Январь 1349 года – январь 1351 года 6 page

Лонгфелло сел и вытянул длинные ноги. Казалось, он из тех людей, которые устраиваются удобно везде. Его прямые темные волосы уже тронула седина, но длинный нос с подвижными ноздрями по‑прежнему придавал ему презрительный вид.

– И каково ваше мнение? – спросил он.

Ральф думал о новом ордонансе всю дорогу, и ответ у него был готов:

– Не достигнет цели.

Грегори недоуменно поднял брови.

– Вот как?

– Я согласен с сэром Ральфом, – кивнул Алан.

– Причины?

– Во‑первых, трудно найти беглецов, – ответил Фитцджеральд.

– Нам просто повезло, что мы выследили Вулфрика. Кое‑кто подслушал их разговор о том, куда они направляются, – вставил Фернхилл.

– Во‑вторых, – продолжал Тенч, – искать их слишком утомительно.

Лонгфелло кивнул:

– Да, мы потратили почти целый день.

– И мне пришлось нанять трех бандитов и дать им лошадей. Я не могу тратить все свое время, гоняясь по округе за беглыми батраками.

– Понимаю.

– В‑третьих, что мешает им бежать через неделю?

Алан подтвердил:

– Если они будут помалкивать, мы можем их и не найти.

– Поможет лишь одно, – продолжал землевладелец. – Кто‑то должен рыскать по деревням, обнаруживать беглецов и наказывать на месте.

– Вы имеете в виду, так сказать, комиссию по батракам?

– Точно. Назначить в каждом графстве с десяток человек, которые будут переходить из села в село и сажать беглецов в колодки.

– То есть вы хотите, чтобы кто‑то делал за вас вашу работу.

Дерзко, но лорд попытался сделать вид, что не оскорбился.

– Ну зачем же? Если вам угодно, я могу войти в состав такой комиссии. Просто это нужно делать. Одним взмахом косы все поле не скосить.

– Интересно, – поджал губы Грегори. Вира принесла кувшин и бокалы, разлила вино. – Вы неглупый человек, сэр Ральф. Вы ведь не являетесь членом парламента?

– Нет.

– Жаль. Думаю, королю понравится ваш совет.

Отвешивая поклон, Фитцджеральд постарался умерить радость.

– Вы очень любезны… Теперь граф Уильям умер и… – Тенч увидел открывающуюся дверь и замолк.

Вошел Нейт Рив.

– Великолепно, сэр Ральф, если позволите! Вулфрик и Гвенда вернулись в загон. Два самых работящих у нас человека.

Фитцджеральд разозлился, что староста перебил беседу в такой важный момент:

– Я полагаю, теперь деревня сможет платить положенное.

– Да, сэр… если они останутся.

Лорд нахмурился. Нейт нащупал его слабое место. Как удержать Вулфрика в Вигли? Не приковывать же человека к плугу. Лонгфелло обратился к Натану:

– Скажи мне, староста, тебе есть что предложить лорду?

– Да, сэр.

– Я так и думал.

Рив понял это как приглашение и повернулся к Ральфу:

– Только одно наверняка удержит Вулфрика в деревне до конца его дней. И это в ваших силах.

Тенч почувствовал подвох, но вынужден был сказать:

– Продолжай.

– Передайте ему земли отца.

Если бы не Грегори, на которого он не хотел производить плохое впечатление, Фитцджеральд заорал бы на старосту. Сдерживая ярость, он твердо ответил:

– Вряд ли.

– Я не могу найти держателя. Аннет не в силах обрабатывать надел, у нее не осталось мужчин.

– Плевать. Он не получит эту землю.

– Почему? – спросил законник.

Ральф не хотел объяснять, что злится из‑за драки двенадцатилетней давности. У Грегори сложилось о нем выгодное впечатление, и лорд Тенч не хотел его портить. Что подумает королевский советник о рыцаре, который путает собственные интересы с местью за детскую ссору? Он подыскивал убедительный довод:

– Получится, будто его наградили за бегство.

– Не думаю, – ответил лондонский гость. – Если Нейт прав, вы дадите ему то, что больше все равно никому не нужно.

– И все‑таки другие сельчане могут неправильно понять.

– Мне кажется, у вас слишком прямолинейный подход, – заметил Грегори, не относившийся к тем, кто тактично держит свое мнение при себе. – Все должны знать, что вам нужны землепашцы. Почти всем они нужны. Крестьяне поймут лишь то, что вы действуете в своих интересах, а беглецу повезло.

Нейт добавил:

– На своей земле Вулфрик и Гвенда будут работать вдвое усерднее.

Ральфа приперли к стенке. Лорд Тенч очень не хотел упасть в глазах Грегори, успев лишь поднять вопрос о свободном титуле. Он не мог рисковать из‑за какого‑то наглеца. Значит, придется уступить.

– Может, вы и правы. – Фитцджеральд поймал себя на том, что говорит сквозь зубы, и постарался принять небрежный вид. – Все‑таки мы его вернули, унизили. Может, этого и достаточно.

– Уверен, что достаточно.

– Ладно, Нейт. – Слова застряли у Тенча в горле. Он не мог примириться с мыслью, что своими руками передает врагу заветную землю. Но есть более важные вещи. – Скажи Вулфрику, что он может получить акры своего отца.

– Я сделаю это до наступления темноты. – И Нейт ушел.

– Что вы там начали про графа? – спросил Грегори.

Ральф осторожно подбирал слова:

– После гибели графа Роланда в битве при Креси я думал, что король пожалует мне титул графа Ширинга, ведь я спас жизнь юному принцу Уэльскому.

– Но Роланд имел прямого наследника, у которого тоже было двое сыновей.

– Разумеется. А теперь все они умерли.

– Хм‑м. – Лонгфелло сделал большой глоток вина. – Отличное вино.

– Гасконское.

– Полагаю, из Малкомба.

– Да.

– Очень тонкий вкус. – Грегори выпил еще. Он, кажется, собирался что‑то сказать, и Ральф молчал. Законник выдержал длинную паузу, подыскивая слова. – Где‑то здесь, в окрестностях Кингсбриджа, существует письмо, которое… не должно существовать. – Фитцджеральд заинтересовался. Что сейчас будет? – Много лет назад это письмо находилось у человека, имевшего все основания хранить его в надежном месте. Однако не так давно кое‑кто задал мне несколько вопросов, вселивших в меня опасения, что тайна может выплыть наружу.

Как‑то слишком загадочно. Тенч нетерпеливо поерзал:

– Я не понимаю. Кто задавал вам вопросы?

– Настоятельница Кингсбриджа.

– Вот как.

– Вполне возможно, до матери Керис просто случайно что‑то дошло и вопросы вполне безобидны. Но друзья короля опасаются, что письмо у нее.

– А что в письме?

И вновь Грегори принялся осторожно подбирать слова, нащупывая в бурной реке аккуратно выложенные каменные мостки.

– Это касается возлюбленной матери короля.

– Королевы Изабеллы.

Старая ведьма еще не отдала Богу душу. Говорили, она живет в своем роскошном замке Линн, проводя дни за чтением романов на родном французском языке.

– Короче говоря, – закончил гость из Лондона, – мне нужно выяснить, действительно ли это письмо у настоятельницы. Но о моем интересе никто не должен знать.

– Таким образом, либо вам придется отправиться в аббатство и порыться в сестринских хартиях… либо их нужно доставить вам, – предположил Ральф.

– Второе.

Фитцджеральд кивнул, понимая, чего от него хочет Грегори. Тот пояснил:

– Я потихоньку навел справки и обнаружил, что никто точно не знает, где находится сестринская сокровищница.

– Но сами‑то сестры знают, хотя бы некоторые.

– Они не скажут. Однако, насколько мне известно, вы прекрасно умеете… убеждать людей делиться секретами.

Значит, Лонгфелло знал, чем занимался Тенч во Франции. Ральф понял, что разговор зашел не случайно. Законник планировал его. Возможно даже, именно с этой целью и приехал в Кингсбридж.

– Пожалуй, я смогу помочь друзьям короля решить эту проблему…

– Хорошо.

– …Если мне пообещают в награду графство Ширинг.

Грегори нахмурился.

– Новому графу придется жениться на графине.

Фитцджеральд постарался скрыть возбуждение. Интуиция подсказывала ему, что лондонец не очень уважает людей, которые в своих поступках, хоть и частично, руководствуются желанием обладать женщиной.

– Леди Филиппа, конечно, несколько старше меня, но я не против.

Лонгфелло покосился на хозяина:

– Леди Филиппа очень красивая женщина. Тот, кому король назначит ее в жены, должен почитать себя счастливцем.

Тенч понял, что переборщил, и торопливо заметил:

– Не хочу показаться мужланом. Она действительно красавица.

– Но мне казалось, вы уже женаты, – протянул Грегори. – Я ошибаюсь?

Ральф перехватил взгляд Алана, который с нетерпением ждал его ответа, и вздохнул:

– Моя жена очень больна. Ей недолго осталось.

Гвенда разожгла огонь на кухне, достала свои кастрюли, наполнила одну из них водой из колодца, бросила немного лука – первое, что нужно для любого блюда. Вулфрик принес из леса дров. Мальчики радостно отправились играть со старыми друзьями, не догадываясь о масштабах навалившейся на них всех беды. Беглянка занимала себя домашними делами до самой темноты. Старалась не думать. От любых мыслей становилось только хуже: будущее, прошлое, муж, она сама. Вулфрик сел и уставился в огонь. Молчали.

Появился Дэвид Джонс со взрослой дочерью Джоаной, прихватив большой кувшин эля. Его жена умерла от чумы. Гвенда не обрадовалась: горе она хотела пережить, забившись в угол. Но соседи пришли с добрыми намерениями, и выставить их невозможно. Мрачно протерла несколько деревянных кружек, и Дэвид разлил эль.

– Нам жаль, что все так повернулось, но мы очень рады вас видеть.

Вулфрик выпил залпом и подставил кружки. Еще чуть позже зашел Аарон Яблочник с женой Уллой, которая захватила корзинку маленьких лепешек.

– У вас, конечно, пока нет хлеба, вот я и напекла. – Дом наполнился запахом, от которого у всех слюнки потекли. Дэвид Джонс разлил еще эля, и гости сели. – Как же вы не побоялись бежать? – восхищенно спросила Улла. – Я бы умерла со страху!

Гвенда начала рассказ о приключениях. Далее подтянулись Илай и Джек Сукновалы с блюдом груш, запеченных в меде. Вулфрик много ел и крепко пил. Атмосфера постепенно разрядилась, и беглянка немного повеселела. Пришли еще соседи, все не с пустыми руками. Когда Гвенда рассказала, как жители Аутенби с лопатами и мотыгами двинулись на Ральфа с Аланом, все зашлись от радостного смеха. Затем разговор свернул на настоящее, и батрачка вновь приуныла.

– Всё против нас. Не один Ральф со своими разбойниками, но и король, и Церковь. У нас не было ни малейшего шанса. – Соседи мрачно закивали. – А потом, когда он набросил на шею моему Вулфрику веревку… – Ее окатило липкое отчаяние, голос треснул, она не могла продолжать. Сделав большой глоток эля, Гвенда попыталась еще раз. – Когда лорд набросил веревку на шею Вулфрику, самому сильному и смелому мужчине, которого я когда‑либо видела, который когда‑либо жил на свете, и повел его по деревне как скотину… Этот бессердечный грубый бык Тенч держит веревку… Я хотела, чтобы небеса рухнули и всех нас погребли.

Сильные слова, но гости закивали. Из всех неприятностей, которые знать могла причинить крестьянам – голод, обман, притеснения, откровенный грабеж, – хуже всего унижение. Такое не забывается.

Сгустились сумерки, и Гвенде захотелось, чтобы соседи ушли. Ей нужно лечь, закрыть глаза и побыть наедине со своими мыслями. Не было желания говорить даже с Вулфриком. Она как раз собиралась попросить гостей разойтись, когда вошел Нейт Рив. Все затихли.

– Чего тебе?

– Я принес хорошие новости, – бодро ответил староста.

Гвенда нахмурилась.

– Какие для нас могут быть сегодня хорошие новости?

– Не согласен. Ты их еще не слышала.

– Ну валяй.

– Лорд распорядился передать Вулфрику земли его отца.

Тот вскочил:

– Что, как держателю? Не батраку?

– Как держателю, на тех же условиях, что были у твоего отца, – ответил Нейт, как будто сам оказывал эту милость.

Батрак просиял от радости.

– Согласен? – весело спросил Рив, словно это пустая формальность.

– Не бери, Вулфрик! – крикнула Гвенда.

Муж растерянно посмотрел на жену. Как всегда, он хуже просчитывал на несколько ходов вперед.

– Обсуди условия! – тихо, но настойчиво прошипела крестьянка. – Не становись вилланом, как твой отец. Требуй свободного держания, без феодальных обязательств. У тебя никогда больше не будет такого выгодного положения. Торгуйся!

– Торговаться? – переспросил Вулфрик. Он немного помедлил, но затем отбросил все сомнения: – Надеждой на это я жил последние двенадцать лет. Не буду торговаться. – Крестьянин повернулся к Нейту: – Я согласен. – И поднял кружку.

Все радостно зашумели.

Госпиталь вновь заполнился. Чума, вроде бы отступившая в первые месяцы 1349 года, в апреле вернулась с удвоенной силой. Как‑то после Пасхи Керис устало обвела глазами ряды матрацев, уложенных так близко друг к другу, что монахиням в масках приходилось осторожно ступать между ними. Обходить было чуть проще, потому что у постелей сидело очень мало родных. Посетителям чумных грозила опасность заразиться самим, и многие потеряли всякое сострадание. Когда эпидемия только вспыхнула, они не отходили от родных, невзирая ни на что: матери от малышей, мужья от жен, дети от стариков родителей; любовь превозмогала страх. Теперь все изменилось. Самые прочные родственные связи гнусно разъела ржа смерти. Сегодня больных приводили мать или отец, муж или жена и просто уходили, не обращая внимания на жалобные крики. С чумными общались только монахини в масках, руки которых пахли уксусом.

К удивлению Керис, ей хватало помощниц. В женском монастыре прибавилось послушниц, заменивших умерших. Частично это объяснялось безупречной репутацией настоятельницы. Мужскому монастырю только предстояло возрождение – Томас готовил юных послушников. Все искали в обезумевшем мире порядка.

На этот раз чума поразила некоторых знатных горожан, которых пощадила в прошлый раз. Аббатиса расстроилась, узнав о смерти Джона Констебля. Она не любила его грубоватый подход к правосудию: сначала лупить смутьянов палкой по голове, а потом уже спрашивать, что случилось. Но без него сохранить порядок будет сложнее. Умерла и толстушка Бетти Бакстер, выпекавшая на каждый городской праздник особые булочки и задававшая на собраниях приходской гильдии каверзные вопросы. Ее дело без особых успехов продолжили четыре вечно ссорящиеся между собой дочери. «Сгорел» и Дик Пивовар, последний из когорты, в которую входил отец Керис Эдмунд Суконщик, – эти люди умели зарабатывать деньги и тратить их в радость.

Керис и Мерфину удалось замедлить распространение болезни, отменив основные многолюдные мероприятия. В соборе не стали проводить большую пасхальную процессию, на Троицу закрыли шерстяную ярмарку. Еженедельный рынок проходил вне городских стен, на поле Влюбленных, но из горожан туда мало кто ходил. Целительница хотела провести эту меру, как только вспыхнула чума, однако Годвин и Элфрик тогда воспротивились. Фитцджеральд рассказывал, что некоторые итальянские города даже запирали городские ворота на тридцать или сорок дней, что называлось соответственно трентином и карантином. Сейчас уже поздно пытаться не пустить болезнь в город, но врачевательница по‑прежнему считала, что подобные ограничения могут спасти человеческие жизни.

Единственное, чего у нее было вдоволь, так это денег. Множество людей, не имея больше родных, завещали имущество сестрам, послушницы приносили с собой земли, стада овец, фруктовые сады, золото. Никогда еще женский монастырь не мог похвастаться таким богатством.

Но оно служило небольшим утешением. Впервые в жизни Керис чувствовала усталость, и не просто от тяжелой работы. Из нее словно вытекли все силы, не хватало воли, ее обезоружила беда. Чума свирепствовала, умирало по две сотни человек в неделю, и аббатиса не знала, как это перенести. Тело болело, голова болела, иногда перед глазами все плыло. «Чем это кончится? – мрачно думала она. – Неужели все умрут?»

Двое мужчин, шатаясь, вошли в госпиталь. У обоих шла кровь. Настоятельница поспешила к ним и еще издалека почувствовала сладковато‑гнилостный запах перегара. Оба напились до поросячьего визга, хотя стояла первая половина дня. Она заскулила с отчаяния: такое теперь в порядке вещей. Керис не очень хорошо знала Барни и Лу, двух сильных помощников Эдварда Мясника. У Барни безвольно повисла одна рука – возможно, сломана. У Лу обезображено лицо: нос разбит, а один глаз превратился в жутковатого вида кашицу. Оба были слишком пьяны, чтобы испытывать боль.

– Подрались, – неразборчиво пробормотал Барни. – Я не хотел. Это мой лучший друг. Я его очень люблю.

Настоятельница вместе с сестрой Нелли уложили пьяниц на соседние матрацы. Нелли определила, что у Барни рука не сломана, а вывихнута, и отправила послушницу за Мэтью Цирюльником. Целительница занялась Лу. Спасти ему глаз она не могла: лопнул, как сваренное всмятку яйцо.

Подобные случаи приводили ее в бешенство. Двух мужчин постигла не болезнь и не несчастный случай, нет, они изувечили друг друга, напившись до бесчувствия. После первой волны эпидемии ей с огромным трудом удалось восстановить в городе закон и порядок, но вторая сотворила с человеческими душами что‑то страшное. Ответом на ее призыв оставаться людьми стало равнодушие. Аббатиса не знала, что делать, и обессилела.

Глядя на двух изуродованных людей, лежавших рядышком на полу, она услышала с улицы странный шум и вдруг мысленно перенеслась на три года назад – ей почудилось сражение при Креси и жуткий грохот новых орудий короля Эдуарда, метавших ядра во вражеский стан. Через несколько секунд шум возобновился, и монахиня поняла, что это барабан – вернее, несколько самых настоящих барабанов, отбивающих беспорядочный такт. Затем послышались такие же бестолковые трубы, колокольчики, хриплые крики, плач, восклицания, свидетельствующие либо о каком‑то триумфе, либо о сильной боли, либо о том и другом одновременно. Это было и впрямь похоже на сражение, только без свиста смертоносных стрел и ржания изувеченных коней. Хмурясь, Керис вышла на улицу.

Человек сорок с хлыстами в руках танцевали на лужайке безумную старинную джигу. Некоторые играли – точнее, гремели – на музыкальных инструментах. Тонкие светлые одежды порвались и запачкались, несколько полуголых человек безо всякого стеснения выставили на всеобщее обозрение интимные части тела. Собравшиеся горожане изумленно таращились на них. Танцорами руководил монах Мёрдоу. Он еще больше растолстел, но скакал как ребенок, только пот стекал с грязного лица и капал с косматой бороды. Странствующий проповедник подвел людей к западному входу в собор и, повернувшись к ним лицом, прогремел:

– Все мы согрешили!

В ответ его последователи исторгли нечленораздельные крики и стоны.

– Мы грязны! – продолжил монах. – Погрязли в разврате, как свиньи в зловонной луже. Со сладострастной дрожью стремимся лишь к утолению плотских похотей. Мы заслужили чуму!

– Да!

– Что же нам делать?

– Пострадать! Мы должны пострадать!

Какой‑то человек вырвался вперед, размахивая хлыстом из трех кожаных ремешков с остроугольными камнями на концах, бросился в ноги к Мёрдоу и начал стегать себя по спине. Хлыст разорвал тонкую рубаху, на спине выступила кровь. Кающийся закричал от боли, и толпа одобрительно загудела. Затем вперед вышла женщина. Она вытащила руки из рукавов, приспустила платье до пояса и принялась хлестать себя по спине таким же хлыстом. Толпа вновь заревела.

Так грешники выходили по очереди. Керис заметила у многих кровоподтеки и незажившие раны: явно это представление они устраивают не в первый раз, переходя из города в город. А раз их водит Мёрдоу, значит, рано или поздно начнут собирать за зрелище деньги. Вдруг из толпы зевак вырвалась женщина с криком:

– Я тоже! Я тоже должна пострадать!

Монахиня с удивлением узнала запуганную молодую жену Марсела Свечника. Мерид не могла совершить много грехов, но, судя по всему, решила разнообразить себе жизнь. Скинула платье и голой предстала перед монахом. На ее красивом теле не было еще никаких шрамов. Мёрдоу долго не сводил с нее глаз и наконец произнес:

– Целуй мне ноги.

Мерид встала перед ним на колени, откровенно продемонстрировав ягодицы толпе, и опустила лицо к грязным ногам. Монах отобрал у кого‑то хлыст и вручил ей.

Жена Свечника ударила себя и закричала от боли, на белой коже появились красные полосы. Еще несколько человек бросились вперед, распихивая толпу, в основном мужчины, и проповедник с каждым проделал то же самое. Скоро началась настоящая оргия. Люди хлестали себя, били в барабаны, звенели в колокольчики, танцевали дьявольскую джигу. Это было зрелище безумного разврата, но опытный глаз Керис заметил, что удары, хотя эффектные и, несомненно, болезненные, не наносят серьезных увечий. Подошедший к ней Мерфин спросил:

– И что ты об этом думаешь?

Она нахмурилась и ответила:

– А чего возмущаться?

– Не знаю.

– Если люди хотят себя сечь, чего возражать? Может, им так лучше.

– Согласен, – отозвался мастер. – Но обычно все затеи Мёрдоу отдают мошенничеством.

– Дело в другом. – Аббатиса не увидела в людях духа покаяния. Танцоры не оглядывались на свою жизнь, не раскаивались в совершенных грехах. Искренне сокрушающиеся обычно тихи, задумчивы, не работают напоказ. А тут Керис чуяла в воздухе какое‑то неестественное возбуждение. – Это просто разврат.

– Только вместо пьянства упоение отвращением к себе.

– Но ведь так можно дойти до исступления.

– Однако это не половая распущенность.

– Подожди.

Мёрдоу повел процессию к главной улице. Кое‑кто из грешников достал миски и стал просить у людей деньги. Монахиня поняла, что они собираются обойти весь город и, вероятно, у какой‑нибудь крупной таверны будут ждать, чтобы им купили еду и выпивку. Мерфин дотронулся до ее руки:

– Ты бледна. Как себя чувствуешь?

– Устала. – Ей нужно работать вне зависимости от самочувствия, и напоминания об усталости скорее мешают. Однако Фитцджеральд искренне встревожился, и целительница мягче предложила: – Пойдем ко мне. Скоро обед.

Когда процессия исчезла из виду, настоятельница и олдермен пересекли лужайку и вошли во дворец. Керис обняла и поцеловала Мерфина. Они никогда не целовались в монастыре, и монахиня решила, что вакханалия Мёрдоу ослабила ее бдительность.

– Да у тебя жар, – прошептал зодчий.

Аббатиса чувствовала, что теряет контроль и дело может кончиться тем, что они улягутся прямо на полу, где их так легко застать. А затем неожиданно прозвучал женский голос:

– Я не хотела подсматривать.

Керис пришла в ужас и, виновато отскочив от Мерфина, повернулась посмотреть, кому принадлежит голос. В дальнем конце зала, на лавке, с младенцем на руках, усталая, забитая, сидела жена Ральфа Фитцджеральда.

– Тилли! – воскликнула монахиня.

Та встала.

– Простите, что напугала вас.

Настоятельнице стало легче. Матильда ходила в монастырскую школу, много лет жила здесь, любила Керис. Она не станет поднимать шум из‑за поцелуя, невольной свидетельницей которого стала.

– Как ты?

– Немножко устала.

Она пошатнулась, и Керис поддержала ее. Младенец заплакал. Мерфин взял ребенка и умело стал укачивать.

– Ну‑ну, племяш.

Плач перешел в недовольное хныканье.

– Как же ты до нас добралась? – изумилась аббатиса.

– Пришла.

– Из Тенч‑холла? С Джерри на руках?

Шестимесячный ребенок – нелегкий груз.

– Я шла три дня.

– Боже мой. Что‑нибудь случилось?

– Убежала.

– И Ральф не погнался за тобой?

– Погнался, с Аланом. Я пряталась в лесу, пока они не ускакали. Джерри держался молодцом, не плакал.

У монахини ком встал в горле.

– Но… но почему?

– Тенч хочет меня убить. – Тилли разрыдалась.

Керис усадила ее, а Мерфин принес вина. Они дали ей выплакаться, потом настоятельница подсела к юной матери на лавку и обняла за плечи, а мастер продолжил укачивать Джерри. Когда Тилли немного успокоилась, целительница спросила:

– Почему ты так решила? Что такого он сделал?

Матильда покачала головой:

– Ничего. Просто он так на меня смотрит… Я знаю, хочет меня убить.

Мерфин пробормотал:

– Как бы я хотел сказать, что мой брат на это не способен.

– Но почему? – недоумевала Керис.

– Понятия не имею, – глотая слезы, ответила Тилли. – Тенч ездил на похороны дяди Уильяма. Там был законник из Лондона, сэр Грегори Лонгфелло.

– Знаю такого, – кивнула аббатиса. – Умный человек, хотя я его и не люблю.

– После этого все и началось. У меня такое чувство, что это как‑то связано с Грегори.

Настоятельница усомнилась:

– Но вряд ли стоило тащиться с ребенком только потому, что тебе что‑то почудилось.

– Я понимаю, это звучит дико, но он сидит и смотрит на меня прямо с ненавистью. Как же муж может так смотреть на свою жену?

– Ладно, ты пришла куда надо, – решила Керис. – Здесь ты в безопасности.

– Я могу остаться? Вы не погоните меня обратно?

– Конечно, нет. – Монахиня посмотрела на Мерфина. Тот нахмурился. Вообще‑то опрометчиво давать Тилли такое обещание. Беглецы, конечно, просили убежища в церкви, но вряд ли женский монастырь может долго прятать жену рыцаря. Более того, Ральф наверняка имеет право потребовать ребенка – сына и наследника. И все‑таки монахиня как можно увереннее повторила: – Ты можешь оставаться здесь сколько пожелаешь.

– О, спасибо.

А про себя Керис взмолилась, чтобы ей удалось сдержать слово.

– Жить можешь в одной из гостевых комнат над госпиталем.

Тилли с беспокойством спросила:

– А если туда вломится Ральф?

– Не посмеет. Но если тебе так спокойнее, бери бывшую комнату матери Сесилии за дормиторием.

– Да, пожалуйста.

Вошла прислужница накрыть стол к обеду. Аббатиса предложила Тилли:

– Я отведу тебя в трапезную. Пообедаешь с сестрами, а потом отдохнешь в дормитории.

Когда монахиня встала, у нее закружилась голова. Керис оперлась рукой о стол. Мерфин, все еще с ребенком на руках, с тревогой спросил:

– Что с тобой?

– Сейчас пройдет, – ответила Керис. – Просто устала.

И рухнула без сознания.

Мастер страшно испугался. От растерянности он на мгновение окаменел, пытаясь понять, что с ней. Возлюбленная никогда ничем серьезным не болела, наоборот, всегда ходила за больными. Но растерянность быстро прошла. Подавив страх, зодчий осторожно вернул ребенка Тилли. Прислужница в ужасе глядела на безжизненное тело Керис на полу. Мерфин постарался говорить спокойно, но требовательно:

– Беги в госпиталь, скажи, что заболела настоятельница. Приведи сестру Онагу. Беги же, скорее!

Та убежала. Мастер встал на колени возле Керис.

– Ты слышишь меня, любимая?

Прощупал пульс на безвольной руке, коснулся щеки, приподнял веко. Обморок. Тилли спросила:

– Это чума?

– О Господи! – Невысокий Мостник наловчился поднимать тяжести: камни, деревянные балки. Он взял тело на руки, легко встал и бережно положил на стол. – Не умирай, – шептал зодчий. – Пожалуйста, не умирай.

Фитцджеральд поцеловал возлюбленную в горячий лоб и вспомнил, что почувствовал жар, уже когда обнимал ее, однако возбуждение помешало ему встревожиться. Может, отсюда и ее необычная страстность, от жара.

Вошла сестра Онага. Мастер так ей обрадовался, что у него слезы выступили на глазах. Керис высоко ценила способности этой молодой монахини, которую постригли всего пару лет назад, и планировала в один прекрасный день передать ей госпиталь. Онага закрыла лицо льняной маской, завязала узел на затылке и потрогала щеки и лоб.

– Чихала? – спросила она.

– Нет, – ответил Мерфин, вытирая глаза.

Монахиня опустила настоятельнице ворот подрясника, и Керис вдруг показалась Мостнику очень хрупкой. Однако он с облегчением не увидел на груди черно‑красной сыпи. Сестра вновь заправила ворот и осмотрела ноздри.

– Кровотечения нет. – Задумчиво пощупала пульс и посмотрела на олдермена. – Скорее всего это не чума, но больна аббатиса очень серьезно. Жар, учащенный пульс, неровное дыхание. Отнесите ее наверх, уложите и промойте лицо розовой водой. Ухаживать за ней нужно в маске и мыть руки так, словно это чума. Вас тоже касается. – Она дала ему льняную тряпку.

Повязывая маску, зодчий едва сдерживал слезы. Он отнес возлюбленную в спальню, положил на матрац и поправил подрясник. Монахини принесли розовую воду и уксус. Мерфин передал им распоряжение Керис относительно Тилли, и они отвели юную мать с ребенком в трапезную. Фитцджеральд сел рядом с Керис, тряпкой протер больной лоб и щеки, молясь, чтобы она пришла в себя. Наконец врачевательница открыла глаза, удивленно нахмурилась и встревоженно спросила:

– Что случилось?

– Ты потеряла сознание.

Настоятельница попыталась сесть.

– Лежи спокойно. Ты больна. Скорее всего это не чума, но что‑то серьезное.

Аббатиса чувствовала себя очень слабой, а потому откинулась на подушку и не протестовала.

– Я просто часок отдохну.

Керис оставалась в постели две недели.

Через три дня белки ее глаз окрасились в горчичный цвет, и сестра Онага определила желтуху. Монахиня приготовила травяной настой с медом, который Керис пила три раза вдень. Жар спал, но слабость оставалась. Она каждый день с тревогой спрашивала о Тилли. Онага отвечала на вопросы, но отказывалась обсуждать дела монастыря, чтобы не утомлять. А Керис от слабости не спорила.