Ценность науки

§ 6. Объективность науки

Перехожу к вопросу, поставленному в заглавии этого параграфа: какова объективная ценность науки? И, прежде всего, что мы должны понимать под объективностью?

Гарантией объективности мира, в котором мы жи­вем, служит общность этого мира для нас и для дру­гих мыслящих существ. Посредством сношений, про­исходящих у нас с другими людьми, мы получаем от них готовые умозаключения; мы знаем, что эти умо­заключения не исходят от нас, и в то же время мы признаем их произведением мыслящих существ, по­добных нам. И так как эти умозаключения представ­ляются приложимыми к миру наших ощущений, то мы считаем себя вправе заключить, что эти мысля­щие существа видели то же, что мы; отсюда-то мы и узнаем, что мы не грезим.

Таково, следовательно, первое условие объектив­ности; что объективно, то должно быть обще многим умам и, значит, должно иметь способность переда­ваться от одного к другому; а так как эта передача может происходить лишь «дискурсивным» путем (ко­торый внушает такое недоверие Леруа, то мы вы­нуждены сделать заключение: путь к объективности есть путь общения посредством речи (рассуждений, логики) (pas de discours, pas d'objectivite).

Ощущения другого индивидуума будут для нас навечно закрытым миром. У нас нет никакого сред­ства удостовериться, что ощущение, которое я выра­жаю словом «красное», есть то же самое, которое свя­зывается с этим словом у соседа.

Допустим, что вишня и цветок мака вызывают у меня ощущение А, а у другого ощущение В и что, наоборот, древесный лист вызывает у меня ощуще­ние В, а у него ощущение А. Ясно, что мы об этом никогда ничего не узнаем: ибо я буду обозначать ощущение А словом «красное» и ощущение В словом «зеленое», тогда как он первое назовет словом «зе­леное», а второе словом «красное». Зато мы будем в состоянии установить, что как у него, так и у меня вишня и цветок мака вызывают одно и то же ощуще­ние, ибо мы оба даем одно и то же название испыты­ваемым в этом случае ощущениям. Итак, ощущения непередаваемы, или точнее – все то из них, что яв­ляется чистым качеством, непередаваемо и навсегда недоступно. Но нельзя того же сказать об отноше­ниях между ощущениями.

С этой точки зрения все, что объективно, лишено всякого «качества», является только чистым отноше­нием. Я не стану, конечно, говорить, что объектив­ность есть только чистое «количество» (это значило бы слишком суживать природу рассматриваемых от­ношений), но вы понимаете, что я уже не знаю, как можно позволить себе увлечься до того, чтобы ска­зать, что мир есть не более как дифференциальное уравнение.

Соблюдая всяческую осторожность по отношению к этому парадоксальному предложению, мы должны тем не менее допустить, что объективно лишь то, что поддается передаче, и, следовательно, что объектив­ную ценность могут иметь только одни отношения между ощущениями.

Могу сказать, что эстетические эмоции, которые общи у всех людей, доказывают нам, что качества наших ощущений тоже одни и те же для всех людей и тем самым объективны. Но, поразмыслив, мы уви­дим, что доказательства этому нет; доказано только то, что известная эмоция вызвана у Жана и у Пьера ощущениями (или сочетаниями соответствующих ощу­щений), которым Жан и Пьер дают одно и то же на­звание, причем возможно, что эта эмоция у Жана ассоциируется с ощущением А, которое Жан обо­значает словом «красное», а у Пьера она параллельно этому ассоциируется с ощущением В, которое Пьер обозначает словом «красное»; возможно также, что эта эмоция вызвана не самими качествами ощуще­ний, но гармоническим сочетанием их отношений и испытанным нами неосознанным впечатлением.

Известное ощущение бывает «красиво» не потому, что оно обладает определенным качеством, но пото­му, что оно занимает определенное место в ткани, образуемой ассоциациями наших идей: его нельзя за­деть без того, чтобы не привести в колебания «приемник», который находится на другом конце нити и который соответствует художественной эмоции.

Вопрос представляется всегда одним и тем же, станем ли мы на моральную, эстетическую или науч­ную точку зрения. Объективно лишь то, что является тождественным для всех; но о таком тождестве мож­но говорить лишь в том случае, если возможно срав­нение, если результат этого сравнения поддается пе­реводу на «разменную монету», которая может быть передана от одного сознания другому. Поэтому ничто не будет иметь объективной ценности, кроме того, что может быть передано посредством речи, т. е. того, что может быть понимаемо.

Но это лишь одна сторона вопроса. Абсолютно беспорядочная совокупность не могла бы иметь объ­ективной ценности, потому что она была бы недоступ­на пониманию; но и упорядоченная совокупность не может иметь объективной ценности, если она не соот­ветствует действительно испытываемым ощущениям. Мне представляется излишним напоминать это усло­вие; я не стал бы говорить о нем, если бы в послед­нее время не стали утверждать, что физика – не экс­периментальная наука. Хотя это воззрение не имеет никаких шансов на успех как у физиков, так и у фи­лософов, однако не мешает о нем знать, чтобы не соскользнуть на ту наклонную плоскость, которая при­водит к нему. Таким образом, существует два необхо­димых условия: если первое отделяет реальность от грезы, то второе отличает ее от романа.

Но что же такое наука? Как я разъяснил в преды­дущем параграфе, это прежде всего некоторая клас­сификация, способ сближать между собой факты, ко­торые представляются разделенными, хотя они свя­заны некоторым естественным скрытым родством. Иными словами, наука есть система отношений. Но, как мы только что сказали, объективность следует искать только в отношениях, тщетно было бы искать ее в вещах, рассматриваемых изолированно друг от друга.

Сказать, что наука не может иметь объективной ценности потому, что мы узнаем из нее только отно­шения, – значит рассуждать навыворот, так как именно только отношения и могут рассматриваться как объективные.

Так, например, внешние предметы, для которых было изобретено слово объект, суть действительно объекты, а не одна беглая и неуловимая видимость: ибо это – не просто группы ощущений, но и группы, скрепленные постоянной связью. Эта связь – и только эта связь – и является в них объектом; и связь эта есть отношение.

Поэтому, когда мы задаем вопрос о том, какова объективная ценность науки, то это не означает: от­крывает ли нам наука истинную природу вещей? Но это означает: открывает ли она нам истинные отно­шения вещей?

Никто не поколебался бы ответить отрицательно на первый вопрос. Я думаю, что можно пойти и дальше: не только наука не может открыть нам при­роду вещей; ничто не в силах открыть нам ее, и если бы ее знал какой-нибудь бог, то он не мог бы найти слов для ее выражения. Мы не только не можем уга­дать ответа, но если бы даже нам дали его, то, мы не были бы в состоянии сколько-нибудь понять его; я даже готов спросить, хорошо ли мы понимаем са­мый вопрос.

Поэтому когда научная теория обнаруживает при­тязание научить нас тому, что такое теплота, или что такое электричество, или что такое жизнь, она напе­ред осуждена; все, что она может нам дать, есть не более как грубое подобие. Поэтому она является вре­менной и шаткой.

Первый вопрос устранен, остается второй. Мо­жет ли наука открыть нам истинные отношения ве­щей? Подлежит ли разделению то, что она сбли­жает, и подлежит ли сближению то, что она раз­деляет?

Чтобы понять смысл этого нового вопроса, нужно возвратиться к сказанному выше об условиях объек­тивности. Вопрос о том, имеют ли эти отношения объективную ценность, означает: являются ли эти отношения одинаковыми для всех? будут ли они теми же самыми и для наших потомков?

Ясно, что они не одинаковы для ученого и для профана. Но это не важно, ибо если профан не видит их сейчас, то ученый может заставить его увидеть их при помощи ряда опытов и рассуждений. Существен­но, что есть пункты, относительно которых могут со­гласиться все, обладающие достаточной осведомлен­ностью и опытом.

Вопрос в том, чтобы узнать: будет ли продолжи­тельно это согласие и сохранится ли оно у наших по­томков. Можно спросить себя, будут ли те сближения, которые делает сегодняшняя наука, подтверждены наукой завтрашнего дня. К доказательству верности этого положения не может быть привлечен никакой априорный довод; вопрос решается фактами; и наука уже прожила достаточно долго для того, чтобы, обра­щаясь к ее истории, можно было узнать, противятся ли влиянию времени воздвигаемые ею здания или же они не отличаются от эфемерных построений.

Что же мы видим? Сначала нам представляется, что теории живут не более дня и что руины нагро­мождаются на руины. Сегодня теория родилась, завтра она в моде, послезавтра она делается классической, на третий день она устарела, а на четвертый – забы­та. Но если всмотреться ближе, то увидим, что так именно падают, собственно говоря, те теории, кото­рые имеют притязание открыть нам сущность вещей. Но в теориях есть нечто, что чаще всего выживает. Если одна из них открыла нам истинное отношение, то это отношение является окончательным приобрете­нием; мы найдем его под новым одеянием в других теориях, которые будут последовательно водворяться на ее месте.

Ограничимся одним примером. Теория эфирных волн учила нас, что свет есть движение. В настоящий момент благосклонная мода на стороне электромаг­нитной теории, которая учит, что свет есть ток. Не станем исследовать, нельзя ли их примирить, сказав, что свет есть ток, а ток есть движение. Так как, во всяком случае, вероятно, что это движение не будет тождественно с тем, какое допускали сторонники прежней теории, то можно было бы считать себя вправе сказать, что прежняя теория развенчана. Тем не менее от нее остается нечто, ибо между гипотети­ческими токами, допускаемыми у Максвелла, имеют место те же отношения, как и между гипотетическими движениями, которые допускал Френель. Таким об­разом, есть нечто, что остается нерушимым, и именно это нечто существенно. Этим объясняется, почему со­временные физики без малейшего затруднения пере­шли от языка Френеля к языку Максвелла.

Несомненно, что многие сопоставления, считав­шиеся прочно установленными, были потом отверг­нуты; но значительное большинство их остается и, по-видимому, останется и впредь. Что касается их, то каков критерий их объективности?

Да совершенно тот же самый, как и критерий на­шей веры во внешние предметы. Эти предметы реаль­ны, поскольку ощущения, которые они в нас вызы­вают, представляются нам соединенными, я не знаю, каким-то неразрушимым цементом, а не случаем дня. Так и наука открывает нам между явлениями другие связи, более тонкие, но не менее прочные; это – нити, столь тонкие, что на них долгое время не обращали внимания; но коль скоро они замечены, их нельзя уже не видеть. Итак, они не менее реальны, чем те, которые сообщают реальность внешним предметам. Не имеет значения то обстоятельство, что о них позже узнали, так как они не могут погибнуть ранее других.

Можно сказать, например, что эфир имеет не меньшую реальность, чем какое угодно внешнее тело. Сказать, что такое-то тело существует, – значит ска­зать, что между цветом этого тела, его вкусом, его запахом есть глубокая, прочная и постоянная связь. Сказать, что эфир существует, – значит сказать, что есть естественное родство между всеми оптическими явлениями. Из двух предложений, очевидно, одно имеет не меньшую ценность, чем другое.

Продукты научного синтеза в некотором смысле имеют даже большую реальность, чем плоды синтети­ческой деятельности здравого смысла, так как пер­вые охватывают большее число членов и стремятся поглотить частичные синтезы.

Нам скажут, что наука есть лишь классификация и что классификация не может быть верною, а только удобною. Но это верно, что она удобна; верно, что она является такой не только для меня, но и для всех людей; верно, что она останется удобной для наших потомков; наконец, верно, что это не может быть пло­дом случайности.

В итоге единственной объективной реальностью являются отношения вещей, отношения, из которых вытекает мировая гармония. Без сомнения, эти отно­шения, эта гармония не могли бы быть восприняты вне связи с умом, который их воспринимает или чув­ствует.

Тем не менее они объективны, потому что они общи и останутся общими для всех мыслящих су­ществ.

Это позволит нам вернуться к вопросу о враще­нии Земли; мы будем иметь здесь случай пояснить сказанное примером.

§ 7. Вращение Земли

В моем сочинении «Наука и гипотеза», я сказал: «...утверждение: «Земля вращается» не имеет никакого смысла... или, лучше сказать, два положения: «Земля вращается» и «удобнее предположить, что Земля вращается» – имеют один и тот же смысл».

Эти слова подали повод к самым странным тол­кованиям. Некоторые надумали видеть в этом реаби­литацию птолемеевой системы и, пожалуй, даже оправдание суда над Галилеем.

Однако тот, кто внимательно прочел всю книгу, не мог впасть в ошибку. Истина «Земля вращается» бы­ла там поставлена наряду, например, с постулатом Евклида; значило ли это отвергать ее? Более того: на том же языке можно было бы с полным основанием сказать, что два положения – «внешний мир суще­ствует» и «удобнее предположить, что внешний мир существует» – имеют один и тот же смысл. Таким образом, гипотеза о вращении Земли имела бы ту же степень достоверности, что и самое существование внешних предметов.

Но после того, что изложено в четвертой части, мы можем пойти дальше. Мы сказали: физическая тео­рия бывает тем более верна, чем больше верных отношений из нее вытекает. Исследуем занимающий нас вопрос в свете этого нового принципа.

Абсолютного пространства нет. Поэтому с точки зрения кинематики из двух противоречивых положе­ний – «Земля вращается» и «Земля не вращается» – одно не более верно, чем другое. Принимать одно, отвергая другое, в кинематическом смысле значило бы допускать существование абсолютного пространства.

Однако если одно из них открывает нам верные отношения, которые не вытекают из другого, то мож­но считать первое физически более верным, чем дру­гое, потому что оно имеет более богатое содержание. И в этом отношении не может быть никаких со­мнений.

Перед нами видимое суточное движение звезд, суточное движение других небесных тел, а с другой стороны – сплющение Земли, вращение маятника Фуко, вращение циклонов, пассатные ветры и т. д. Для последователя Птолемея все эти явления ничем не связаны между собой; с точки зрения последователя Коперника они производятся одной и той же при­чиной. Говоря: «Земля вращается», я утверждаю, что все эти явления по существу находятся в тесном соотношении друг с другом, и это верно; и это останется верным, хотя нет и не может быть абсолютного пространства.

Сказав о вращении самой Земли, перейдем теперь к ее обращению вокруг Солнца. Здесь также налицо три явления, которые для сторонника Птолемея совершенно независимы и которые, с точки зре­ния последователя Коперника, восходят к одному и тому же началу; это именно: видимые перемещения планет на небесной сфере, аберрация неподвижных звезд, их параллакс. Случайно ли, что все планеты допускают неравенство, период которого равняется году, и что этот период в точности равен периоду аберрации и также в точности равен периоду параллак­са? Принять птолемееву систему – значит ответить «да», принять систему Коперника – ответить «нет». Принимая вторую, мы утверждаем наличие связи между тремя явлениями, и это верно, несмотря на то, что абсолютного пространства нет.

В системе Птолемея движения небесных тел не могут быть объяснены действием центральных сил; небесная механика невозможна. Глубокие соотноше­ния между небесными явлениями, раскрываемые нам небесною механикой, суть отношения верные; утвер­ждать неподвижность Земли значило бы отрицать эти соотношения, а следовательно, заблуждаться.

Таким образом, истина, за которую пострадал Га­лилей, остается истиной, хотя она имеет и не совсем тот смысл, какой представляется профану, и хотя ее настоящий смысл гораздо утонченнее, глубже и богаче.

§ 8. Наука для науки

Не против Леруа намереваюсь я защищать науку для науки. Быть может, он осуждает ее, но все же он ее развивает, потому что он любит истину, ищет ее и не мог бы жить без нее. Я просто хочу выска­зать несколько соображений.

Мы не можем познать все факты; необходимо вы­бирать те, которые достойны быть познанными. Если верить Толстому, ученые делают этот выбор науда­чу вместо того, чтобы делать его, имея в виду прак­тические применения, что было бы благоразумно. В действительности это не так: ученые считают опре­деленные факты более интересными в сравнении с другими, потому что они дополняют незаконченную гармонию или потому, что они позволяют предвидеть большое число других фактов. Если ученые ошиба­ются, если эта неявно предполагаемая ими иерархия фактов есть лишь пустая иллюзия, то не могло бы существовать науки для науки и, следовательно, не могло бы быть науки. Что касается меня, то я думаю, что они правы, и выше я на примере показал высо­кую ценность астрономических фактов, которая опре­деляется не практической применимостью их, а их величайшей поучительностью.

Уровень цивилизации зависит от науки и искус­ства. Формула «наука для науки» возбуждала удив­ление; а между тем это, конечно, стоит «жизни для жизни», если жизнь не жалка и ничтожна, и даже «счастья для счастья», если не держаться того взгля­да, что все удовольствия равноценны, если не считать, что цель цивилизации состоит в том, чтобы достав­лять алкоголь охотникам до выпивки.

Всякое действие должно иметь цель. Мы должны страдать, должны трудиться, должны платить за наше место в спектакле, чтобы видеть, или, по край­ней мере, чтобы другие увидели свет.

Все, что не есть мысль, есть чистое ничто, ибо мы не можем мыслить ничего, кроме мысли, и все слова, которыми мы располагаем для разговора о вещах, не могут выражать ничего, кроме мыслей. Поэтому ска­зать, что существует нечто иное, чем мысль, значило бы высказать утверждение, которое не может иметь смысла.

Однако (странное противоречие с точки зрения тех, кто верит во время) геологическая история по­казывает нам, что жизнь есть лишь беглый эпизод между двумя вечностями смерти и что в этом эпизо­де прошедшая и будущая длительность сознательной мысли – не более, как мгновение. Мысль – только вспышка света посреди долгой ночи.

Но эта вспышка – всё.

1905 г.

Перевод с французского под редакцией Л.С. Понтрягина

Пуанкаре А. Ценность науки // О науке. – М.: Наука, 1990. – С. 356–365.

Date: 2015-09-19; view: 399; Нарушение авторских прав