Глава шестая. Когда шла война и люди в страшной тревоге за родину, за близких, за успех своего дела думали о будущем

Когда шла война и люди в страшной тревоге за родину, за близких, за успех своего дела думали о будущем, о счастье общем и личном, то счастье это рисовалось им точным подобием той жизни, которая была прервана войной. Люди желали, в сущности, одного: чтобы скорейшее окончание войны восстановило их прежнюю жизнь, как бы механически продолжив ее течение с того самого уровня – не выше и не ниже, – на котором это течение так круто изменилось.

В этом представлении, как, может быть, ни в чем другом, выразилось отвращение советских людей к войне, их глубокое миролюбие, понимание ими войны как жестокого, но временного бедствия, которое, уж коли оно случилось, надо пережить и преодолеть как можно скорее.

События войны жестоко и неотвратимо пронизали собой всю жизнь Марины. Она была не только активным членом того общества, которое подвергалось неслыханному испытанию. На фронте были ее муж, родной брат, десятки друзей и знакомых. Радуясь по поводу каждой победы наших войск и с болью переживая каждую их неудачу, Марина вместе с этим патриотическим чувством носила в своей душе постоянную, никогда не покидающую ее тревогу за близких. Особенно велика была ее тревога за мужа.

Ее семейное счастье было недолгим. Марина вышла замуж в тысяча девятьсот сороковом году, в ноябре. В июле следующего года был призван в армию ее муж.

Без него Марина остро почувствовала себя одинокой. Она не представляла, как сложилась бы ее жизнь, не будь у нее работы. Труд исцелял ее от тоски и тревоги, приносил радость и удовлетворение. Марина работала, не щадя сил, не мысля, как можно было бы в это грозное время жить иначе.

Как и все люди, она много думала о будущем, то есть о жизни, которая наступит, когда враг будет разбит и восторжествует мир. Она была уверена, что развитие страны после войны пойдет еще быстрее. Опыт, который советские люди накопили в преодолении величайших испытаний, не пропадет даром. Думала Марина и о своем институте. Он будет смело решать важные проблемы народного хозяйства и преобразования природы, получит широкую возможность экспериментировать и ближе встанет к насущным потребностям большого и богатого края, а значит, и всей страны.

Личная жизнь Марине рисовалась так: она и Григорий будут, как и до войны, работать в институте, Григорий защитит кандидатскую диссертацию. Он в этом уже отстал от нее. Она поможет ему наверстать упущенное за годы войны. Потом они совершат несколько экспедиций по Сибири. Конечно, ей придется сделать небольшой перерыв в своих путешествиях и научных изысканиях…

При мысли о ребенке у Марины радостно замирало сердце.

Всю свою будущую жизнь с Григорием Марина представляла как прямое продолжение той жизни, которая была раньше. Их вынужденную войной разлуку она вычеркивала из своего сознания, как вычеркивают из письма неудачную строку. Она представляла себе Григория таким, каким он был до войны, с теми же привычками и особенностями, с теми же достоинствами и недостатками, с какими он ушел в армию. И себя Марина видела такой же, какой была она до июня сорок первого года…

Коллектив института праздновал День Победы. Просторный актовый зал с огромными окнами и лепными украшениями в виде гигантских чаш с цветами в простенках и венками, щедро разбросанными по углам потолка, был увешан гирляндами из пихтовых веток и разноцветными бумажными флажками. Торжественно и строго выглядела сцена, которую пересекал продолговатый стол, накрытый тяжелым красным сукном. Бюсты Маркса и Ленина, расположенные в глубине сцены, возвышались на отделанных под гранит постаментах на фоне развернутых шелковых знамен. Многоламповые люстры заливали зал молочным светом. Гремел оркестр. По широким ступеням лестницы непрерывным потоком шли люди.

В институте была неписаная традиция: на праздничные вечера с заседаниями, концертами и танцами собираться не спеша. В другом случае опоздание считалось недопустимым, сегодня же в этом не было ничего предосудительного.

Научные работники шли с семьями – женами, детьми. Все были празднично одеты, надушены, тщательно причесаны.

Марина и Григорий поднимались к входу в зал. Марина была в черном бархатном платье с белыми кружевными манжетами и таким же воротничком. На груди у нее краснела только что срезанная роза. Гладко причесанную голову охватывал витой золотистый жгутик, карие глаза, красивые полуоткрытые губы, вся ее полная фигура излучали счастье. Никогда еще в жизни ей не было так радостно идти вместе с Григорием на виду у людей. Слегка выпятив грудь, в офицерском кителе, он старался быть строгим, сосредоточенным, но это ему не удавалось: губы расплывались в улыбке, и он опускал голову, боясь показаться глупым.

– Григорий Владимирович! Гриша! С приездом! Дождались наконец! Поздравляю вас, Марина Матвеевна, с праздником и со счастливой встречей! – Такими возгласами приветствовали Марину и ее мужа их старые сослуживцы.

Но особенно приятно было Марине встречаться с новыми сотрудниками института, не знавшими ее мужа. Марина знакомила их. Григорий Владимирович по‑военному подтягивался, лицо его делалось непроницаемо серьезным, и он, прищелкнув каблуками, глуховатым баском говорил:

– Гвардии майор Бенедиктин!

«Батюшки, как в него въелась военщина!» – изумлялась про себя Марина.

Раздались звонки. Народ из коридоров и с лестницы потянулся в зал. Марина и Григорий тоже заспешили. Их места находились в десятом ряду у противоположной от двери стены. Проходя по узкому промежутку, отделявшему первые семь рядов, Марина слышала шепоток: «Чудесная пара!» Это ее приятно волновало. Знали бы люди, как ей сегодня хорошо!..

– Сюда, Гриша! – позвала Марина мужа, отыскав свои места. Бедный! Он пробирался между рядами смущенный, сразу вспотевший и как‑то странно ссутулившийся.

– Невероятная теснота! – проговорил Бенедиктин, садясь рядом с женой. – И Марина уловила в его голосе недовольство.

Торжественное заседание открыл секретарь парткома. Минут пять ушло на избрание президиума. Большинство фамилий, называвшихся председателем, были хорошо знакомы Бенедиктину. Великанов – научный руководитель института, Водомеров – директор института, Миронов – секретарь парткома… Да, как ни сурова была война, как ни вторгалась она в каждую частичку советского организма, институт сумел сохранить свои основные кадры.

Григорий сидел, вытянув шею, чего‑то напряженно ожидая.

– Строгову Марину Матвеевну! – с подъемом проговорил председатель. Зал отозвался дружными аплодисментами.

– Ну вот, а ты тащилась сюда, – сдержанно улыбнулся Бенедиктин.

– Я скоро, Гриша, приду. У нас официальная часть никогда не затягивается, – сказала Марина.

Заседание действительно продолжалось недолго. Перед концертом объявили перерыв. Марина задержалась на сцене: помогла унести стол. Когда вышла, зал уже опустел. Люди гуляли по коридорам, и в раскрытые двери зала врывался шум, похожий на шум реки в весеннее половодье.

Бенедиктина на прежнем месте не было. Марина не нашли его и в коридоре. Она бросилась в курительную комнату. Он стоял в уголочке один и курил жадными, глубокими затяжками.

– Вон ты где! А я с ног сбилась, – сияя улыбкой, воскликнула Марина.

– Прости, Мариночка, варварски захотелось курить.

Муж говорил спокойно, но Марине показалось, что голос его дрогнул. «Обиделся, что я задержалась на сцене», – промелькнуло у нее в голове. Она подняла глаза, чтобы проверить свои подозрения, но встретилась с его взглядом, полным любви к ней и успокоилась.

Концерт давал коллектив художественной самодеятельности института. Марине нравились такие концерты. Столько было простоты и искренности в выступлениях певцов, танцоров, музыкантов, что недостаток профессионального мастерства с лихвой восполнялся безыскусственным весельем, которое сразу же захватило всех. Потом начались танцы. Давно Марина не танцевала с таким упоением.

– Марина Матвеевна носится сегодня по залу, как ласточка на просторе.

– Еще бы! Вернулся муж, – переговаривались женщины, наблюдавшие за ней.

Григорий и Марина вернулись домой в три часа ночи. Сбрасывая с себя легкое пальто в прихожей, Марина весело сказала:

– Ну как, Гриша, наш вечер? Понравился?

Бенедиктин не спеша снял шинель, повесил ее на вешалку, в упор взглянул на Марину и спросил:

– Откровенно?

Марина удивленно пожала плечами.

– Ну конечно, откровенно.

– Чепуха! Невнятный доклад «галопом по Европам», худосочный концерт и эти старомодные танцы «до упаду»…

«Он, по‑видимому, шутит. Ведь вечер был на славу. Так было всем весело», – подумала Марина. Она внимательно посмотрела на мужа.

На его полном лице не было и тени улыбки. Бенедиктин сел на табурет и, ожесточенно размахивая щеткой, смахнул пыль с ботинок. Он любил, чтоб обувь блестела.

Марине стало обидно, что муж не разделяет ее настроения, но она подавила в себе это чувство, стараясь понять, чем же он недоволен. «Уж не тем ли, что я так много танцевала с другими мужчинами?»

– Ужинать будем, Гриша? – спросила она, испытывая желание быстрее возвратить прежнее приподнятое состояние.

– Обязательно, Мариночка. Я очень проголодался, – ответил Бенедиктин и, положив щетку на полочку, направился в столовую.

Как и у всякого человека, у Марины Строговой существовал свой интимный мир. Этот мир складывался из тысячи таких мелочей, о которых не всегда говорят даже с самыми близкими людьми. Это были вкусы, склонности, привычки.

Марина, к примеру, не любила тесную обувь и всегда покупала туфли на номер больше. Она не переносила духов с теплым и резким запахом и покупала духи более дешевые, но непременно с нежными, холодными оттенками. Одежду она предпочитала из темных материй и не любила никаких пестрых тканей. Женщин, которые с первых минут знакомства начинали рассказывать о своих взаимоотношениях с мужьями и любимыми, она презирала. Сдержанных на слово, даже несколько косноязычных людей она предпочитала говорунам и краснобаям. Совершенно не переносила она так называемых остряков. Острословие, по ее представлениям, имело что‑то общее с жонглерством в цирке и было больше сродни ремеслу, чем уму и таланту. Мягкость движений и живость черт – вот что составляло, по ее убеждениям, истинную прелесть внешности женщины. Красивые (в смысле правильности черт), но холодные, неподвижные лица вызывали в ней сожаление. Из всех цветов, существующих на земле, ей больше нравились самые контрастные: черный, белый, красный. Ее привлекали романы и повести, но она не любила читать рассказы и обычно, просматривая журналы, пропускала их. Стихи ей нравились такие, которые будили представление о высоком назначении человека, о его долге перед людьми и родиной. Из стихов о любви она выделяла лишь те, в которых очарование молодости было передано с трепетной и чистой правдой: в правде этой, казалось ей, все просто и искренне и как бы нет еще примеси опыта более поздних лет человеческой жизни.

Короче говоря, интимный мир Марины был одновременно и широк и узок.

И вот в один из весенних дней весь этот мир, составлявший, по выражению одних, натуру, а по определению других – характер, был приведен в страшное потрясение.

Поводом к этому послужило заседание научного совета института, на котором утверждалась программа летних экспедиций. Программа была разработана профессором Великановым.

Еще зимой было решено послать в различные районы области четыре экспедиции. Теперь ученый совет рассматривал объем научных исследований, которые предстояло выполнить летом и осенью. По терминологии, принятой в институте, речь шла о спецификации и профиле экспедиций.

Первая экспедиция определялась как почвоведческая. Областные организации давно нетерпеливо ждали от института почвенной карты области. Без такой карты руководящим органам области трудно было правильно размещать посевные площади под зерновые и технические культуры.

Перед второй экспедицией ставилась задача комплексного изучения водоемов, их животного и растительного мира. Сюда входили вопросы зависимости режима вод от времени года и различных климатических условий, изучение способов и средств промыслового освоения рек и озер местными охотниками и рыбаками.

На третью экспедицию возлагались поиски глин и песков для предприятий, производящих строительные материалы.

Наконец, четвертая экспедиция должна была изучить причины катастрофически нарастающего отхода ряда ценных пород леса, в особенности кедра, и определить меры борьбы с этим явлением.

Намеченная программа научных изысканий впервые практически приближалась к насущным потребностям народного хозяйства области, и ученый совет единодушно ее одобрил. В своих выступлениях научные сотрудники подчеркивали большую заслугу профессора Великанова, который на критику института в печати за оторванность от практики ответил решительным приближением к жизни.

Обсуждение вопроса о программе исследовательских работ было уже почти закончено, когда, озадачив всех присутствующих, считавших, что все уже сказано, слова попросила Марина. Суть речи Марины, изложенная вкратце в ее собственной записной книжке, выглядела так:

«1. Ценный план научных изысканий – это лишь одна сотая дела. Главное в том, как этот план будет выполнен.

2. Самое слабое место в плане научных изысканий, предложенных профессором Великановым, – это разработка путей и способов выполнения намеченных мероприятий. В предложениях профессора Великанова все сведено к усилиям самих экспедиций.

3. В плане совершенно не подчеркнута роль практиков, без привлечения которых научные изыскания будут неизбежно неполноценными.

4. Экспедиции выполнят свою задачу только в том случае, если обрастут широким активом, учтут огромные наблюдения местных жителей и проведут всю работу на массовой основе.

5. Считала бы необходимым осуществить по ряду вопросов, подлежащих исследованию, вовлечение в научную работу: а) агрономов, б) колхозных бригадиров, в) учителей, г) председателей сельских Советов и председателей колхозов, д) колхозных и совхозных опытников, с) охотников.

Речь идет о создании армии своеобразных внештатных сотрудников нашего института из числа людей, живущих в районах, территория которых представляет для нас интерес.

Например: изучение почв области требует огромных затрат и значительного времени, если это вести силами только экспедиций института. Однако если привлечь к этому практиков, вооружить их соответствующими указаниями, то в течение лишь одного лета может быть собран огромный материал для последующего обобщения в институте. Так, скажем, образцы почв с описаниями могут быть получены из сотен мест. Это удешевит стоимость всей работы, сократит сроки и вовлечет в научно‑исследовательскую деятельность тысячи практиков.

Вывод: план, предложенный профессором Великановым, в той его части, где перечисляются методы исполнения задач, страдает неполнотой и должен быть серьезно пересмотрен».

Марина высказала свои соображения почти так же кратко, конспективно, как они были изложены в ее записной книжке. Когда она начала говорить, у некоторых участников заседания лица вытянулись, а в глазах профессора Великанова вспыхнула досада. Марина не рассчитывала на такое отношение слушателей и с беспокойством подумала: «Неужели я говорю что‑то недельное?» Однако отступать было поздно, и она, скрывая волнение, договорила все до конца.

Речь ее совершенно не подходила к тому почти праздничному настроению, которое царило на заседании. Дослушав ее, люди, одни вопросительно, другие недоуменно, переглянулись, будто Марина действительно сказала что‑то неуместное.

Наступило долгое молчание. Председатель совета – директор института Водомеров – растерянно смотрел на участников заседания, не находя слов.

– Я считаю, товарищи, я считаю, – вдруг взволнованно заговорил Бенедиктин, – выступление Марины Матвеевны по меньшей мере неудачным. Право, я не нахожу объяснений этому. Ученый совет имел уже возможность видеть, с какой глубиной поставлен Захаром Николаевичем ряд крупных проблем…

Марина не верила ушам своим. Ведь не далее как утром Григорий с пафосом сказал ей:

– Маринка, ты так выросла! Твои суждения логичны и основаны на большом знании дела.

Это было сказано по поводу выступления Марины на собрании научных сотрудников института, которое состоялось два дня назад.

Марина повернула голову, чтобы взглянуть в глаза мужа, но Бенедиктин поспешил наклониться.

– Да, да, я также не могу считать выступление Марины Матвеевны удачным, – заговорил Великанов. – Дело в том, что Марина Матвеевна упрощает работу наших экспедиций. Я отнюдь не против привлечения практиков. Мы и существуем затем, чтобы освещать путь практикам, но не следует смешивать наши задачи и методы с задачами и методами практиков. В этом, дорогие мои коллеги, вечно существовала и будет существовать колоссальная разница. Наука есть наука, практика есть практика. Нашим экспедициям, безусловно, придется встречаться с практиками, но вы сами понимаете, что вовлекать широкие слои практиков в научные эксперименты едва ли целесообразно. Эксперимент может провалиться, и наука будет дискредитирована в глазах практиков. Мы должны, уважаемая Марина Матвеевна, быть очень осторожными и не спешить там, где требуется беспристрастный, спокойный взгляд исследователя.

Марине захотелось немедленно возразить. Она посмотрела на профессора Рослова. Тот сидел в углу, обхватив сильными руками колено и закусив клок своей длинной черной бороды. Вид у него был неподступно суровый. «Кажется, и Леонтий Иванович недоволен моим выступлением», – подумала Марина и подавила в себе желание выступить еще раз.

Когда заседание ученого совета было закрыто, Марина, не ожидая Григория, пошла домой. В коридоре ее догнал профессор Рослов. Он бережно взял ее под руку.

– Вы домой? Вас подвезти? – спросил он.

От всего, что только что произошло, у Марины остался на Душе горький осадок. Было обидно, что не посчитались с ее предложениями, над которыми она столько думала, особенно было больно за бестактное, поспешное выступление Григория. Хотелось побыть одной, подумать о всем случившемся.

– Благодарю вас, Леонтий Иванович! Мне нужно зайти еще в лабораторию, – сказала она, пряча глаза.

Вероятно, она чем‑то выдала свое состояние, и Рослов угадал его.

– Не смею мешать! – Он на ходу порывисто и горячо пожал ее руку. В этом движении было столько сердечности, что она убежденно подумала: «Нет, Леонтий Иванович не мог осудить мое выступление». От этой мысли ей стало легче, и она пожалела, что отказалась ехать вместе с профессором.

Когда Марина, устав от долгого хождения по городу, с трудом поднялась по лестнице на третий этаж и позвонила, Григорий, делая испуганное лицо, бросился ей навстречу.

– Мариночка, нельзя же так! Три часа ты заставила меня думать черт знает что!..

Он обнял ее, но Марина решительно отвела его руки.

– Днем ты публично надавал мне пощечин, а вечером проявляешь такое внимание.

– Я знал, что ты будешь сердиться, знал! И тем не менее я решился на этот шаг во имя наших общих интересов.

Бенедиктин отступил, стряхивая с костюма ворсинки. Впервые пристрастие мужа к аккуратности вызвало в ней раздражение.

– Что ты прихорашиваешься? Можно подумать, что мое пальто в грязи. – Марина прошла в другую комнату.

– Я тебе все объясню, Мариночка, имей терпение выслушать меня, – проговорил он, неотступно следуя за ней.

– Ну, пожалуйста, говори, говори, сколько тебе захочется!

– Видишь ли, Марина. – Бенедиктин старался придать своему голосу особый оттенок проникновенности. – Я давно заметил, что в твоем характере есть какая‑то доля безрассудства. Я затрудняюсь сказать, из каких свойств твоей натуры это проистекает…

– Ты изъясняешься, как изысканный дипломат, – усмехнулась Марина.

– Не иронизируй, пожалуйста. Я говорю о серьезных вещах, – обиделся Бенедиктин. – Я не буду припоминать других случаев, когда безрассудство брало верх над твоим разумом. Но вот сегодня… Твое выступление можно сравнить с прыжком в омут. Ты критикуешь планы экспедиций и совершенно не учитываешь, что это детище Захара Николаевича. Старик влюблен и эти планы, он два месяца только об этом и говорил.

– Ну и что же дальше? – спокойно спросила Марина.

– Что дальше? – запальчиво подхватил Бенедиктин. А хотя бы то, что Великанов – научный руководитель института, а мы с тобой – просто научные работники. Наконец, – воодушевляясь еще больше, продолжал Бенедиктин, – ты должна учитывать, что осенью я собираюсь защищать диссертацию. Захар Николаевич, по всей вероятности, будет официальным оппонентом. Хотя моя диссертация несколько не соответствует его специальности, он обещал мне все это уладить. Он же будет подбирать и других оппонентов…

– Но какое отношение имеет все это к моим замечаниям по планам экспедиции? – не скрывая раздражения, которое все сильнее овладевало ею, спросила Марина.

Бенедиктин даже поперхнулся.

– Ты не прикидывайся, Марина, дурочкой. Ты все великолепно понимаешь. Тебе так же, как и мне, прекрасно известно, что все в жизни решают люди, а поскольку это так, надо уметь с людьми строить отношения.

– Извини! Пресмыкаться и угодничать перед Великановым я не буду! – выкрикнула Марина. Лицо ее пылало, обычно доверчивые и добрые глаза гневно искрились.

Бенедиктин старался не встречаться с ней взглядом.

– Ты, во‑первых, успокойся и не кричи, – тихо произнес он.

– А ты не предлагай мне того, что не выносит моя душа, – перебила его Марина, порывисто сбрасывая с себя шляпу и шарф.

– Я предлагаю тебе только благоразумие… Благоразумие никогда не вредило людям…

– От твоего благоразумия один шаг до подхалимства.

– Но это же невыносимо! – закричал Бенедиктин. – Ты не имеешь никакого права бросать мне таких упреков! В конце концов я прошел жизненную школу не меньшую, чем ты, и не тебе учить меня поведению. Партия и фронт…

– Да брось ты, Григорий, кичиться своей партийностью и фронтом! – Марина, не глядя на мужа, стоявшего в позе неутомимого спорщика, вышла.

В кабинете она села в глубокое кресло, откинула голову на спинку и закрыла глаза. В висках тупо ныло.

Такой резкой стычки с мужем у нее никогда еще не было. Правда, это зависело только от нее, – в этом можно было теперь сознаться честно и прямо, не кривя душой перед собственной совестью.

С тех пор как Григорий вернулся из армии, он давал ей уже не один раз повод для ссоры. На днях в присутствии Софьи Великановой и профессора Рослова, пришедших вечером к Марине, чтобы обсудить положение Краюхина, Григорий бестактно влез в разговор. Не зная существа расхождений Краюхина с профессором Великановым, только услышав, что речь идет о происшествии в тайге, он безапелляционно заявил:

– Я не понимаю, чего вы носитесь с этим Краюхиным? Мне совершенно очевидно, что его потолок – сельская школа. Он не случайно выбрал себе этот удел.

Марина, сидевшая рядом, многозначительно посмотрела на мужа.

По ее рассказам он знал, что Софья любит Краюхина, но не захотел с этим посчитаться, хотя и догадался, что означал взгляд жены.

– Обладатель настоящего характера и подлинного интереса к науке так не поступит, – продолжал Бенедиктин. – Покинуть институт и уйти от такого научного руководителя, как Захар Николаевич, мог только неумный, самовлюбленный недоучка.

– О любезный коллега, – сказал тогда профессор Рослов, – Алексей Корнеич Краюхин – человек большого разума и редкой целеустремленности. Вы глубоко ошибаетесь…

– Нет и нет, – запротестовал Бенедиктин. – Я тоже немало повидал людей в таких положениях, о которых вы здесь, в тылу, не имели даже представления. Это многому меня научило. И Краюхин мне ясен более, чем кому‑либо.

После этих слов все замолчали. Софья до того была обижена за Алексея, что слезы навернулись на ее глаза. Профессор Рослов также не захотел продолжать спор.

Когда Софья и Рослов уехали, Марина, сдерживая возмущение, сказала:

– Зачем ты, Гриша, так резко отзывался о Краюхине? Я же тебе говорила, что Софья любит его, а Леонтий Иванович очень ценит.

– Видишь ли, Мариночка, я убежден, что легенде о Краюхине пора положить конец. Она вредит Софье Захаровне, и Рослову, и даже тебе…

Припоминая теперь все это, Марина говорила себе: «Во всем, во всем виновата моя непоследовательность. Сегодня на заседании ученого совета нужно было не отступать, а добиваться, чтоб мои предложения были рассмотрены. Ведь они справедливы… Безусловно, справедливы…»

У нее возникла мысль пойти посоветоваться с Максимом.

Марина подошла к столику, на котором стоял телефон, и набрала номер. Долго никто не отзывался, и Марина собралась уже положить трубку, как вдруг послышался детский голос. Говорила дочь Максима, двенадцатилетняя Ольга.

– Оленька, ласточка моя, папа приехал? – спросила Марина.

– Нет, папа прислал телеграмму, что задержится.

– А мама где?

– Мама улетела сегодня на санитарном самолете в Притаежное. Она так ужасно торопилась, что не смогла даже заехать к вам.

– А что, срочный случай?

– Нет, тетя Мариночка. Самолет повез лекарство на лесозаготовки, и мама решила, что лететь лучше, чем трястись на машине.

Девочка так точно воспроизвела не только слова, но и интонацию матери, что Марина рассмеялась.

– Ну, заходи ко мне, ласточка. Ты что сейчас делаешь?

– В своем шкафу с Сережей книги прибираю.

– Вот молодец!

– К нам приходите! – крикнула девочка.

Марина опустила трубку на рычаг и долго стояла, не снимая руки с аппарата. Разговор с племянницей наполнил душу новыми, тревожными и смутными чувствами. Как о постороннем человеке, Марина подумала о себе: «Еще год‑два, а там рожать будет поздно, останусь, как говорила мама, пустоцветом».

На днях Марина спросила мужа, хочет ли он иметь ребенка. Григорий долго молчал, морщил лоб, потом сказал:

– И да и нет. Да – потому, что ребенок – живое воплощение нашей с тобой любви, а нет… «Нет» подсказывает благоразумие. Ты видишь, какая опять складывается международная обстановка. Едва ли долго удержится мир. А я же солдат… мое место на поле брани… Оставлять тебя одну с ребенком… Нет, это, кажется, не очень разумно…

«В его отношении ко мне слишком много рассудочности. Вот и сегодня, выступая на совете, он как будто руководствовался какой‑то статьей или параграфом. С ним надо серьезно поговорить. Он идет не той дорогой», – подумала Марина, все еще стоя у телефона.

Напротив, на столе, в простенькой рамке стояла ее любимая фотография. Снимок был десятилетней давности. Она была тогда еще аспиранткой.

Однажды, гуляя по городу с Артемом и Максимом, они решили сфотографироваться. Позы получились простые, безыскусственные, и снимком этим особенно дорожили в их семьях.

«После смерти мамы нет у меня никого ближе их, – глядя на лица братьев, продолжала размышлять Марина. – Видимо, поэтому‑то, когда мне горько и тяжко, я особенно хочу видеть их. Артем… Артюша… отзывчивый характер, веселый, общительный нрав… Максим… И упрямый, и суровый, и сдержанный… Уж не написать ли им обо всем, что произошло? Ну конечно, написать! Кто же еще даст мне совет?..»

Она взяла лист бумаги, ручку, обмакнула ее в чернильницу и задумалась. О чем же она будет писать? О том, что по слабости своего характера она не настояла на обсуждении ученым советом своих предложений? Или о своей ссоре с Григорием? Или, может быть, о том смятении, которое сегодня вторглось в ее душу? Нет, писать пока было трудно. Ее чувства и мысли неслись бурным потоком, и сейчас еще невозможно было разобраться в них. «Писать подожду», – решила Марина. Она отодвинула от себя бумагу и, закрыв глаза, откинулась на спинку кресла.

Когда в дверь раздался стук, она открыла глаза, подняла голову и не могла понять: долго ли она так просидела? Вошел Бенедиктин тихо, робко. Черные волосы растрепаны, ворот рубахи небрежно расстегнут, в глазах сквозило смущение. Марина первый раз видела его таким. Оттого, что он был не подтянут, не причесан и весь его облик не выражал обычной самоуверенности, в ней шевельнулось сочувствие к нему: «Милый, он так страдает!» В нем было сейчас то, чего ему так не хватало раньше: простота обыкновенного человека. В эту минуту она готова была простить ему все ошибки.

– Ну что? Все дуешься на меня? – спросил Бенедиктин, не решаясь пройти вперед. Тон этих слов был заносчивый и сухой, и вмиг исчезло все то, что тронуло сердце Марины.

– Ах, Гриша! Ты думаешь, что я десятилетняя девочка? – вздохнула Марина и отвернулась.

– Ну вот, слушай, Мариночка, что я тебе скажу, – миролюбиво проговорил он, выходя на середину комнаты. – Пока ты сидела в кабинете, я припомнил все обстоятельства происшедшего. Я, конечно, виноват перед тобой и глубоко не прав. Мне, как видишь, не чуждо чувство самокритики. На совете я выступил зря. Великанов и совет и без меня разобрались бы в твоих предложениях. Ты меня прости. Я извлек из всего, что произошло сегодня, серьезный урок на будущее.

Бенедиктин прошелся по кабинету, остановился около Марины и посмотрел на нее долгим, упорным взглядом.

– Ты удовлетворена? – спросил он.

Его напористость не раз ошарашивала и обескураживала ее.

– Ты удовлетворена? – повторил он, и так, чтобы вызвать у нее ответную улыбку.

Губы Марины дрогнули. Это была не улыбка, а скорее судорога – отражение ее нестройных, противоречивых дум и чувств.

Но Бенедиктин не стал гадать об этом.

– Ну, вот и прекрасно, вот и замечательно! – воскликнул он. – Я знал, что ты не будешь мелочиться. Я верил, что ты останешься большим человеком!

Бенедиктин опустился перед ней на колени, забормотал что‑то ласковое, невнятное, очень напоминая в этот момент мурлычущего кота. Марина сидела не двигаясь. Бенедиктин приподнялся, слегка толкнул ее головой. Он вызывал ее на ласки, и Марина поняла это. Она положила руку ему на голову, и Бенедиктин затих. Марина по‑прежнему сидела спокойно, и пальцы ее руки не чувствовали его тепла, как будто лежали на неживом предмете.

Date: 2015-09-18; view: 233; Нарушение авторских прав