Январь 1349 года – январь 1351 года 13 page

Аптекарь принял книгу как священную реликвию.

– Очень вам благодарен. – Лондонец достал мешок из мягкой кожи и вручил его Керис: – И в знак моей благодарности примите от нашей семьи скромный дар монахиням Кингсбриджа.

Настоятельница развязала мешок и вынула оттуда какой‑то предмет, завернутый в сукно. Когда же развернула его, все увидели золотое распятие, украшенное драгоценными камнями. Глаза Филемона жадно заблестели.

– Какой дорогой подарок! – изумленно воскликнула Керис, но тут же поняла, что это недостаточно вежливо. – Очень щедро со стороны вашей семьи, Иона.

Тот отмахнулся.

– Слава Богу, дела у нас идут неплохо.

– И это за книгу про старушечьи припарки! – завистливо воскликнул Филемон.

Аптекарь ответил:

– Ах, отец аббат, вы, разумеется, выше каких‑то там припарок. Куда нам до ваших духовных высот. Мы и не пытаемся понять течение соков в человеческом организме, а лишь предписываем лекарства, потому что они действуют. Так ребенок отсасывает кровь из порезанного пальца, потому что это облегчает боль. Вопрос же о том, почему и как это происходит, предоставим решать более развитым умам, чем наши. Божье творение слишком загадочно, чтобы его могли понять такие, как мы.

Лондонец говорил с едва скрываемой иронией. Онага подавила улыбку. Сайм тоже уловил издевательскую интонацию и вспыхнул. Но Филемон ничего не заметил и попался на лесть. По его прищуру Керис поняла, что он думает, как бы присвоить себе часть успеха книги и заполучить еще пару драгоценных распятий.

Шерстяная ярмарка, как всегда, открылась на Троицу – обыкновенно тяжелый день для госпиталя, и этот год не стал исключением. Старики заболевали после трудной дороги; детей начинало нести от непривычной еды и воды; взрослые напивались в тавернах и калечили себя и друг друга. Впервые у Керис появилась возможность разделить больных. Чумные, число которых резко сокращалось, и занемогшие желудочными заболеваниями и сыпью отправились в новое здание, освященное епископом этим же утром, а пострадавшие от несчастных случаев и драк остались в старом госпитале, где им не угрожала опасность заразиться. Миновали те времена, когда человек мог прийти в аббатство с вывихнутым пальцем и умереть от воспаления легких.

Беда грянула в День Святого Духа.

Утром Керис обычно шла на ярмарку и еще один обход делала после обеда. По сравнению с прошлым, когда не только на лужайке, но и на главных улицах толпились сотни приезжих и тысячи горожан, было довольно спокойно. И все‑таки после стольких пропущенных лет ярмарка, вопреки ожиданиям, удалась. Вероятно, люди заметили, что чума несколько ослабла. Уцелевшие, похоже, решили, что опасность им не угрожает, и некоторые действительно были правы, хотя кое‑кто мог и заразиться, так как эпидемия еще уносила человеческие жизни.

Вся ярмарка только и говорила что о сукне Медж Ткачихи. Новые станки, сконструированные Мерфином, оказались не просто быстрее. Они позволили ткать даже узорчатые ткани. Медж уже распродала почти половину. Настоятельница как раз беседовала с ней, когда началась драка. Вдова смутила монахиню, еще раз повторив, что без Керис так и осталась бы нищей ткачихой. Аббатиса по привычке собралась возразить ей, как вдруг послышались крики.

Они доносились от бочки с элем, что стояла всего в тридцати ярдах. Низкие голоса распалившихся молодых людей становились все громче; наконец, закричала женщина. Целительница поспешила туда, надеясь остановить драку, прежде Чем она станет неуправляемой. И опоздала.

Четверо городских забияк метелили крестьян, которых легко было узнать по грубой одежде, – вероятно, односельчан. Хорошенькая девушка – несомненно, она и кричала – изо всех сил пыталась растащить двух драчунов. Городской юноша вытащил нож, а крестьяне схватились за тяжелые деревянные лопаты. Мало‑помалу стороны обрастали подкреплением. Керис обернулась к прибежавшей следом за ней Медж:

– Пошли кого‑нибудь за Манго Констеблем, скорее. Он скорее всего в здании гильдии.

Ткачиха унеслась. Потасовка становилась все более жестокой. Заблестели ножи. Один крестьянин лежал на земле, из его руки сильно текла кровь, другой продолжал драться, несмотря на глубокий порез на лице. Городские принялись бить ногами того, кто лежал на земле. Врачевательница секунду помедлила, затем сделала шаг вперед и схватила одного из драчунов за шиворот.

– Уилли Пекарь, прекрати немедленно! – крикнула она как можно более властно.

И почти сработало. Уилли отступил назад и виновато посмотрел на монахиню.

Настоятельница вновь открыла рот, но в этот момент кто‑то сильно ударил ее по голове лопатой – удар явно предназначался Пекарю. От страшной боли потемнело в глазах, аббатиса потеряла равновесие и очнулась на земле. Все кружилось. Затем кто‑то поднял ее на руки и унес.

– Вы ранены, мать Керис? – Голос показался знакомым, хотя она не могла определить, кто это.

Когда в голове наконец просветлело, целительница встала на ноги, оперевшись на спасителя, в котором узнала сильную торговку зерном Мегг Роббинс.

– Мне просто стало немного не по себе. Нужно остановить этих мальчишек. Они же поубивают друг друга.

– Констебли уже идут. Предоставьте действовать им.

Манго и шестеро его помощников, решительно размахивая дубинками, ввязались в драку, не разбирая, кто прав, кто виноват, и принялись лупить всех подряд, нанеся не меньше увечий, чем сами нарушители спокойствия. Но их присутствие все‑таки изменило ход сражения. Юноши растерялись, кто‑то убежал. Совсем скоро драка окончилась. Керис попросила:

– Беги в аббатство, позови сестру Онагу, пусть захватит повязки.

Мегг исчезла. Те, кто мог двигаться, улизнули. Монахиня осмотрела оставшихся. Крестьянский юноша, которого ножом пырнули в живот, пытался вправить себе кишки. Надежды на то, что он выживет, было мало. Раненный в руку был не так тяжело ранен, только бы удалось остановить кровотечение. Врачевательница сняла с него пояс, набросила на плечо и затягивала до тех пор, пока кровь не потекла тоненькой струйкой.

– Держи так, – велела она и подошла к следующему – у того, судя по всему, была сломана рука.

У самой все еще болела голова, но целительница не обращала на это внимания. Прибежала Онага, с ней еще несколько монахинь. Через минуту появился Мэтью Цирюльник. Все вместе перевязали раненых. Самых тяжелых добровольцы вызвались отнести в женский монастырь.

– В госпиталь их, только в старый, не новый, – распорядилась настоятельница.

Керис встала с колен, но у нее закружилась голова, и она схватилась за Онагу.

– Что с тобой? – спросила та.

– Сейчас пройдет. Пойдем в госпиталь.

В старом госпитале раненых не оказалось.

– Эти идиоты отнесли их не туда, – разозлилась аббатиса, придя к выводу, что потребуется время, прежде чем люди поймут разницу между двумя заведениями.

Сестры прошли к новому госпиталю и в широкой арке, ведущей во дворик, увидели выходящих добровольцев.

– Вы отнесли их не туда! – резко бросила целительница.

– Но, мать Керис… – начал кто‑то.

– Не спорь, времени нет, – нетерпеливо перебила она. – Просто отнесите их в старый госпиталь.

Во дворике настоятельница увидела, как парня с раненой рукой несут в палату с пятью чумными.

– Стойте! – в бешенстве крикнула аббатиса. – Что вы делаете?

– Выполняют мои указания, – послышался мужской голос.

Врачевательница обернулась. Брат Сайм.

– Не будьте идиотом. У него ножевое ранение. Вы хотите, чтобы он умер от чумы?

Круглое лицо монаха покраснело.

– Я не намерен испрашивать вашего одобрения моих решений, мать Керис.

На эту глупость она просто не обратила внимания.

– Всех этих раненых юношей нужно поместить отдельно от чумных, иначе заразятся!

– Мне кажется, вы слишком взволнованны. Думаю, вам лучше прилечь.

– Прилечь?! – Аббатиса пришла в бешенство. – Я только что их перевязывала и теперь хочу убедиться, что о них позаботятся. Но не здесь!

– Благодарю вас за помощь, мать Керис, и предоставьте мне осмотреть больных.

– Болван, да вы убьете их!

– Пожалуйста, оставьте госпиталь и успокойтесь.

– Ты не можешь просто так вышвырнуть меня отсюда, наглый мальчишка! Я построила этот госпиталь на сестринские деньги. Я отвечаю за него.

– Вот как?

Керис поняла, что Сайм намеренно вывел ее из себя. Он был в бешенстве, но держал себя в руках. Этот человек умеет строить планы. Быстро соображая, целительница замолчала и, осмотревшись, увидела, что монахини и добровольцы ждут, чем все кончится.

– Нужно помочь людям. Пока мы пререкаемся, раненые истекают кровью. Давайте заключим соглашение. – Настоятельница повысила голос. – Пожалуйста, уложите всех там, где они сейчас находятся. – Стоял теплый день, и пребывание на улице не представляло для больных никакой опасности. – Сначала посмотрим, что им нужно, а уж потом решим, где их разместить.

Для добровольных помощников и монахинь Сайм был чужаком, Керис же они знали, уважали и тут же послушались. Врач понял, что проиграл, и побагровел от ярости.

– Я не могу осматривать больных в подобных обстоятельствах, – бросил он и ушёл.

Керис обомлела. Только что ведь пощадила его самолюбие, а гордец в припадке раздражения бросил больных. Но, тут же забыв про Сайма, настоятельница занялась ранеными. Следующие несколько часов она промывала раны, накладывала швы, выдавала успокоительные настойки. Мэтью Цирюльник скреплял поломанные кости и вправлял вывихнутые суставы. Мэтью уже стукнуло пятьдесят, но он вырастил достойную смену: ему умело помогал сын Люк.

Когда целители закончили, наступил вечер, похолодало. Врачевательница с помощниками присела к стене дворика передохнуть, и сестра Джоана принесла всем по кружке холодного сидра. Керис, пока работала, отвлеклась от головной боли, но теперь опять заломило. Нужно пораньше лечь спать, решила она. Не успели допить сидр, как появился юный Джоши.

– Лорд епископ просит вас зайти к нему во дворец, когда вам будет удобно, мать‑настоятельница.

Аббатиса поморщилась. Точно Сайм наябедничал. Сейчас ей совсем не до этого.

– Скажи, иду, – кивнула она и тихо добавила: – Чем скорее разделаюсь, тем лучше.

Допила сидр и устало зашагала по лужайке. Торговцы на ночь прятали товар и запирали его в сундуки. По кладбищу подошла ко дворцу и вошла в зал. Епископ Анри сидел во главе стола. С ним были Канон Клод, архидьякон Ллойд, Филемон и Сайм. На коленях у Мона сидел наглый кот Архиепископ.

– Пожалуйста, садитесь, – пригласил сановный церковник.

Аббатиса присела возле Клода, который тепло выразил участие:

– Вы, кажется, устали, мать Керис.

– После обеда я без перерыва обрабатывала раны мальчишек – следствие серьезной драки. Да и мне досталось по голове.

– Мы слышали об этой драке.

– И о перепалке в новом госпитале, – добавил Анри.

– Полагаю, поэтому вы меня и пригласили.

– Да.

– Мы построили новое здание именно для того, чтобы отделить больных заразными заболеваниями…

– Мне известна суть разногласий, – перебил Анри и обратился ко всем: – Мать Керис распорядилась, чтобы пострадавших в драке отвели в старый госпиталь. Брат Сайм не послушался. И на виду у всех соперники недостойно пререкались.

Сайм потупился:

– Прошу за это прошения, милорд епископ.

Анри пропустил извинение мимо ушей.

– Прежде чем мы двинемся дальше, хотелось бы кое‑что прояснить. – Он переводил глаза с Керис на Сайма и обратно. – Я ваш епископ и – ex officio – аббат Кингсбриджской обители. Имею право и власть приказывать вам всем, и ваш долг повиноваться мне. Вы согласны с этим, брат Сайм?

Тот склонил голову:

– Разумеется.

– А вы, мать‑настоятельница?

Чего спорить. Анри в полном своем праве.

– Да.

Она не сомневалась, что Анри достаточно разумен, чтобы не заражать драчунов чумой. Клирик продолжил:

– Позвольте мне определить позиции сторон. Новый госпиталь был построен на деньги сестер по распоряжению матери Керис. Она намеревалась предоставить место чумным, а также тем, чьи болезни, по ее мнению, могут передаваться от больных здоровым. Настоятельница считает, что важно разделить две категории больных, и полагает, что вправе, невзирая ни на что, настаивать на этом. Я прав, мать Керис?

– Да.

– Когда аббатиса задумывала новый госпиталь, брат Сайм находился в Оксфорде и с ним нельзя было посоветоваться. Однако он три года изучал медицину в университете и получил докторскую степень. Монастырский врач утверждает, что Керис, не пройдя курс обучения, а накопив лишь практический опыт, мало разбирается в природе болезней. Он же ученый врач, более того, единственный врач в аббатстве, да и во всем Кингсбридже.

– Именно так, – кивнул Сайм.

– Как вы можете говорить, что я не училась? – не выдержала целительница. – После всех тех лет, что я ходила за больными…

– Прошу тишины! – Анри повысил голос, и что‑то в его тоне заставило настоятельницу замолчать. – Я как раз хотел сказать об этом. Ваш труд нельзя переоценить. Широко известно, как беззаветно вы трудились во время чумы; плоды этих трудов мы пожинаем до сих пор. Ваш опыт и практические знания бесценны.

– Благодарю вас, епископ.

– С другой стороны, брат Сайм – священник, выпускник университета и… мужчина. Приобретенные им знания необходимо учитывать при руководстве госпиталем аббатства. Мы не хотим терять его.

– Некоторые университетские преподаватели согласны с моими методами, – заметила Керис. – Спросите брата Остина.

– Брата Остина направили в обитель Святого Иоанна‑в‑Лесу, – вставил Филемон.

– И всем понятно почему, – добавила аббатиса.

– Решение принимать мне, а не брату Остину и не университетским преподавателям, – рявкнул епископ.

Керис поняла, что не готова для битвы за власть. Без сил, мысли путаются, голова болит, нет даже стратегии. Будь она в хорошей форме, не пришла бы сюда, выспалась, дождалась, пока пройдет голова, и встретилась с Анри, выработав план. А вдруг еще не поздно?

– Епископ, я неважно себя чувствую для подобных дискуссий. Нельзя ли отложить разговор на завтра?

– Нет нужды, – ответил Анри. – Я выслушал Сайма, ваши взгляды мне тоже известны. Кроме того, на рассвете я уезжаю.

Керис поняла, что решение уже принято. Ее слова ничего не изменят. Но что решил епископ? Что он выберет? Совершенно непонятно. А у нее сил осталось только на то, чтобы безропотно выслушать свою участь.

– Человек слаб, – продолжал церковник. – По выражению апостола Павла, мы видим все «лишь гадательно, как бы сквозь тусклое стекло». Ошибаемся, сбиваемся с пути, наши рассуждения хромают. Нам нужна помощь. Поэтому, поскольку наших сил недостаточно, Бог дал нам в руководительницы свою Церковь, папу, священство. Идя на поводу у собственных мыслей, мы не справимся с возложенной на нас миссией. Нам необходим авторитет.

Целительница пришла к заключению, что епископ решил поддержать Сайма. Как же можно быть таким недальновидным? Увы, выходило именно так.

– Под руководством университетских преподавателей брат Сайм изучал древние, признанные Церковью медицинские труды. Мы обязаны склонить голову перед авторитетом Церкви и, следовательно, братом Саймом. Его суждения нельзя поверять мнением даже отважного, но не прошедшего обучение человека, какое бы тот ни вызывал восхищение. Предпочтение следует отдать точке зрения брата Сайма.

Керис так устала, у нее так болела голова, что монахиня почти обрадовалась окончанию разговора. Монах выиграл, она проиграла, ей хотелось одного – спать. Целительница встала. Анри извинился:

– Мне очень жаль огорчать вас, мать Керис…

Когда церковник понял, что настоятельница собирается уйти, даже не попрощавшись, его голос замер. Аббатиса еще услышала, как Филемон буркнул:

– Какая дерзость.

– Пусть идет, – тихо ответил епископ.

Врачевательница вышла, так и не обернувшись. Весь смысл произошедшего дошел до нее, когда она медленно переставляла ноги по кладбищу. Госпиталем будет руководить Сайм. Ей придется ему подчиняться. Никто не станет разделять больных. Никто не будет надевать льняные маски и мыть руки в уксусе. Слабые от кровопусканий и слабительных еще больше ослабеют. На раны примутся накладывать припарки из конского навоза, чтобы организм вырабатывал гной. О чистоте и свежем воздухе никто и не подумает.

Никого не видя, Керис прошла по аркаде, по лестнице, через дормиторий к своей комнате и бросилась ничком на кровать. Голова у нее раскалывалась. Потеряла Мерфина, потеряла госпиталь, потеряла все. Целительница понимала, что удар по голове может оказаться роковым. Может, она сейчас заснет и уже не проснется. Может, оно и к лучшему.

Мерфин засадил сад весной 1349 года. На следующий год почти все деревья принялись и пустили плотные листья. Два‑три дерева боролись за жизнь, и только одно засохло. Мастер и не ожидал урожая, но, к его удивлению, в июле на одной груше завязалось около десятка темно‑зеленых плодов, маленьких, твердокаменных, но к осени обещавших созреть.

Как‑то в воскресенье после обеда зодчий показал их Лолле, отказывавшейся верить, что зеленые кругляши превратятся в ароматные сочные фрукты, которые она так любила. Девочка решила – или сделала вид, – что это очередная папина игра. Когда Мерфин спросил, откуда же, по ее мнению, берутся груши, дочь с упреком посмотрела на отца:

– С рынка, откуда же еще!

И Лолла в один прекрасный день созреет, подумал Фитцджеральд, хотя трудно представить себе, что это костлявое тельце примет округлые женские формы. Интересно, дождется ли он внуков. Ей пять, так что ждать не меньше десяти лет.

Архитектор погрузился в мысли и не сразу заметил Филиппу. Графиня шла к нему по саду, и Мостнику бросилась в глаза ее круглая, полная грудь. Обычно леди Ширинг не приходила днем. Что‑нибудь случилось? На всякий случай строитель целомудренно поцеловал невестку в щеку. Филиппа казалась встревоженной, и мастер припомнил, что последние дни возлюбленная была сдержаннее и задумчивее обычного. Когда графиня присела к нему на траву, Мерфин спросил:

– Тебя что‑то тревожит?

– Никогда не умела осторожно сообщать новости. Я беременна.

– Боже милостивый! – Он был настолько потрясен, что даже не старался взять себя в руки. – Как странно. Ведь ты говорила…

– Помню. Я была уверена, что слишком стара. Несколько лет месячные были нерегулярными, потом вообще прекратились, вот я и решила… Но утром меня вырвало, и грудь болит.

– Я заметил, что у тебя пополнела грудь, когда ты шла по саду. Но ты уверена?

– У меня было шесть беременностей – трое детей, три выкидыша. Мне это неплохо известно. Сомнений быть не может.

Зодчий улыбнулся:

– Что ж, значит, у нас будет ребенок.

Филиппа не улыбнулась в ответ.

– Чему ты радуешься! А последствия? Я жена графа Ширинга. Не спала с мужем с октября, уехала в феврале, а в июле выясняется, что я на втором или третьем месяце. И он, и все будут знать, что ребенок не его и что графиня Ширинг нарушила супружескую верность.

– Но он же не станет…

– Меня убивать? Тилли‑то убил.

– О Господи. Да, убил. Но…

– А если убьет меня, может убить и ребенка.

Мостник хотел сказать, что это невозможно, что Ральф такого не сделает, но, увы, все обстояло ровно наоборот.

– Мне нужно принять какое‑то решение.

– Не думаю, что стоит пытаться прервать беременность настойками. Это слишком опасно.

– Я не буду этого делать.

– Тогда у тебя будет ребенок.

– Да. И что потом?

– А если тебе остаться в монастыре и сохранить все в тайне? Там полно детей, осиротевших после чумы.

– Но как можно сохранить в тайне материнскую любовь? Все заметят, что к одному ребенку я отношусь иначе. И тогда твой брат все узнает.

– Ты права.

– Можно было бы уехать – исчезнуть. В Лондон, Йорк, Париж, Авиньон. Никому ничего не говорить, чтобы Ральф меня не нашел.

– А я поехал бы с тобой.

– Закончив башню.

– Но ты будешь тосковать по Одиле.

Дочь Филиппы полгода назад вышла замуж за графа Дэвида. Мерфин даже представить себе не мог, как они расстанутся. А еще ему становилось больно при одной мысли о том, чтобы оставить башню. Всю свою сознательную жизнь архитектор хотел построить самое высокое здание в Англии. Теперь он его строил, и если придется бросить, у него просто разобьется сердце.

Мысли о башне привели к Керис. Мастер не видел ее много недель; настоятельница провела какое‑то время в постели после удара по голове, полученного на шерстяной ярмарке, а поправившись, почти не выходила из аббатства. Он догадывался, что целительница Кингсбриджа проиграла сражение за власть, так как госпиталем теперь руководил брат Сайм. Беременность Филиппы станет для нее еще одним сильным ударом. Графиня добавила:

– Одила тоже беременна.

– Так скоро! Хорошие новости. Но тогда тебе тем более нельзя уезжать. Ты не увидишь ни ее, ни внука.

– Не могу бежать, не могу прятаться. Но если ничего не предпринять, Ральф меня убьет.

– Должен же быть выход.

– Я вижу только один.

Мерфин посмотрел на нее и понял: Филиппа уже все продумала. Ничего не рассказывала до тех пор, пока у нее не созрело решение, а теперь осторожно давала понять: первые приходящие на ум пути неприемлемы. Это означало, что ее план ему не понравится.

– Говори, – сказал он.

– Ральф должен думать, что это его ребенок.

– Но тогда тебе придется…

– Да.

– Понятно.

При мысли о том, что возлюбленная отправится к Ральфу, Мерфина затошнило. И не только из‑за ревности, хотя она тоже играла определенную роль. Но мастер представил себе, как ужасно это для нее. Филиппа испытывала сильнейшее физическое и эмоциональное отвращение к мужу. Зодчий понимал ее, хотя и не разделял этих чувств. Он мирился со зверствами Ральфа всю жизнь. Совершавшим их животным был его брат, и этого уже не изменить, что бы тот ни делал. И все‑таки как же гнусно: ей придется заставить себя лечь с человеком, которого она ненавидит больше всего на свете.

– Как бы мне хотелось придумать что‑нибудь другое.

– Мне тоже.

Архитектор твердо посмотрел на нее.

– Значит, ты уже решила.

– Да.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже.

– А получится? Сможешь… его соблазнить?

– Не знаю. Нужно постараться.

Собор был симметричным. Чертежный чердак располагался в западной стороне низкой башни, над северным порталом. В парной же юго‑западной башне находилось помещение похожего размера и формы, нависавшее над крытой аркадой. Там хранили не очень ценные, редко использовавшиеся вещи: костюмы и реквизит для мистерий, почти бесполезные деревянные подсвечники, ржавые цепи, потрескавшиеся сосуды, книги со сгнившими от времени тонкими пергаментными листами, тщательно выписанные слова которых уже было невозможно разобрать. Мерфин пришел сюда проверить прямизну стены. Прикладывая к ней свинцовый груз на длинной веревке, мастер и сделал это открытие.

По стене шли трещины. Они отнюдь не всегда являлись угрожающим признаком. Их значение в каждом отдельном случае определял опытный глаз. Ни одно здание не стоит совершенно неподвижно, и некоторые трещины могут просто свидетельствовать о том, что строение приспосабливается к неизбежным изменениям. Архитектор пришел к выводу, что ничего страшного не случилось, но одна трещина удивила его своей странной формой. Приглядевшись, он догадался: кто‑то, использовав естественную щель, расшатал небольшой камень. Мостник вынул его и тут же понял, что обнаружил тайник.

В полость вор прятал награбленное. Зодчий по очереди вынул женскую брошь с крупным зеленым камнем, серебряную пряжку, шелковую шаль, свиток с псалмами, а в глубине обнаружил предмет, сказавший ему, кто вор, – единственный предмет, не имевший материальной ценности, простой кусок полированного дерева с выгравированными буквами: «М: Phmt: АМАТ».

«М» – первая буква имени. «Amat» по латыни значит «любит». А «Phmt» – наверняка Филемон. Кто‑то, чье имя начинается на «М», когда‑то любил Филемона и подарил ему эту вещицу на память, а тот спрятал ее вместе с украденным.

Слава не чистого на руку человека закрепилась за Филемоном с детства. Там, где он находился, вечно что‑то пропадало. Судя по всему, именно здесь он все и прятал. Мерфин представил себе, как монах приходит сюда один, может быть, по ночам, вынимает камень и рассматривает сокровища. Несомненно, своего рода болезнь.

Никто никогда не слышал ни про каких любовниц или любовников Филемона. Как и его наставник Годвин, он, похоже, относился к тому меньшинству мужчин, у которых потребность в физической любви ослаблена. Однако некто когда‑то полюбил его, и память об этом человеке стяжатель хранил.

Фитцджеральд вернул все на место, сложив предметы в том же порядке – на такие дела у него была хорошая память, – задвинул камень, задумчиво вышел из кладовки и спустился по винтовой лестнице.

Ральф немало удивился приезду Филиппы. Стоял редкий погожий день дождливого лета, и лорд с удовольствием отправился бы на соколиную охоту, но, к своей досаде, не мог: начиналась жатва, и его срочно хотели видеть управляющие и старосты графства. Перед ними стояла одна и та же проблема: в полях созрел урожай, а людей для его сбора не хватало.

Граф Ширинг ничего не мог поделать. Он сбился с ног, разыскивая непокорных батраков, бежавших из своих деревень за более высоким жалованьем. Те немногие, кого удалось поймать, выплачивали оброк и снова убегали. Старосты крутились как могли и хотели свалить все трудности на землевладельца, а ему оставалось лишь выслушивать их и одобрять хитроумные планы.

В зале было полно людей: старосты, рыцари, воины, несколько священников и больше десятка праздных слуг. Все вдруг затихли, и лорд услышал с улицы грачей – они громко загалдели, словно о чем‑то предупреждая. Хозяин поднял глаза и увидел в дверях Филиппу. Та сначала обратилась к прислуге:

– Марта, стол не убран после обеда. Немедленно принеси горячей воды и отмой его. Дикки, любимый конь графа покрыт наверняка вчерашней грязью, а ты здесь выпиливаешь какую‑то палочку. Отправляйся на конюшню, где тебе и положено находиться, и почисти лошадь. А ты вынеси щенка, он только что нагадил на пол. Тебе прекрасно известно, что в зале позволяется находиться только одной собаке – мастифу графа.

Слуги засуетились – даже у тех, кому хозяйка не сказала ни слова, вдруг обнаружились дела. Ширинг не возражал, чтобы Филиппа навела порядок. Без вечно погонявшей их супруги прислуга совсем обленилась. Графиня подошла к мужу и глубоко поклонилась – естественно после долгой разлуки, – однако целовать не стала. Ральф бесцветно поздоровался:

– Как… неожиданно.

Леди раздраженно ответила:

– Я бы многое отдала, чтобы сюда не ехать.

Тот разозлился:

– Так зачем же приехали?

Ждать надо одних неприятностей, он не сомневался.

– Мой манор Ингсби…

Филиппа владела несколькими деревнями в Глостершире, платившими повинности непосредственно ей. После переезда законной половины в монастырь старосты, как узнал Ральф, отчитывались ей прямо в Кингсбриджском аббатстве. Но Ингсби стала досадным исключением. Манор вручал выплаты Фитцджеральду, а уже он передавал жене, что забывал делать с тех пор, как супруга уехала.

– Черт, совсем вылетело у меня из головы.

– Ничего страшного, – отозвалась Филиппа. – У вас столько забот.

Подозрительно мирно. Графиня поднялась в покои, а лорд Ширинг вернулся к трудам. Полгода разлуки пошли ей на пользу, думал он, пока очередной староста перечислял поля с созревшим урожаем и плакался на нехватку жнецов. И все‑таки он надеялся, что жена приехала ненадолго. Лежать с ней в постели что с дохлой коровой.

Филиппа спустилась к ужину. Села рядом с Ральфом и во время трапезы вежливо беседовала с гостившими у него рыцарями. Была сдержанна и холодна, как всегда – ее ничто не веселило, даже шутки, – но Фитцджеральд не видел признаков неумолимой, ледяной ненависти, с которой она относилась к нему после свадьбы. Ненависть эта либо прошла, либо по крайней мере глубоко спрятана. После ужина Филиппа вновь ушла, оставив его выпивать с рыцарями.

Граф поиграл мыслью, что, может быть, она вернулась насовсем, но в конце концов отбросил ее. Никогда эта женщина его не полюбит и даже не потеплеет. Просто долгая разлука притупила остроту неприязни, но по большому счету, вероятно, уже ничего не изменится. Поднимаясь наверх, он думал, что жена спит, но, к его удивлению, та в льняной ночной рубашке цвета слоновой кости сидела за письменным столом, а единственная свеча отбрасывала мягкий свет на гордое лицо и густые темные волосы. Передней лежало письмо, написанное девичьей рукой; Тенч догадался, что послание от Одилы, теперь графини Монмаут. Филиппа писала ответ. Как большинство представителей знати, деловые письма она диктовала писарям, а личные писала собственноручно.

Ральф зашел в гардеробную и вернулся без верхней одежды. Летом он обычно спал в подштанниках. Филиппа закончила письмо и встала, неловко опрокинув чернильницу. Отскочить, увы, не успела, и на светлой ночной рубашке образовалось огромное черное пятно. Леди Ширинг выругалась. Граф усмехнулся: его жена отличалась такой аккуратностью, что смешно видеть ее заляпанную чернилами.