Короля играет свита

Я… встречала множество

людей, которые казались мне

гораздо умней меня…

Екатерина II

Один из исторических анекдотов рассказывает, как во время «Великого посольства» Петра I в Европу в 1697–1698 гг. в его присутствии между иностранными придворными зашел спор, что полезнее: умный государь или умные министры при глупом монархе? Ради забавы спросили мнение молодого московского царя. Петр ответил, что умный государь и помощников подберет себе толковых, а дурак – разгонит самых талантливых министров и не даст им работать.

Блеском своего царствования Екатерина II, осознававшая себя продолжательницей реформаторских начинаний Петра, была не в последнюю очередь обязана тем людям, которые ее окружали. Их уму, таланту, предприимчивости и работоспособности. На протяжении 34 лет окружение императрицы менялось, уходили те, кто не выдерживал напряжения кропотливого повседневного государственного труда или не мог устоять в политических интригах, им на смену приходили другие яркие личности, чтобы заняться новыми, чрезвычайно тяжелыми делами. Меняя «выработавшихся» сподвижников, императрица тем самым укрепляла свое собственное положение на престоле – общество чувствовало перемену и гасило нараставшее было недовольство до нового всплеска и новой перемены людей у кормила власти. Так монархия стабилизировала самое себя. В этом не было злой воли царицы, а была осознанная государственная необходимость дать стране сравнительно долгий период стабильности, который обычно обеспечивает длинное правление.

Приглядимся внимательнее к тем государственным деятелям, которых Радзинский поместил рядом с Екатериной II. И начнем с лица, на первый взгляд малозначительного, не выступавшего на первый план и не претендовавшего на роль политика. Мария Саввишна Перекусихина – главная камер‑юнгфера императрицы, ее близкая подруга. С ней в комнате Екатерины читатель сталкивается раньше других.

«Пожилая некрасивая женщина входит в спальню. Это знаменитая Марья Саввишна Перекусихина – первая камер‑фрау ее величества, наперсница и хранительница всех тайн… «Никого у меня нет ближе этой простой, полуграмотной женщины. Я знаю: она любит меня. В наш век, когда мужчины так похожи на женщин и готовы продать себя за карьеру при дворе, – сколько знатных куртизанов сваталось к Марье Саввишне! Она всем отказала. Не захотела меня бросить… Когда я болею, она ухаживает за мной. А когда она болеет, я не отхожу от нее. Недавно мы заболели обе. Но она лежала в беспамятстве. И я в горячке плелась до ее постели… И выходила! Ибо коли она помрет – у меня никого!»

Мария Саввишна была не «простой женщиной», а небогатой рязанской дворянкой и родилась в 1739 г., т. е. к моменту действия книги ей около 35 лет. Камер‑фрау она тоже не стала, т. к. замуж не выходила, и это автору известно, а приставка «фрау» означает замужнюю женщину из прислуги императрицы. До конца лет Мария Саввишна так и проходила в юнгферах, т. е. в девушках. О Перекусихиной говорили много дурного, т. к. она больше других была посвящена в личные дела императрицы. Но держала себя Мария Саввишна с большим достоинством. В день смерти Екатерины II она показала себя не придворной, мечущейся от старого государя к новому, а настоящим другом умирающей. «Твердость духа сей почтенной женщины привлекала многократно внимание всех бывших в спальне, – писал о ней граф Ф.В. Растопчин. – Занятая единственно императрицей, она служила ей так, как будто ежеминутно ожидала ее пробуждения, сама поминутно подносила платки, коими лекаря обтирали текущую изо рта материю, поправляла ей то руку, то голову, то ноги». После смерти госпожи Перекусихина тихо доживала век в своем петербургском доме, ее рассказы о царствовании Екатерины II, записанные современниками, очень интересны, но ни в одном из них она ни словом не коснулась личных тайн хозяйки. Полагаем, что такая человеческая преданность заслуживает большого уважения.

Следующим персонажем, с которым знакомит читателей Радзинский, является генерал‑прокурор А.А. Вяземский. С его описанием дело обстоит гораздо труднее. Вот как рассказывает о нем писатель: «Екатерина подписывает бесконечные бумаги, когда появляется человек средних лет, приятный, спокойный, предупредительный. Это Александр Алексеевич Вяземский. Он из новых, исполнительных бюрократов.

Генерал‑прокурор. Душа ретроградной партии, ненавистник реформ и враг всякого иностранного влияния. Он таков, ибо этого хочет императрица, чтобы иметь противовес графу Панину, любителю реформ и стороннику иностранного влияния. Екатерина любит равновесие…

Москва, Коломенское, девять утра. Екатерина беседует с князем Вяземским. Это их обычная утренняя беседа. Беседа «исполнительного» человека с императрицей: она говорит, а князь Вяземский молча кивает или издает восхищенные восклицания, вроде: «Ну, точно, матушка! Точно так, матушка государыня!»…

Князь Вяземский преданно служил своей государыне тридцать лет. Он настолько сделался безгласной ее тенью, что перестал реально существовать для нее. Когда по болезни он ушел в отставку и вскоре умер, она даже не потрудилась сделать вид, что огорчена. Она попросту не заметила этого события. Она выбросила князя из памяти, как старую перчатку».

Скажем сразу, что никакой «ретроградной» партии при русском дворе того времени не существовало. Вот бы удивились современники, узнав, что нарочито устраняющийся от участия в любой придворной группировке князь Вяземский, которому и по должности‑то положено стоять над любыми политическими блоками, является главой «партии» да еще противостоит Н.И. Панину. Панинская, или «прусская», партия имела другие противовесы – сначала «русскую» партию Орловых, а затем «русскую» же партию Потемкина, когда «прусская» партия потерпела поражение и временно отошла на второй план, «русской» партии стала противостоять «австрийская» во главе с А.Р. Воронцовым и П.В. Завадовским. Но все эти противоборства не затрагивали Вяземского, иначе он не смог бы 30 лет с успехом исполнять должность генерал‑прокурора Правительствующего Сената. Назначая его на эту должность, императрица в секретных пунктах писала ему: «Обе партии стараться будут ныне вас уловить в свою сторону. Вам не должно уважать ни ту, ни другую сторону, обходиться должно учтиво и беспристрастно, выслушать всякого, имея единственно пользу отечества и справедливость ввиду… Я вас не выдам, а вы через выше писанные принципии заслужите почтение у тех и у других».

Должность генерал‑прокурора Сената, учрежденная Петром I в 1722 г., была предназначена для осуществления постоянного «недреманного» контроля за тем, чтобы деятельность Правительствующего Сената, других центральных и местных учреждений протекала в рамках законов Российской империи. Плохи или хороши эти законы, но они должны были соблюдаться. Генерал‑прокурор следил за исполнением законности в стране. Именно поэтому Екатерина II предупреждала Вяземского об опасности быть втянутым в бесконечные конфликты партий. Он же, по должности, обязан был оставаться лицом беспристрастным. Поразительно, но Александру Алексеевичу, в отличие от многих других прокуроров, это удавалось в течение всей 30‑летней карьеры. Уважение к нему в обществе было очень велико.

Екатерина II долго искала подходящую кандидатуру для замещения генерал‑прокурорского кресла и остановила свой выбор на неожиданном для многих кандидате. Вяземский принадлежал к очень родовитой, но еще не укрепившейся при петербургском дворе аристократической семье. Он окончил Сухопутный шляхетский корпус, т. е. получил хорошее для того времени образование, и дальше служил в действующей армии во время Семилетней войны. Вяземский не только участвовал в главных сражениях войны, но и хорошо зарекомендовал себя как тайный агент – разведчик. К концу войны он занял высокий пост генерал‑квартирмейстера армии. Тут‑то и обнаружились его странные, даже уникальные качества. А.В. Суворов говаривал об интендантских чинах в армии: «полгода интендантства и можно расстреливать без суда». Должность генерал‑квартирмейстера предоставляла неограниченные возможности набить собственные карманы казенными деньгами, а Вяземский был не богат. Не богат и остался. О его честности и порядочности заговорили сначала в армии, потом при дворе.

Императрица приглядывалась к Вяземскому, давала ему поручения, которые одновременно требовали и твердости, и гуманности, например усмирение волнений горнозаводских крестьян в 1763 г. Причем упор, согласно указу, он должен был сделать на многократные уговоры, а далее начать расследование причин бунта и ни в коем случае не становиться ни на ту, ни на другую сторону. Трудно. Как верблюду пролезть в игольное ушко. Вяземский справился. Наконец императрица решилась. Перед ней был нужный человек. Честный, твердый и гуманный, а главное… ничем не связанный с придворной средой, не принадлежавший ни к одной партии, политически не ангажированный. Его назначение вызвало у вельмож ропот удивления. Граф Н.А. Румянцев сказал Екатерине: «Ваше Величество делает чудеса, из обыкновенного квартирмейстера у вас вышел государственный человек». Воспитатель Павла Порошин записал в дневнике: «Никита Иванович Панин изволил долго разговаривать со мною о нынешнем генерал‑прокуроре Вяземском, и удивляется, как фортуна его в это место поставила». Крупные чиновники были в недоумении – они не знали нового генерал‑прокурора. Но вскоре узнали.

Гражданская позиция князя Вяземского достаточно ярко проявилась во время следствия и суда над Е.И. Пугачевым и его сообщниками. Панинская партия настаивала, чтобы по делу было казнено в Москве не меньше 30–50 человек, императрица, формально не участвовала в руководстве суда, но через Вяземского и московского генерал‑губернатора М.Н. Волконского проводила свою линию: как можно меньше крови. Отстаивая эту точку зрения, Вяземский не мог сослаться на монархиню, и со стороны судий ему в лицо бросались обвинения едва ли не в предательстве интересов государства и преступной мягкости, но он добился своего. По делу Пугачева вместе с вождем крестьянской войны было казнено 5 человек, остальные 36 подследственных отправились в ссылку. (Говоря об этих цифрах, мы не берем жертв карательных отрядов Н.И. Панина во время усмирения бунта) Роль Вяземского в суде подробно исследована современным российским историком Р.В. Овчинниковым в работе «Следствие и суд над Е.И. Пугачевым и его сподвижниками».

Упрекать Вяземского в бесконечном соглашательстве тоже неуместно: сохранились и опубликованы протоколы заседаний Государственного Совета, в которых он принимал участие. По ним видно, что генерал‑прокурор обычно держался «особого мнения». Случалось Вяземскому выступать и против мнения императрицы. Во время второй русско‑турецкой войны 1787–1791 гг. наметилось опасное противостояние России и Пруссии, прусский король Фридрих Вильгельм II предпринимал враждебные демарши против России в Польше, проавстрийски настроенная группировка при дворе подталкивала Екатерину II к военному конфликту с Берлином. По вопросу о войне и мире с Пруссией на заседании Государственного Совета состоялся целый бой. Вяземский решительно выступил против разрыва, хотя знал, что Екатерине «хочется посбивать пруссакам спеси», как доносил на юг Потемкину его управляющий М.А. Гарновский. В условиях, когда Россия и так вела боевые действия на двух фронтах – против Турции и Швеции, нельзя было допустить третьего – еще и против Пруссии с Польшей. Вяземский отстаивал эту точку зрения, рискуя благосклонностью императрицы и впервые в жизни поддержав одну из политических линий при дворе – линию светлейшего князя Потемкина.

Возможно, Александр Алексеевич не был ярким политиком, но для исполнения его должности он обладал достаточным образованием, культурой и гуманностью. По какой причине, хотим мы спросить писателя Радзинского, честность и порядочность крупного государственного чиновника является предметом издевательства? Только потому что они – редкость?

Или для того, чтобы люди поверили в высокое, надо описать и низкое, как заявляет автор в эссе «Казанова»? Этакий порядочный лизоблюд вместо генерал‑прокурора, настолько растворившийся в желаниях своей монархини, что она даже не замечает его смерти. Это уже что‑то из М.Е. Салтыкова‑Щедрина. А в реальности? С годами Вяземский все больше болел, просился в отставку, Екатерина тянула с решением, уговаривала подождать, согласилась, только когда он уже не мог выходить из дома. Подписав прошение, вынуждена была разделить дела, которые вел один Вяземский, между тремя чиновниками. Горько сожалела о его смерти и говорила секретарю А.В. Храповицкому: «Жаль князя Вяземского, он мой ученик, и сколько я за него вытерпела». Да, на императрицу давили, часто просили заменить генерал‑прокурора. Называли его то скупым, т. к. он не позволял бесконтрольно расходовать казенные суммы, то человеком со «свинцовыми мозгами», т. к. он не добивался изменения законов, а требовал их исполнения. Пусть читатель сам решит, какого отношения достоин такой человек: уважения или насмешек?

А мы продолжим знакомство с окружением Екатерины II дальше. Следующий, кто появляется в комнате императрицы во время утреннего доклада, – граф Н.И. Панин.

«Слишком мало у меня таких людей, как граф Панин… – рассуждает про себя Екатерина. – Он первым стал в оппозицию к Орловым. Первым понял, как я ими тягощусь. Жаль, что он до сих пор бредит западной монархией. Он слишком долго был посланником в Швеции. Но я всегда помню: граф Панин – блестящий человек…» Во время одного из их разговоров с Вяземским императрица замечает: «Вы всегда произносите имя графа Панина с каким‑то внутренним вопросом. Чувствую, вы все время хотите спросить: зачем я держу этого человека, давным‑давно утерявшего всякое влияние, во главе Коллегии иностранных дел?»

Никита Иванович Панин – выдающийся деятель екатерининского царствования, талантливый дипломат – был человеком громадных государственных способностей, и без его советов Екатерина II вряд ли смогла бы столь успешно осуществлять внешнюю политику России. Императрица многому научилась у своего министра, прошла под его руководством трудную школу политической и придворной борьбы. Можно без преувеличения сказать, что Екатерина Великая не была бы такой уж великой, если бы не усвоила многих, порой очень жестоких уроков Никиты Ивановича.

Нам уже случалось на этих страницах давать характеристику конституционным проектам Панина и его партии, которая, конечно, была ориентирована не вообще на европейское влияние, а на влияние Пруссии. Но зачем читателю такие подробности? Сказано перестроить управление в России на западный манер – прогрессивно мыслящий человек. На какой из многочисленных «западных манеров» того времени – не важно. Теперь‑то один «манер» во всей Европе – демократическая республика. А тогда? Абсолютистская Франция, конституционная монархия Англии, сеймовая дворянская республика Польши, ограниченная риксдагом королевская власть в Швеции. Выбирай на вкус. Панин выбрал шведский вариант. Стремился к созданию «северного аккорда» – союза России, Пруссии, Швеции и Польши при доминировании Берлинского двора, с которым его прочно связывали нити масонского подчинения.

Довольно странно рассуждение автора о том, что Екатерина II «держит» Панина только для интриг. Незнакомство с функционированием придворного механизма XVIII в. уже не раз приводило Радзинского к опрометчивому выводу о том, что все в империи делалось волею императрицы. В реальности человека при дворе держали до тех пор, пока он сам мог удержаться, опираясь на одну из влиятельных группировок. Если такая опора исчезала, никто, даже сама императрица, не мог сохранить политическую жизнь своего вельможи. Потеряв опору, с поста фаворита пал в 1773 г. Г.Г. Орлов, в 1776 г. Г.А. Потемкин чуть было не сорвался в политическое небытие, когда против него ополчились сразу несколько партий. Только, создав собственную мощную группировку, он смог сосредоточить у себя в руках едва ли не царскую власть. Н.И. Панин – глава внешнеполитического ведомства – удерживался 20 лет, и все 20 лет в оппозиции к Екатерине II.

В 1774–1775 гг., о которых идет речь у Радзинского, Панин не только не потерял своего влияния, но и находился в большой силе – могущество Орловых было настолько подорвано, что они вскоре оказались вынуждены совсем уйти с политической арены, а Потемкин, хоть и стал ближайшим лицом к императрице, еще не набрал достаточное число сторонников, чтоб тягаться с «прусской» партией. Так что ни о каком удерживании Панина из милости, ни о каком снисходительно‑насмешливом отношении к нему государыни слов не может быть.

Следующий важный для нашего повествования человек – Григорий Александрович Потемкин. Он время от времени возникает в кабинете императрицы и числится у Радзинского среди «блестящих людей». Еще несколько лет назад такая высокая характеристика под пером исторического писателя ему не грозила. Но за последние годы издан ряд документов светлейшего князя, в первую очередь его переписка с Екатериной II, поэтому рисовать Потемкина капризным лентяем, целый день валяющимся на диване и грызущим ногти, стало трудновато. Впрочем, традиция давать достойную характеристику государственной деятельности Потемкина существовала и в дореволюционной русской, и в советской, и в зарубежной историографии. Достаточно назвать работы М.И. Семевского, Е.И. Дружининой, И. де Мадариага, В.С. Лопатина. Однако и от образа странного оригинала у Радзинского остались родовые пятна.

«Вот, например, граф Потемкин, – говорит Екатерина П.В. Завадовскому, – он так неподражаемо шевелит ушами и так презабавно передразнивает любые голоса!»

Всего же любопытнее сцена, которая на страницах романа Радзинского разыгрывается в Москве в 1775 г. Екатерина II, сидя у себя в кабинете, рассуждает о том, с кем бы ей посоветоваться по делу Таракановой, и вспоминает о Потемкине. «Ближе его сейчас никого нет… Но посоветоваться с ним в этом деле нельзя. В последнее время он стал положительно несносен. Как когда‑то у Григория (у Орлова)… у него появилась идея во что бы то ни стало жениться на мне. Этот безумец решил стать государем. И надо отдать ему должное: он умеет устраивать зрелища. Когда я была в Москве…

– Навестить тебе надо, матушка, Троице‑Сергиеву лавру, – говорит фаворит.

«Я люблю русскую церковь, люблю разное облачение священников и такое чистое, безорганное человеческое пение… И я с радостью вняла призыву соколика».

Она идет по двору Троице‑Сергиевой лавры, когда неожиданно ее окружает толпа монахов.

– В блуде живешь!…

– Покайся, государыня. Помни, что Иоанн Богослов сказал: «Беги тех, кто хочет совместить внебрачную и брачную жизнь. Ибо примешивают они к меду желчь, к вину грязь».

– Освяти жизнь таинством брака, государыня! И расступаются монахи – Потемкин, огромный, страшный, в рясе, падает перед ней на колени. – Во грехе не могу жить более! В монастырь уйду!

– Если хотите вонзить кинжал в сердце вашей подруги… Но такой план не делает чести ни уму вашему, ни сердцу. – Екатерина заплакала.

Слезы могли быть единственным ответом на сию дикую сцену».

Действительно, что тут можно сказать? Только заплакать. Судя по приводимым на страницах романа цитатам из записок Екатерины к Потемкину, автор явно знаком хотя бы с их самым коротким изданием по Я.Л. Барскова – Н.Я. Эйдельмана. Следовательно, не может не знать об одном «отягчающем» его концепцию обстоятельстве. Дело в том, что корреспонденты называли себя в письмах «мужем» и «женой», «дорогими супругами», связанными «святейшими узами», ежегодно поздравляли друг друга с каким‑то своим «особенным праздником». О чем речь? Семейные предания нескольких русских и польских родов (Энгельгардтов, Браницких, Самойловых, Воронцовых, Чертковых), чьи предки присутствовали на церемонии венчания Екатерины II и Г.А. Потемкина, сохранили рассказ об этом событии. Оно состоялось в самом начале 1775 г., до отъезда двора в Москву, в церкви Самсония на Выборгской стороне. Екатерина приехала в сопровождении своей любимой камер‑юнгферы М.С. Перекусихиной, Апостол во время венчания читал племянник Потемкина – А.Н. Самойлов. Изучению этих семейных легенд много сил уделил знаменитый русский публикатор документов екатерининского времени П.И. Бартенев. Его мнение о том, что Екатерина и Потемкин действительно состояли в тайном церковном браке, поддержали Я.Л. Барсков, Н.Я. Эйдельман, И. Де Мадариага, П. Маруси, В.С. Лопатин и др.

Даже если Радзинский скептически относится к приведенной версии, ему все же следовало информировать о ней читателей. Описанная же автором сцена почерпнута из книги «Вокруг трона» Ксаверия Валишевского, известного популярного писателя прошлого века, жившего во Франции и сочинявшего для развлечения парижской публики самые невероятные истории из русской жизни с «национальным колоритом» вроде голой Анны Ивановны, валявшейся в Курляндии на медвежьей шкуре, или Потемкина, явившегося императрице в рубище и веригах. Григорий Александрович, в реальности умевший держаться с редким достоинством, ничем не напоминал Распутина из советского фильма «Агония» и в грязные лужи не падал.

На «закуску» еще один важный момент, касающийся семейной жизни Екатерины и Потемкина. В те самые семь дней в июле 1775 г., когда, по версии Радзинского, Екатерина ускакала в мужском платье из Москвы в Петербург, чтобы свидеться с самозванкой, императрица уединилась в своих покоях, чтобы… иметь возможность спокойно родить дочь, названную Елизаветой Григорьевной Темкиной и появившуюся на свет в ночь с 12 на 13 июля. Хороша была бы мать, в родильной горячке несущаяся в столицу поболтать с «авантюрьерой» о своем, о женском. Жаль, что Радзинский как‑то упустил этот момент. Какая эффектная ситуация: две непримиримые соперницы и обе на сносях; их дети – страшная государственная тайна; одна мать – жертва другой матери, а судьбы девочки и мальчика похожи – им расти вдали от материнской ласки. Какой роман в стиле немецкого романтизма XIX в. можно было бы закатить! Слава Богу, наш автор слабо ориентируется в материале, а то бы…

Особенно же возмутительно выглядит история с попыткой Потемкина заставить Государственный Совет осудить Григория Григорьевича Орлова за брак с двоюродной сестрой Екатериной Николаевной Зиновьевой. Вот как это описано у Радзинского:

«– Гришка‑то твой, Орлов, – начинает меж тем Марья Саввишна рассказывать петербургские новости, – совсем с ума посходил. Хочет жениться на Зиновьевой Катьке, фрейлине, сестре своей двоюродной. Образумь его, матушка! Святое церковное постановление нарушает: сестра ведь. Не пройдет ему сейчас, это ведь не раньше.

– Да, это ты права. Пожалуй, они не простят ему, – задумчиво говорит Екатерина. И добавляет: – Да разве их, Орловых, остановишь? Безумны в желаниях и удовольствиях!

– Останови его, матушка. Погибнет он. – И Марья Саввишна зашептала: – Григорий Александрович Потемкин Совет решил собрать… Как Гришка‑то поженится – Совет сразу будет. Брак отменят, а их обоих в монастырь постригут».

Да, ничего не скажешь, злобный, мстительный человек – князь тьмы, одним словом. Только что кровь по ночам не пьет и на шабаши к хорошеньким ведьмам не летает. А почему, собственно, нет? Есть же добрая старая масонская традиция такой трактовки образа Потемкина, зафиксированная в анонимном политическом памфлете «Пансальвин и Миранда». Досадно, что Радзинский ее упустил! Был бы еще один кадавр в его коллекции. Пожалуй, самого холопствующего цареубийцу Алексея Орлова мог затмить чернотой души. И опять спросим себя: а что в реальности было с этим браком?

А реальность, как всегда, не только интереснее, чище и светлее, она, по какому‑то роковому для Радзинского стечению обстоятельств, снова принципиально противоположна нарисованной им картине. «Подлец» Потемкин, «бьющий лежачего», оказывается просил за Орлова Екатерину II в личной записке, ответ императрицы на которую опубликован, и Радзинский, коль уж цитирует другие документы из того же издания, не мог его не видеть. Князь Потемкин оставался политическим противником Орловых, но в молодости с Григорием Григорьевичем его связывала дружба, и в последующие годы обоих, несмотря на противостояние группировок, продолжало по‑человечески тянуть друг к другу. В тяжелый для Григория момент, когда он, уже лишившись власти, оказался беззащитен перед другими крупными вельможами, Потемкин сумел перешагнуть через старые обиды и просто пожалеть бывшего друга и уже бывшего врага, ибо «лежачего» действительно не бьют.

Князь просил императрицу сделать Екатерину Николаевну статс‑дамой и тем самым признать брак и оградить молодых от грозившего им приговора. Ситуация была серьезная: на Орлова ополчился почти весь Государственный Совет, Синод тоже был в возмущении. Екатерина какое‑то время колебалась. Ее ответная записка Потемкину отражает эту нерешительность. «Я люблю иметь разум и весь свет на своей стороне и своих друзей, – пишет она, – и не люблю оказывать милости, из‑за которых вытягиваются лица у многих. Это увеличит число завистников князя и заставит шуметь его врагов». Однако колебания Екатерины продолжались недолго. Она не стала подписывать решение Государственного Совета об осуждении молодоженов и пострижении их в монастырь.

Впрочем, впереди читателей ждет еще более увлекательная метаморфоза. Оказывается, Григорий Орлов и был настоящим похитителем настоящей же княжны Таракановой, а все, что вытворял в Ливорно его брат, – так, шуточки, проба пера. Справедливости ради скажем, что подобная версия действительно промелькнула в исторической литературе, однако не нашла сторонников, поскольку строилась на в высшей степени странном рассуждении – раз Орлов с женой недолго пробыл в первой заграничной поездке, значит, именно он и украл дочь Елизаветы Петровны и Алексея Разумовского. Реальность существования этой дочери, естественно, в расчет не принималась. Зато после похищения Григория замучила совесть, и в конце концов он покончил жизнь самоубийством, как живописно и повествует о том Радзинский.

Дорогой читатель, ты не устал? Я очень устала от бесконечного вранья. Кажется, стоит перейти к заключительной фазе нашего рассказа.