Глава четвертая. Лета 1820‑го. У побережья Северной Калифорнии

Лета 1820‑го. У побережья Северной Калифорнии. Раннее утро

В предрассветном тумане примерно в четырех кабельтовых от калифорнийского берега покачивалась на волнах двухмачтовая шхуна без каких‑либо опознавательных знаков. На монотонное позвякивание якорной цепи мелодично отзывалась бортовая склянка. Вот, пожалуй, и все, что нарушало безмятежную тишину этого утра. Туман был такой, что мачты призрачно таяли где‑то за первым гафельным парусом, а бушприт точно обрубили у самого носа судна. На корме крупными бронзовыми буквами было набито название «Pearl of the Seas». На месте же порта приписки, на ржавых гвоздях, не очень ровно выстроились буквы в слово «Portsmouth». Всем своим видом «Жемчужина морей» давала понять, что знавала она и лучшие дни, правда, это было давно и у других, видимо, более аккуратных хозяев.

У борта, сосредоточенно вслушиваясь в тишину и пытаясь хоть что‑то разглядеть в тумане, сгрудилась группа мужчин. Компания была из тех, с какой никому не захотелось бы встретиться в темном переулке. Небритые лица ни умом, ни интеллигентностью не светились. Кто‑то попыхивал трубкой, кто‑то жевал табак, время от времени смачно сплевывая за борт. В общем, вид у команды был самый что ни на есть пиратский.

Наконец капитан – а о том, что это был именно он, можно было судить по числу пистолетов за поясом, черной треуголке поверх повязанного на голове красного платка и по тому, как подобострастно поеживались под его взглядом окружающие, – повернулся вполоборота к стоящему рядом толстяку. Тот исходил потом и то и дело отирал лицо тряпицей. Если у всех вид был напряженный, то у толстяка на лице отображался настоящий страх. Причин тому могло быть несколько. Во‑первых, у капитана под глазом цвел свежий фиолетовый синяк, что явно негативно отражалось на его настроении. Во‑вторых, на месте передних зубов у него зияли дыры, что тоже, по‑видимому, было для капитана в новинку: он все еще стыдливо прикрывал рот платком, отчего порой совершенно невозможно было понять, что он говорил. Это заставляло толстяка изо всех сил вслушиваться и потеть еще больше. Инстинкт подсказывал, что сейчас совсем не время переспрашивать. Наконец капитан, даже не взглянув в сторону толстяка, презрительно прошипел:

– Ну, что думаешь, боцман, не подведут твои краснокожие?

Толстяк с готовностью и гораздо более рьяно, чем того требовала ситуация, прошептал в ответ:

– Да вроде не должны, сэр.

– Смотри! А то не ровен час пушнину сами приберут. Что тогда? Мне в кантон идти торговать твоей шкурой? Так на ней много не заработаешь!

Капитан замолчал, уставившись в туман.

Толстяку такая перспектива явно не понравилась.

– Да на кой черт им пушнина, сэр? – вытаращив для убедительности глаза, затараторил он. – Да они за ружья с порохом еще и испанцев заодно вырежут! Пушнину! Да что они в ней понимают?!

Капитан резко обернулся к нему:

– Заткнись! Не ори! Звук на воде далеко слышен… На что им пушнина, говоришь? Да хотя бы на то, чтобы бостонцам перепродать. Я слышал, они тоже сюда повадились.

Но боцман не сдавался:

– Так то местные сообразили бы! А этих мы зря, что ли, с самого Севера перли! Специально таких вербовал. Эти дикие совсем! Вон, всю шхуну тюленьим жиром провоняли, как в хлеву…

Толстяк демонстративно поморщился.

– Ладно, не сопи! – оборвал его капитан. – От самого тоже не французской водой несет… Сам знаешь, я бы с удовольствием с местными договорился, так ведь они говорят – против чертовых русских не попрут. А эти… Может, они и дикие с севера, да только сдается мне – цену морскому бобру они‑то, в отличие от местных, прекрасно знают.

Капитан задумчиво уставился за борт в том направлении, где, как указывал компас, должен был лежать незнакомый берег с таинственным русским поселением. Все молчали, не осмеливаясь прервать размышлений вожака. Наконец тот тяжело вздохнул, приняв решение:

– Что‑то тишина эта мне не нравится… Ну да ладно, грузите!

Боцман, радостный, что все обошлось, быстро повернулся к команде и уже сам начальственно цыкнул:

– Ну, чего раззявились?! Приказ слышали?!

Головорезы, выйдя из подобострастного оцепенения, живо но осторожно, стараясь не лязгать железом, кинулись грузить ящики с ружьями и амуницией в привязанные к борту шхуны и отчаянно пляшущие на волнах шлюпки.

* * *

Подминая под себя предрассветный туман, тяжелые валы холодного океана мерно накатывали на скалистый берег, поросший девственным лесом. Сквозь душные клубы испарений радужным ореолом просвечивало восходящее солнце.

Семейство морских бобров, подставив солнцу мохнатые животики, лениво почесывалось, полусонно покачиваясь на волнах. Вожак, смешно топорща мокрый мех и приподняв маленькую головку, бдительно поглядывал по сторонам. Вокруг усов на острой мордочке вожака поблескивала седина, что говорило о его незаурядности и заодно придавало шкурке особый оттенок. Конечно, вожаку были неведомы страсти людского мира, иначе его изрядно позабавил бы тот факт, что прекрасная шкура, которой он так дорожил, была нынче на вес золота и расхожий каламбур «дорожи своей шкурой» имел для него отнюдь не отвлеченное значение. Но эти страсти были сокрыты от его бобрового сознания, да и не до забав ему было. «Доживать до старости» нынче становилось все тяжелей. Весь мир, казалось, ополчился против его сородичей. Почесав за ухом и распушив слипшийся мокрый мех, вожак достал из меховой складки на животе заранее припасенный острый камушек и приготовился с его помощью открыть большущую устрицу, чтоб наконец‑то спокойно позавтракать. Но нет, что‑то ему все же не нравилось. Устав бороться с инстинктом, подсказывавшим неладное, вожак, недовольно свистнув, юркнул под воду. За ним, не смея ослушаться, последовало и все многочисленное семейство, сверкнув на солнце темной медью великолепного меха. Мудрость и жизненный опыт не подвели вожака и на сей раз.

Почти в то же самое время как бобровое семейство, скользнув под воду, скрылось из виду, из тумана в полной тишине возникли три корабельные шлюпки. Они были полностью забиты вооруженными людьми. Бесшумно и быстро шлюпки скользили в направлении берега. Судя по напряженным лицам и сосредоточенности гребцов, было ясно, что отряд торопился отнюдь не на пикник. Впрочем, торопился он весьма профессионально, без суеты и лишних движений. Причина спешки становилась все более очевидна. Утренний туман, который так удачно скрывал отряд, рассеивался прямо на глазах. Начинали отчетливо проступать контуры высокого скалистого берега, а на нем все контрастней вырисовывались очертания крепости. И если бы кто‑нибудь из ее обитателей взглянул сейчас в сторону залива, участь морского десанта была бы решена.

Крепость, ощетинившаяся новеньким частоколом, прикрывала вход в небольшую, довольно удобную бухту. Над куполом часовни, выглядывавшей из‑за крепостной стены, горел начищенной медью крест. Над горным хребтом на горизонте неумолимо вставало солнце. Стараясь использовать последние клочья утреннего тумана, все три шлюпки бесшумно приближались к берегу. На одной из них, прильнув глазом к подзорной трубе и распластавшись на брюхе для пущей устойчивости, пыхтел боцман. Что‑либо разглядеть ему мешал струившийся по лицу пот, который он все так же безрезультатно пытался отереть обшлагом кафтана. Рассвет был отнюдь не жарким, а довольно‑таки прохладным, как и подобает всем калифорнийским рассветам, так что толстяка подводила не температура окружающей среды, а собственные нервишки. Правда, теперь повод был куда более серьезный, чем перспектива получить от капитана очередную зуботычину. Уже ясно были видны в крепостной стене бойницы с поблескивавшими дулами пушек. Пара‑тройка выстрелов, и… Что было бы тогда, боцману думать совсем не хотелось. Тем более, что пока все шло на удивление гладко.

Ничто, кроме цикад, стрекот которых уже отчетливо доносился с берега, не нарушало первозданного безмолвия этого утра.

В башне над часовней от дуновения ветра лениво звякнул колокол. Как бы в ответ встрепенулось обвисшее на флагштоке знамя – российский триколор с двуглавым золотым орлом на увеличенном белом поле. Под орлом, тоже золотом, были вышиты три прописных буквы: РАК – Российская Американская Компания.