидела, что долина осталась позади, позади остались азалии и деревья, и — в точности, как много недель назад в Монте-Карло описывал мне это Максим, — мы стоим у небольшой узкой бухты, под ногами хрустит белая галька, на берег с шумом накатывается прибой.

Максим улыбается мне с высоты своего роста, глядя на мое изумленное лицо.

— Настоящий сюрприз, правда? — сказал он. — Этого никак не ждешь. Контраст так внезапен, что причиняет чуть ли не физическую боль.

Он поднял камень, швырнул его через пляж в воду.

— Принеси его, старина! — крикнул он Джесперу.

Пес стремглав кинулся вдогонку за камнем; его длинные черные уши хлопали на ветру.

Волшебство исчезло, чары рассеялись. Мы снова стали смертными, двумя людьми, играющими на морском берегу. Мы кидали камушки Джесперу, подойдя к кромке воды, бросали «блинчики», а затем стали вылавливать плавник. Начался прилив, волны с плеском набегали на берег. Низкие скалы покрыло водой, морские водоросли полоскались на камнях. Мы нашли толстую доску и оттащили ее подальше. Максим обернулся ко мне со смехом и откинул волосы с глаз, а я закатала рукава макинтоша, намокшие от брызг. А потом мы оглянулись вокруг и увидели, что Джеспер исчез. Мы звали его, мы свистели, но все было напрасно. Я тревожно поглядела на вход в бухту, волны с шумом разбивались о скалы.

— Нет, — сказал Максим. — Мы бы увидели его, он не мог туда упасть. Джеспер, дурачок, где ты? Джеспер! Джеспер!

— Может быть, он вернулся в Счастливую Долину, — сказала я.

— Минуту назад он был вон у той скалы, обнюхивал мертвую чайку, — сказал Максим.

Мы пошли в глубь берега по направлению к Счастливой Долине.

— Джеспер! Джеспер! — звал Максим.

Вдалеке за скалами с правой стороны пляжа послышался короткий пронзительный лай.

— Слышишь? — сказала я. — Он перебрался через те скалы.

Я принялась карабкаться на скользкие камни, из-за которых доносился лай.

— Вернись, — резко сказал Максим, — нам ни к чему туда идти. Этот дурацкий пес сам позаботится о себе.

— А вдруг он упал? — сказала я. — Бедняжка. Разреши мне его поискать.

Джеспер снова залаял, на этот раз издалека.

— Ну пожалуйста, — сказала я. — Я должна до него добраться. Там безопасно, да? Его не может отрезать прилив?

— С ним все в порядке, — раздраженно сказал Максим, — ну что ты беспокоишься? Он знает дорогу домой.

Я притворилась, что не расслышала его, и снова принялась карабкаться с камня на камень. Большие неровные валуны стояли стеной, и я скользила и чуть не падала на мокрых камнях, стараясь пробраться поближе к псу. Ну разве это не жестоко со стороны Максима — оставить Джеспера одного; я не могла этого понять. К тому же идет прилив. Я достигла огромного валуна, из-за которого раньше ничего не было видно, и посмотрела вниз. К своему удивлению, я обнаружила, что гляжу в другую бухточку, похожую на ту, которая осталась позади, но шире и круглее. Ее пересекал небольшой каменный волнорез, за которым заливчик образовывал крошечную естественную гавань. Там стоял на якоре буй, но лодок не было видно. Берег покрывала такая же белая галька, но он был круче, падал уступом в море. Деревья подходили к полосе перепутанных водорослей, отмечающей границу полной воды, захватывая чуть не весь берег до самых скал, а на опушке леса стояло длинное низкое строение — не то коттедж, не то сарай для лодок, построенный из таких же камней, что и волнорез.

На пляже был какой-то человек, возможно, рыбак, в высоких сапогах и клеенчатой шапке, на которого и лаял Джеспер, то описывая вокруг него круги, то стрелой кидаясь к ногам. Мужчина не обращал на него никакого внимания — склонившись вниз, он копался в гальке.

— Джеспер! — крикнула я. — Джеспер, ко мне!

Пес взглянул наверх, завилял хвостом, но не послушался и продолжал облаивать одинокую фигуру на берегу.

Я оглянулась. Максима по-прежнему не было видно. Я перебралась по скалам вниз. Галька под ногами у меня заскрипела, и человек поднял голову. Я увидела крошечные щелочки глаз и красный слюнявый рот идиота. Он улыбнулся мне, показав беззубые десны.

— Здрасте. Грязно, да?

— Добрый день, — сказала я. — Да, боюсь, сегодня не очень хорошая погода.

Он с интересом глядел на меня, не переставая улыбаться.

— Ищу ракушки, — сказал он. — Нет ракушек. Копаю тут целый день.

— Да? Мне очень жаль, что вы не можете ничего найти.

— Ага, — сказал он. — Здесь ракушек нет.

— Пошли, Джеспер, — сказала я. — Уже поздно. Пошли, старина.

Но Джеспер был в исступлении — возможно, ветер и море ударили ему в голову, — он отбежал от меня с бессмысленным лаем и принялся гоняться по пляжу, неизвестно за чем. Я видела, что по доброй воле он за мной не пойдет, а у меня не было поводка. Я обернулась к мужчине, который снова принялся за свое бесполезное занятие.

— У вас нет веревки?

— Э?

— У вас нет веревки? — повторила я.

— Нет здесь ракушек, — сказал он, покачивая головой, — копаю с самого полудня.

Он кивнул мне и вытер свои бледно-голубые водянистые глаза.

— Мне нужно что-нибудь вместо поводка, — сказала я, — собака не хочет за мной идти.

— Э? — сказал он и улыбнулся жалкой улыбкой идиота.

— Ладно, — сказала я, — не важно.

Он поглядел на меня неуверенно, затем наклонился вперед и ткнул меня в грудь.

— Я знаю эту собаку, — сказал он, — она из большого дома.

— Да, я хочу, чтобы она вернулась туда со мной.

— Она не твоя.

— Она — мистера де Уинтера, — ласково сказала я. — Я хочу увести ее обратно в дом.

— Э?

Я снова позвала Джеспера, но он гонялся за перышком, летавшим по ветру. Я подумала, что, возможно, найду веревку в сарае для лодок, и пошла берегом по направлению к нему. Некогда вокруг него был садик, но теперь все заросло сорняком и крапивой. Окна были заколочены досками. Здесь, конечно, заперто — я отодвинула щеколду без особой надежды. К моему удивлению, дверь, хотя и туго вначале, открылась, и я вошла в дом, наклонив голову под низкой притолокой. Я ожидала увидеть обычный лодочный сарай, грязный, пыльный, так как им давно не пользовались, с мотками бечевки, шкивами и веслами на полу. Пыли там было достаточно, грязи кое-где — тоже, но никаких шкивов и бечевки. Во всю длину домика шла комната, обставленная мебелью. В углу стояло бюро, посредине — стол с креслами, у стены — диван. Был там и кухонный шкаф с посудой, книжные полки с книгами, а наверху, выше полок — модели кораблей. На какой-то миг я подумала, что здесь живут — возможно, этот бедняга на берегу, — но, посмотрев вокруг еще раз увидела, что дом необитаем. За этой ржавой каминной решеткой уже давно не пылал огонь, по этому пыльному полу давно не ступали ноги, и фонарь на кухонном шкафчике покрылся от сырости голубыми пятнами. В воздухе стоял странный затхлый запах. Пауки спряли нити паутины вокруг моделей кораблей — новый призрачный такелаж. Нет, здесь никто не живет. Никто не приходит сюда. Когда я открывала входную дверь, петли скрипели от ржавчины. Дождь глухо барабанил по крыше, стучался в заколоченные окна. Обивку дивана погрызли мыши или крысы. Я видела дыры с неровными обтрепанными краями. В доме было сыро, сыро и промозгло. Темно, гнетуще. Мне не нравилось здесь. Я не хотела больше здесь оставаться. Мне был неприятен стук дождя, барабанящего по крыше. Казалось, ему вторит эхо тут, внутри; было слышно, как течет вода по заржавленной каминной решетке.

Я огляделась в поисках веревки, но там не было ничего, что могло мне пригодиться, абсолютно ничего. Я заметила в конце комнаты еще одну дверь и направилась к ней; я открыла ее, теперь уже робко и боязливо, потому что у меня возникло странное тревожное чувство, будто я могу нечаянно наткнуться на что-то, что предпочитала бы не видеть. Что-то ужасное, что-то, что причинит мне вред.

Но, конечно, все это были глупости, и я распахнула дверь. Вот теперь я попала в настоящий лодочный сарай. Здесь были веревки и шкивы, которые я ожидала увидеть, два или три паруса, кранцы, небольшой плоскодонный ялик, банки с краской, всевозможные мелочи и хлам, который скапливается в таких местах. На полке я заметила моток бечевки, рядом — ржавый перочинный нож. То самое, что мне было надо. Я открыла нож, отрезала от мотка кусок и вернулась в комнату. Дождь по-прежнему барабанил по крыше и капал в камин. Я быстро вышла из домика, не глядя назад, стараясь не смотреть на изодранный диван, покрытый пятнами фарфор и паутину на моделях кораблей, миновала скрипучую калитку и поспешила на белый пляж.

Мужчина больше не копал, глядел на меня во все глаза; Джеспер был с ним рядом.

— Пошли, Джеспер, — сказала я. — Пошли. Хорошая собака.

Я наклонилась, на этот раз он разрешил мне притронуться к нему и взять его за ошейник.

— Я нашла в доме веревку, — сказала я мужчине.

Он не ответил. Я привязала веревку к ошейнику.

— До свидания, — сказала я и дернула за поводок.

Мужчина кивнул, все еще не спуская с меня глаз — узеньких щелочек идиота.

— Я видел, ты ходила туда.

— Да, — сказала я, — все в порядке, мистер де Уинтер не будет сердиться.

— Она туда не ходит теперь, — сказал он.

— Нет, — сказала я, — теперь нет.

— Она ушла в море, да? Она больше не вернется?

— Нет, — сказала я, — она не вернется.

— Я ничего не говорил. Никому. Да?

— Нет, конечно, нет, не тревожьтесь, — сказала я.

Он снова склонился к гальке и принялся копать, бормоча что-то себе под нос. Я пошла по пляжу и увидела, что у скал меня ждет Максим, сунув руки в карманы.

— Прости, — сказала я. — Джеспер не хотел уходить отсюда. Мне надо было достать веревку.

Он резко повернулся на каблуках и двинулся к лесу.

— Разве нам не надо перелезать через скалы? — сказала я.

— Какой смысл, раз уж мы здесь? — коротко ответил он.

Мы миновали домик и двинулись по тропинке через лес.

— Мне очень неприятно, что я так задержалась. Это Джеспер виноват, — сказала я, — он без конца лаял на того человека. Кто он такой?

— Всего лишь Бен, — сказал Максим. — Он совершенно безвреден, бедняга. Его отец был одним из наших лесничих. Они живут рядом с фермой. Где ты взяла этот кусочек бечевки?

— Нашла в домике на берегу.

— Разве дверь была не заперта?

— Нет, я толкнула, и она открылась. Я нашла веревку во второй комнате, там, где лежат паруса и стоит маленькая лодка.

— А, — только и сказал он. — Понятно.

Через минуту он добавил:

— Дому полагается быть закрытым, с чего это вдруг там открыта дверь?!

Я ничего не сказала, это меня не касалось.

— Ты от Бена узнала, что дверь открыта?

— Нет, — сказала я, — мне показалось, что он не понимал ничего из того, о чем я спрашивала его.

— Он притворяется глупее, чем он есть, — сказал Максим. — Он может вполне осмысленно говорить, если захочет. Возможно, он десятки раз заходил туда и предпочел утаить это от тебя.

— Не думаю, — сказала я, — судя по виду, там давно никто не был. Ничего не тронуто, всюду пыль, и не видно ничьих следов. Там ужасно сыро и промозгло. Боюсь, книги испортятся, и кресла, и диван. И там крысы, они изгрызли многие переплеты.

Максим не ответил. Он шел очень быстрым шагом, а подъем от берега был крутой. Здесь ничто не напоминало Счастливую Долину. Темные деревья стояли густо, одно к одному, у тропинки не было видно азалий. Сквозь густую листву сеялся частый дождь. Капли шлепали мне за воротник и текли по спине. Я дрожала, это было неприятно, словно кто-то проводил по позвоночнику холодным пальцем. Ноги у меня болели после непривычного лазания по скалам. А Джеспер, устав после дикой беготни по берегу, еле тащился за мной, вывалив на сторону язык.

— Шевелись, Джеспер, ради всего святого, — сказал Максим, — заставь его идти быстрее, тяни за веревку или еще как-нибудь. Беатрис права, этот пес слишком растолстел.

— Ты сам виноват, — сказала я. — Ты так быстро идешь. Нам за тобой не поспеть.

— Если бы ты послушалась меня, вместо того, чтобы лезть, как сумасшедшая, на эти скалы, мы были бы уже дома, — сказал Максим. — Джеспер прекрасно знает дорогу обратно. Не представляю, зачем тебе понадобилось бежать за ним.

— Я думала, вдруг он упал, и я боялась прилива.

— Неужели я оставил бы пса, если бы ему грозил прилив? — сказал Максим. — Я сказал тебе, чтобы ты не ходила туда, а теперь ты ворчишь, потому что устала.

— Я не ворчу, — сказала я. — Любой, пусть даже у него будут железные ноги, устал бы от такой быстрой ходьбы. И во всяком случае, я думала, ты нагонишь меня, когда я пошла искать Джеспера.

— Зачем было утомляться, носясь галопом за чертовым псом.

— Ну, носиться за Джеспером ничуть не более утомительно, чем носиться за плавником, — ответила я. — Ты говоришь это просто потому, что у тебя нет другого оправдания.

— Мое милое дитя, в чем же это я, по-твоему, должен оправдываться?

— О, я не знаю, — устало сказала я. — Давай кончим этот разговор.

— Ну уж нет, ты первая его завела. Что ты имела в виду, когда говорила, что я пытался найти оправдание? Оправдание в чем?

— Ну, наверное, в том, что ты не перелез вместе со мной через скалы.

— И почему же это я не захотел переходить в другую бухту, как ты думаешь?

— О, Максим, откуда мне знать? Я не умею читать чужие мысли. Я знаю, что ты не хотел, вот и все. Я видела это по твоему лицу.

— Что видела по лицу?

— Я уже сказала тебе. Видела, что ты не хочешь туда идти. Ох, давай прекратим этот разговор. Мне до смерти он надоел.

— Все женщины так говорят, когда им нечего больше сказать. Хорошо, я не хотел идти на этот пляж, Ты довольна? Я никогда не хожу в это проклятое место, к этому проклятому дому. И если бы ты помнила то, что помню я, ты бы тоже не захотела туда ходить или говорить об этом, и даже думать. Ну, как тебе это — по вкусу? Попробуй переварить.

Он побледнел, в глазах появилось то же затравленное, потерянное выражение, которое поразило меня при нашей первой встрече. Я протянула руку и взяла его ладонь. Крепко сжала ее.

— Пожалуйста, Максим, пожалуйста, — взмолилась я.

— В чем дело? — грубо сказал он.

— Я не хочу, чтобы у тебя был такой вид, — сказала я. — Мне это слишком больно. Пожалуйста, Максим. Давай забудем все, что мы наговорили. Глупый, пустой спор. Прости меня, любимый, прости меня. Пожалуйста, пусть все будет хорошо.

— Нам надо было оставаться в Италии, — сказал он. — Нам не надо было приезжать в Мэндерли. О, господи, какой же я был дурак, что вернулся.

Он нетерпеливо отводил в стороны ветви деревьев, шагая еще быстрее, чем прежде, и мне приходилось бежать, чтобы не отстать от него; я задыхалась, ловила ртом воздух, к глазам подступали слезы, а тут еще бедняга Джеспер, которого я с трудом волокла за собой.

Наконец мы подошли к началу тропинки, и я увидела вторую, отходящую налево, в Счастливую Долину. Значит, мы поднимались по той самой тропинке, по которой тогда, днем, захотел пойти Джеспер. Теперь я поняла, почему он свернул на нее. Она вела к той части берега, которую он знал лучше, она вела к лодочному домику. Он привык ходить этим путем.

Мы вышли к лужайке и молча пошли к дому. Лицо Максима было сурово, я ничего не могла по нему прочитать. Он вошел в холл и, не глядя на меня, направился к библиотеке. В холле был Фрис.

— Подавайте чай, — сказал Максим и закрыл дверь библиотеки.

Я с огромным трудом удерживалась от слез. Фрис не должен видеть, что я плачу. Он подумает, что мы ссорились, пойдет и скажет всем остальным слугам: «Миссис де Уинтер плакала сейчас в холле. Похоже, у них не все благополучно». Я отвернулась, чтобы он не увидел моего лица, но он подошел ко мне, чтобы помочь снять макинтош.

— Я повешу ваш дождевик на старое место, мадам, — сказал он.

— Спасибо, Фрис, — ответила я, все еще отворачиваясь.

— Боюсь, не очень подходящий день для прогулки, мадам.

— Да, — ответила я. — Да, не очень.

— Ваш платок, мадам? — сказал он, поднимая что-то с пола.

— Спасибо, — сказала я, кладя его в карман.

Я не знала, идти ли мне наверх или последовать за Максимом в библиотеку. Фрис унес макинтош. Я стояла в нерешительности и грызла ногти. Фрис вернулся. Увидев, что я все еще здесь, он удивленно посмотрел на меня.

— В библиотеке уже давно горит камин, мадам.

— Спасибо, Фрис.

Я медленно двинулась через холл к библиотеке. Открыла дверь и вошла. Максим сидел в кресле, Джеспер у его ног, старый пес — в своей корзинке. На подлокотнике кресла лежала газета, но Максим ее не читал. Я подошла, стала возле него на колени и прижалась лицом к его лицу.

— Не сердись на меня больше, — шепнула я.

Он взял мое лицо в ладони и посмотрел на меня усталыми, измученными глазами.

— Я не сержусь на тебя, — сказал он.

— Нет, сердишься, — сказала я. — Я огорчила тебя. Это то же самое, что рассердила. Ты весь истерзан и изранен, у тебя все внутри болит. Я просто не могу этого видеть. Я так тебя люблю…

— Да? — сказал он. — Да? — Он крепко сжал мне плечи, его глаза вопрошали меня, темные, неуверенные, глаза ребенка, которому больно, которому страшно.

— Что с тобой, любимый? Почему у тебя такой взгляд?

Он не успел ответить — дверь отворилась; я отпрянула назад, сделав вид, будто хотела достать полено и подкинуть его в огонь, а в комнату вошел Фрис, за ним Роберт, и ритуал чаепития начался.

Повторилась та же церемония, что и накануне, был принесен столик, покрыт белоснежной скатертью, поставлены блюда со сдобными лепешками и пирожками, водружен на газовую горелку серебряный чайник с кипятком. Джеспер, виляя хвостом и подрагивая ушами от радостного предвкушения, не сводил глаз с моего лица. Прошло минут пять, прежде чем мы остались одни, и, когда я взглянула на Максима, я увидела, что на его щеки вернулась краска, измученный, потерянный взгляд исчез, и он тянет руку к тарелке с сандвичами.

— Вся эта куча народа за ленчем — вот кто во всем виноват, — сказал он. — Бедняжка Беатрис всегда страшно раздражает меня. Детьми мы дрались с ней, как кошка с собакой. Я очень ее люблю, благослови ее господь. Но как хорошо, что они живут не рядом с нами! Кстати, это напомнило мне, что нам надо как-нибудь съездить повидать бабушку. Налей мне чаю, детка, и прости за то, что я был так с тобою груб.

Эпизод был закончен. Подведена черта. Больше об этом не следовало говорить. Максим улыбнулся мне, поднеся ко рту чашку чая, затем протянул руку за газетой, лежавшей на кресле. Улыбка должна была вознаградить меня. Как Джеспера — если погладить его по голове. Хороший пес, хороший… А ну, на место, и больше меня не тревожь. Я снова стала Джеспером. Вернулась туда, где была раньше. Я взяла кусок лепешки и разделила его между псами. Я не хотела ее, я была не голодна. Только теперь я почувствовала, как устала, как разбита, я была как выжатый лимон. Я поглядела на Максима, но он читал газету, он уже перевернул газетную страницу. Я перепачкала пальцы маслом от лепешки и стала искать в кармане носовой платок. Вытащила его — крошечный лоскут, обшитый кружевами. Я, нахмурясь, уставилась на него — это был не мой платок. И тут я вспомнила, что Фрис поднял его с пола в холле. Наверное, он выпал из кармана макинтоша. Я развернула его на ладони. Он был грязный, с налипшими ворсинками от подкладки. Он, должно быть, пролежал в кармане макинтоша много времени. В уголке была вышита монограмма. Высокое косое «Р» переплеталось с «де У.». «Р» подавляло остальные буквы, палочка уходила из кружевного уголка чуть не к самому центру. Крошечный платочек, лоскуток батиста. Его скатали в комочек, сунули в карман и забыли.

Я, вероятно, была первой, кто надел макинтош после того, как пользовались этим платком. Та, которая носила его, была высокая, стройная, шире меня в плечах, потому что макинтош был мне велик и длинен, и рукава доходили до самых пальцев. На нем не хватало многих пуговиц. Она не потрудилась их пришить. Носила дождевик внакидку, как пелерину, или надевала, не застегивая, и ходила, сунув руки в карманы.

На платке было розовое пятно. Губная помада. Она вытерла губы платком, скатала его в комочек и оставила в кармане. Я принялась обтирать им пальцы и тут почувствовала, что в нем все еще держится запах.

Запах, который я знаю, запах, который мне знаком. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить. Еле уловимый аромат ускользал от меня, я не могла распознать его. Но я вдыхала его раньше, я держала в руках цветок, источавший его еще сегодня днем.

И тут я его узнала: исходивший от платка почти исчезнувший запах был тот самый, что струился от раздавленных в пальцах лепестков белой азалии в Счастливой Долине.

Date: 2015-09-05; view: 341; Нарушение авторских прав