Этакий «гламур» XIX века

Описывая страдания своего героя, Чехов пишет: «С тех пор как я стал превосходительством и побывал в деканах факультета, семья наша нашла почему-то нужным совершенно изменить наше меню и обеденные порядки. Вместо тех простых блюд, к которым я привык, когда был студентом и лекарем, теперь меня кормят супом-пюре, в котором какие-то белые сосульки, и почками в мадере. Генеральский чин и известность отняли у меня навсегда и щи, и вкусные пироги, и гуся с яблоками, и леща с кашей».[73]

Профессор Преображенский из булгаковского «Собачьего сердца» – попович, а отнюдь не дворянин. Это очень симпатичный персонаж. Но при всей своей антибольшевистской риторике и он рассуждает о людях, которые на триста лет отстали от Европы и не научились уверенно застегивать штаны.[74]

Лев Гумилев рассказывал, что в начале XX века, перед Первой мировой войной, очень увлекался «дикарями» Америки и Африки, часто читал о них книжки. И одна из подруг его мамы, Анны Ахматовой, как-то недовольно заявила мальчику: «Да что ты все с этими дикими носишься, Лёвушка?! Они же такие же, как наши мужики, только черные».

Очень хорошо заметно, что сначала дворянство, потом и интеллигенция чувствуют себя европейцами, и притом вовсе не немцами и французами. Они русские… и в то же время они эмигранты, живущие в туземной стране. Они со всех сторон окружены дикими туземцами.

В XVIII веке говорили: «дворянство и народ». В XIX и XX веках – «интеллигенция и народ». Интеллигенция оказывалась как бы не входящей в народ или каким-то особым, тоже русским, но другим русским народом.

Выразительна щемящая цитата из Бунина: «Русь слиняла в два дня… Поразительно, но она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей… Остался подлый народ…»[75]Трудно понять соотношение этого «подлого народа» и Руси… Если Русь «рассыпалась в два дня», если «подлый народ» сам не Русь, то кто он?

Чуть дальше Иван Бунин объясняет: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря».[76]Как всегда в таких случаях, возникает вопрос о способе, как их различить, Русь и Мерю? Измерять черепной указатель, как в Третьем рейхе? Делать анализ крови? Анализ мочи?

А Бунин различает!

«Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: „Cave furem“.[77]На эти лица ничего не надо ставить – и так все видно».[78]

«Это не просто дрожь отвращения при виде политических врагов. Ни один красный не оценивается так же, с такой же мерой чисто физического отвращения. Да ведь Урицкий и Троцкий – тоже люди своего круга, пусть и политические враги.

Если же крестьяне на Украине воюют с большевиками – вроде свои? Но их тоже нельзя ставить на один уровень с добровольчеством… А все-таки дело заключается больше всего в „воровском шатании“, столь излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей».[79]

А люди из «подлого народа»… Вот они: «какие-то мерзкие даже по цвету лица, желтые и мышиные волосы».[80]«Все они (лица людей. – Авт.) почти сплошь резко отталкивающие, пугающие злой тупостью. Каким-то угрюмо-холуйским вызовом всему и всем.[81]Даже «глаза мутные, наглые».[82]

Дело вовсе не в том, что Бунин – скверный человек и не любит русский народ. Бунин по-своему предельно жестко отразил следствие этого трехсотлетнего разделения народа на правящих дворян, вечно всем недовольных интеллигентов… и всех остальных.

Бунин, скорее, зеркало трехвекового раскола нации. Который, может, и начался тогда, когда «лучшим людям города»[83]было приказано брить лицо и курить трубку.

Психология «исторических подкидышей»

Европеец может вполне честно хотеть цивилизовать туземца и верить, что когда-нибудь он или его дети и внуки станут тоже европейцами. Но и тогда туземец в нынешнем своем качестве – это только заготовка полноценного человека. Личинка. А бабочкой станет, только когда превратится в ровню, в европейца.

Европейцы любили Россию. Свою Россию.

Россию красивых имений и больших, светлых квартир на Невском проспекте, Россию аллей, на которых под липами играет военный оркестр. Россию беседок в парках и библиотек, красивых «платьев в талию» и блестящих эполетами мундиров. Книги в толстых кожаных переплетах с золотым обрезом уютно мерцали за стеклами ореховых «шкапов», в этих книгах французские вставки в русский текст давались без перевода – как в сочинениях Льва Толстого.

Это потом, при советской власти, делались сноски с переводом. А граф Лев Николаевич писал для людей своего круга, о которых заранее известно – они знают французский язык как родной. Или русский как родной – какая разница?

Били настенные часы, скрипели мореные дубовые половицы, почтительно снимал шапку дворник, прислуга вносила тарелки и в обед разливала в них суп-пюре.

В креслах библиотек и кабинетов замечательно читались книги про то, как надо цивилизовывать «сиволапое мужичье» и «павианов бесхвостых».

А в присутственных местах благородия и высокоблагородия с зачесанными надвое, спрыснутыми одеколоном патриотическими бородами, во вновь вошедшими в моду при Александре II очках, в красивых мундирах вели умные разговоры о том, как же ее, туземную Русь, цивилизовывать?

Хорошо! Как же не любить таких замечательных людей?

Чехов и Булгаков происходят не из дворян. Но ведь и у них образы «русских туземцев» ничем не лучше блаженного Платона Каратаева или вечно пьяного денщика Николая Ростова – Лаврушки.

Потому что другую Русь, туземную, европейцы или вообще не любили, или любили так же, как Киплинг – Индию. Разве не любил?! Любил. Вполне искренне, но не как родину, нет. Родиной для Киплинга были не берега Ганга и не заросли джунглей, а Сассекс и Лондон. Он ярко и красочно описывал, как орут, толкаются, погоняют слонов туземцы, как они поют и пляшут…

Но матери нас научили,

Что старая Англия – дом.

И Мать моряков у него шлет сыновей за море, в Индию в том числе. Из дома – в колонию.

Русская Англия и Русская Индия не разделены океаном, русские европейцы ее тем более любят. М. Ю. Лермонтов сознавался, что

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно.

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

Но так же и Киплинг любил смотреть на туземные жилища и на веселящихся туземцев.

Слой русских «европейцев» остро нуждался в исторических мифах. Именно в черных мифах о России! Такие мифы выполняли сразу три важнейших психологических функции.

1) Принимая такой миф, русский европеец объединялся с остальной Европой. Он до конца осознавал себя пришельцем с другого континента, которого занесло в туземную Россию, и приходится тут жить и работать. «А вообще, я ваш, французы и англичане».

Придет время и окажется: миф подставляет и их, интеллигентов. Их тоже имеют в виду милейшие цивилизованнейшие европейцы, поддерживающие и формирующие, черные мифы. Но иллюзий, в которых жили интеллигенты, хватило лет на двести.

2) Черный миф о России оправдывал привилегированное положение дворянства и интеллегенции. И если уж говорить до конца честно, оправдывал и свое высокомерие по отношению к туземцам.

Миф не воспринимался на свой счет. Это туземная Россия – грязная, дикая и подлая. Это она – жестокая и грубая. А мы-то хорошие! Мы боремся, не покладая рук, с этой Россией, цивилизуем ее, что есть сил.

В общем, чем хуже Россия, тем больше право на привилегии.

3) Миф оправдывал свое неумение работать.

В России плохие дороги? А их и не может быть хороших. Надо было начинать еще в прошлом году, а мы начали строить только сегодня? А что поделать: Россия-матушка, – такие вот мы разгильдяи, и ничего с нами не поделаешь. Половину денег разворовали? А так всегда было, в России искони воруют. Подумаешь, и я чего-то спер! Такая вот народная традиция.

Сейчас в Москве обсуждается проект ограничений на въезд в исторический центр города. Я – горячий сторонник продуманных ограничений. А оппоненты говорят, что ограничений вводить не надо. Все равно гаишники будут брать взятки и всех пропускать! То есть нарушения закона считают чем-то естественным, что надо принимать, как снег зимой.

На это я возражаю: давайте ничего мы делать не будем, потому что «все гаишники – взяточники». И вообще, давайте отменим Уголовный кодекс, распустим суд и прокуратуру. А то все равно ведь ничего сделать нельзя, за взятки, бывает, и преступников освобождают от наказания…

Русских европейцев Иван Солоневич жестко характеризовал как «подкинутое сословие». У него получалось, что они вроде кукушат, подброшенных в гнездо певчей птички. Это сословие оказывалось в двойственном, очень неопределенном положении. Они не были европейцами, конечно, и в Европе их совершенно не ждали. А от родной почвы они тоже оторвались и судили о России с позиций иноземцев.

Как правило, судили с недоброй иронией, осуждением. А если даже и без неприязни, с искренним интересом и сочувствием, – все равно с иноземных позиций.

Самые лучшие русские историки, включая Карамзина, видели в истории России сплошную цепь заимствований: из Византии, от варягов, из Польши, от шведов, от немцев, голландцев и французов… И после этих заимствований XVIII века Россия окончательно перестает быть варварской.

«Наши классические историки жили на духовный чужой счет и никак не могли себе представить, что кто-то в России мог жить на свой собственный. Занимаясь систематически кражами чужих идей, они не могли допустить существования русской собственной идеи».[84]

Мало того, что «подкинутые» охотно подхватывали и распространяли мифы, идущие из-за рубежа, они и сами напридумывали много «интересного».