Глава 3. По внешнему виду низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой и маленькими глазами, с редкой бородой

По внешнему виду низкорослый, с широкой грудью, с крупной головой и маленькими глазами, с редкой бородой, тронутой сединою, с приплюснутым носом, с отвратительным цветом [кожи], он являл все признаки своего происхождения.

Описание Аттилы: Иордан. О происхождении и деяниях гетов. Getica. 551 г.

Неладное медведь заподозрил еще тогда, когда по опушке, на которой он отдыхал, стрелой пронеслась серна – животное, обычно не встречающееся у подножия гор. Переменился и ветер; втянув носом воздух, он уловил столь ненавистный ему людской запах. Инстинкт подсказывал, что нужно уходить к склону возвышенности, но смышленость, помноженная на немалый жизненный опыт, говорила о том, что там его ждет смерть. Если он хочет выжить, следует найти убежище и обождать, пока охотники пройдут мимо, либо же прорываться сквозь их ряды в более безопасное место, ближе к вершине горы.

Медведь был огромным, немолодым – далеко за двадцать, – но все еще мощным, проворным и очень хитрым. Все эти черты он унаследовал от своих родителей. Возможно, лишь эти сила и сообразительность позволили его дальним предкам выжить во времена римских venatores, вплоть до последнего времени целыми шайками рыскавших по местным лесам в надежде поймать диких животных, которых затем можно бы было выгодно продать тем, кто занимался их поставками для всевозможных игр и гладиаторских боев. Долгие века продолжалось это разграбление лесов, степей и пустынь от балтийского побережья до Сахары, приведшее в итоге к тому, что число крупных животных сократилось там в разы.

Передвигаясь с удивительной живостью, медведь начал карабкаться по склону, выискивая укромное место, где бы он мог спрятать свое громадное тело.

* * *

– Выдерживай линию, римский пес.

– За собой следи, варвар, – свой ответ Карпилион сопроводил самым оскорбительным из известных ему жестов – комбинацией из вытянутых в направлении ехавшего справа от него Барсиха указательного и малого пальцев левой руки. Тем не менее он послушно придержал лошадь до тех пор, пока полученный сигнал не дал ему понять, что он вновь оказался в одном ряду с остальными загонщиками.

С Барсихом, ровесником‑гунном, за время длившейся несколько дней, а теперь подходившей к концу охоты Карпилион успел крепко сдружиться. По вечерам, в лагере, мальчики сидели у костра рядом со взрослыми охотниками, делясь друг с другом пищей, ломтями баранины, поджариваемой на прутьях над горячей золой, и обмениваясь выдуманными историями о юношеских подвигах. Днем, оставшись вне присмотра старших товарищей, демонстрировали друг другу умение искусно держаться в седле, пуская лошадей караколью или заставляя их танцевать у самого края крутого утеса.

Таким счастливым, как сейчас, Карпилион не чувствовал себя никогда. Его отец, Аэций, взял сына с собой в дипломатическую поездку на другой берег Данубия, где обитали давние друзья полководца, гунны. При мысли о том, что его равеннские товарищи корпят сейчас за партами, старательно копируя древние тексты на свои вощеные таблички и ежеминутно рискуя получить розгами от наставника, Карпилиона переполняло ликование. Даже этому маленькому, вечно хнычущему зверенышу Валентиниану вряд ли удалось избежать занятий! Над тем, что произошло с императором на птичьем дворе, смеялся весь город; слышал Карпилион и о том, что вместо литератора‑грека у Валентиниана был теперь новый, гораздо более строгий учитель, приглашенный из Рима. Он же в это время, сменив строгий римский далматик на мешковатые брюки и свободную тунику, вовсю упивался свободой, сутки напролет катаясь на лошадях, плавая, стреляя и борясь со своими сверстниками. Особо же Карпилион был рад тому, что теперь он имел возможность объезжать прекрасного арабского скакуна, подаренного Аттилой, давним другом его отца и племянником Руа, вождя гуннов. Конь этот был не только не менее выносливым, чем крепкие, но непослушные лошади гуннов, но и отличался завидными характером и понятливостью – бесценные качества для животного, позволяющие ездоку установить с ним полное взаимопонимание.

Охота была кульминацией поездки. Пятью днями ранее гунны и их римские гости покинули лагерь, образовав огромное, растянувшееся на многие километры в лесистых предгорьях Сарматских гор, постепенно сужавшееся кольцо. В результате у попавших в эту западню животных практически не оставалось шансов уйти из нее живыми. Секрет удачной охоты заключался в обеспечении того, чтобы сдерживающий кордон постоянно сохранял свою цельность, не позволяя образовываться дырам, через которые могли бы прошмыгнуть загнанные животные. Карпилион не скрывал восхищения той сноровкой и дисциплиной, с которыми загонщикам – как убеленным сединами ветеранам, так и совсем молодым парням – удавалось держать линию в условиях труднопроходимой местности: в ущельях, у рек, в густых кустарниках и диких зарослях.

Их строй вновь пришел в движение. Погоняя коня с помощью колен, Карпилион направил его вниз, по покрытому щебнем скату. Вдали, в нескольких сотнях шагов, солнечные зайчики играли на водной поверхности продолжавшей размеренный ход своего течения Тисы. За рекой растянулась степь, травянистое море, уходящее далеко за горизонт; гулявший на ее просторах ветер создавал опасную иллюзию огромных волн. Там, внизу, в трехстах метрах от склона, и находился тот естественный, природный амфитеатр, которому предстояло стать местом массового убоя животных. Впереди, в зарослях, бурлила жизнь; то тут, то там проносился по опушке опрометчиво покинувший свое укрытие олень или горный козел. Невероятное возбуждение охватило Карпилиона. Ему, как и другим мальчикам, не дозволялось трогать крупных или опасных животных вроде бизонов, рысей или волков; право убить их сохранялось за взрослыми. Но и молодежи было чем поживиться: сурков, зайцев и небольших копытных животных в этих местах водилось предостаточно.

– Карпилион!

Юный римлянин оглянулся. Наверху, на самом склоне, появился Аэций на любимом своем скакуне, Буцефале. Вслед за ним ехал Аттила, невысокий, но крепко сбитый мужчина с большой головой и невероятно широкими плечами.

– Удачной охоты, отец, – Карпилион приветственно помахал полководцу рукой.

– Надеюсь, тебе тоже повезет, сын.

Спустившись по откосу, загонщики слегка замедлили свой ход, что позволило Аэцию и Аттиле сократить отставание. Впереди был густой подлесок.

Внезапно из кустов, куда уже собирался направить коня Карпилион, вылез огромный мохнатый медведь – более крупного животного парень в жизни не видел. Горы мышц перекатывались под его косматой шкурой, маленькие красные глаза светились яростью, за разжатыми челюстями вырисовывались ужасные клыки. Дикий испуг обуял Карпилиона, внутренности его, казалось, вот‑вот готовы были превратиться в воду. Задрожал от страха и его конь. Краем глаза мальчик заметил, как встала на дыбы лошадь двигавшегося по левую от него руку молодого гунна. Карпилион знал, что, столкнувшись с опасностью, конь испытывает инстинктивное желание бежать; в то же время понимал он и то, что в сложившейся ситуации это вряд ли будет лучшим выходом, поэтому, пытаясь хоть как‑то успокоить своего арабского скакуна, юный римлянин ободряюще похлопал его по крупу. К удивлению его, лошадь моментально успокоилась.

– Всем оставаться на местах! – проревел мощный голос по‑гуннски – кое‑что из сказанного на этом языке Карпилион уже понимал. Понукая коня, Аттила мчался на помощь впавшим в панику молодым загонщикам. – Выставить копья, на них медведь не полезет!

Но совет его услышан не был. Цепь дрогнула и рассыпалась; один за другим вонзали шпоры в бока своих лошадей юные гунны, давая деру. Пара секунд – и Карпилион остался наедине с медведем. Последним унесся прочь Барсих; на его перекошенном от страха лице Карпилион успел прочитать мучительное выражение вины. К счастью для мальчика, не успел он опомниться, как рядом оказались его отец, Аттила и пожилой загонщик‑гунн, державший на цепи трех охотничьих собак.

Не теряя ни секунды, старик спустил этих огромных волкоподобных животных, с обитыми шипами ошейниками, с привязи, и они налетели на пришедшего в ярость, стоявшего на задних лапах медведя. Щелкнули серпообразные когти – и первый из псов взмыл в воздух, со спиной, сломанной наподобие сухой ветки. Двух других собак это не остановило; вонзив острые зубы в бока медведя, они принялись терзать добычу. Взревев от боли и гнева, тот вновь пустил в ход свои ужасные когти, расшвыряв мучителей по сторонам. Упав на землю, один из псов жалобно завыл; из разорванного брюха красными кольцами лезли наружу кишки. Вторая собака вообще не подавала признаков жизни; череп напоминал разбитую яичную скорлупу.

– Не шевелись, сынок, – прошептал Карпилиону отец, заметив, что медведь переключил внимание на своих двуногих противников.

Нацелив пику в грудь разъяренного зверя, Аттила рванул ему навстречу. В тот самый момент, когда острие насквозь прошило животное, медвежья лапа снесла полморды коню гунна. От удара Аттила вылетел из седла и, упав на землю, оказался придавленным забившейся в предсмертной агонии лошадью. Умирающий, но определенно настроенный забрать жизнь у напавшего на него человека медведь поднял лапы и, издав устрашающий рев, двинулся по направлению к беспомощно распростертому на траве Аттиле. Но нанести смертельный удар зверь так и не успел – мозг его пронзило копье Аэция, пришедшего на выручку другу. Какое‑то мгновение медведь еще оставался на ногах, затем закачался и упал с грохотом, потрясшим землю.

* * *

В полной тишине стояли собравшиеся на Совет гунны. Все они – верхом, как и требовали того традиции, – были из того же племени, что и покрывшие себя позором загонщики. Ведомые Руа, многоуважаемым правителем гуннов, в центр большого круга, на место специально для них отведенное, въехали те, кому предстояло решить участь преступников: Аттила, его брат Бледа, Аэций и пятеро старейшин. Обвиняемые – их было десять, – съежившиеся и испуганные, сидели на земле. Разрешено было присутствовать на Совете и Карпилиону – как загонщику, принимавшему непосредственное участие в происшествии и не оставившему свой пост, и потому считавшемуся важным свидетелем.

– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать, виновны ли эти парни, – начал Руа, говоривший на удивление громким и чистым голосом для человека столь почтенного возраста. – Всем нам известно, что они проявили трусость и убежали, поставив в опасность жизни наших римских гостей и моего племянника Аттилы. Они покрыли бесславием не только себя, но и свои семьи, свой клан, весь наш народ. Нам остается лишь выбрать для них наказание. – Он повернулся к Аэцию. – Полководец, будучи нашим гостем – гостем, чье доверие мы предали, – именно ты должен предложить подходящее наказание.

– Друзья мои, – Аэций говорил по‑гуннски. – Чувствую, что, прожив еще мальчиком долгие годы у вас в заложниках, могу так к вам обращаться. Как нам поступить с этими юношами? Конечно же, мы можем проявить милосердие; многие из вас, вероятно, считают их проступок не таким уж и ужасным. Что удивительного в том, что, столкнувшись лицом к лицу с приближающейся опасностью, неподготовленные парни дали деру? Разве не можем мы простить им это прегрешение? Конечно же, можем. Конечно, мы можем и проявить милосердие, и все им простить – в конце концов, наши сердца – не из камня. Но, – тут Аэций сделал паузу, – считаю, что и наказать их мы тоже должны. И говорю я это не из мелочного желания поквитаться за то, что из‑за их малодушия едва не расстался с жизнью мой сын, а потому, что, не наказав их, вы ослабите свое племя. Подумайте, что будет, если мы простим их сейчас. В следующий раз, когда на ваше стадо нападет росомаха, мальчик‑пастух, столкнувшись лицом к лицу с этим страшным животным, тоже может убежать, зная, что будет в итоге прощен. Повсюду, с быстротой бегущего по сухой траве огня, распространится гниение. Отвага и храбрость – вот на чем держится ваше племя. Не будет их – не будет и вас. Вот почему вы должны понять, что милосердие приведет к трагическим последствиям.

– И какое наказание ты сочтешь подходящим? – спросил Руа.

– Нарыв, если его не устранить, вырастет и распространится по всему племени, поэтому наказание может быть только одно.

Ропот, смешанный с ржанием лошадей, пронесся по рядам собравшихся, пронесся – и постепенно стих. Руа вопросительно взглянул на тех, кому предстояло вершить суд.

– Если кто‑то из вас имеет что сказать, пусть выступит сейчас.

– Флавий, друг мой, – пророкотал Аттила, обращаясь скорее к Аэцию, нежели к остальным членам Совета, – мы многое пережили вместе. Мы оба, ты и я, много раз совершали такое, чего, казалось бы, делать не стоило, – и в итоге оказывались правы. Дело это крайне специфическое, и поэтому, полагаю, мы можем проявить милосердие. Не сомневаюсь, урок эти парни усвоили. Клянусь тебе, клянусь своей честью и Священным Скимитаром, – подобного больше не повторится. – Его широкое монголоидное лицо сморщилось, брови насупились. – В конце концов, – продолжил Аттила, и в голосе его проскользнули просящие нотки, – они всего лишь дети.

В ответ Аэций лишь бесстрастно пожал плечами.

– Ответь мне, действительно ли ты хочешь, чтобы все из них были приговорены к смерти? Возможно ли, что ты, мой друг и гость, согласишься на то, чтобы был брошен жребий? – Аттила с мольбой заглянул в глаза полководца. – Вчера, Флавий, ты спас мне жизнь. Прошу тебя, не делай мой долг большим, чем он есть, заставляя умолять тебя.

– Пусть будет так, как ты просишь, друг, – произнес Аэций, отведя глаза в сторону.

Судьбу виновных решал жребий. Подсудимым развязали руки, в большой глиняный кувшин бросили десять камней – семь черных и три белых, и пустили его по кругу. Белый голыш означал смерть. Когда пришел черед Барсиха, он отыскал глазами Карпилиона, и лишь затем вытащил сжатую в кулак руку из кувшина. Несколько секунд, словно прощаясь, пожирали они друг друга полными слез глазами, затем Барсих разжал кулак. Предчувствие их не обмануло – камень был белым.

* * *

Молча собравшиеся на вершине утеса, где и должны были привести в исполнение приговор, гунны наблюдали за тем, как вели троих приговоренных к стапятидесятиметровой пропасти. Уже стоя на краю обрыва, двое юношей принялись умолять о пощаде и плакать, взывая к матерям. Их крики не стихали все то время, что они летели в бездну. Барсих же попросил сопровождавших его стражников лишь об одном: развязать ему руки, чтобы он смог умереть достойно. Когда же его просьба была исполнена, невозмутимо подошел к выступу и решительно шагнул в пучину…

– Кому была нужна его смерть, отец? – в глазах Карпилиона стояли слезы.

– Когда‑нибудь ты и сам это поймешь, – тихо произнес Аэций, приобняв сына за плечи. – Пока тот или иной народ силен и отважен, у него есть шанс выжить. Именно так – и никак иначе. Нам, римлянам, следовало бы об этом помнить.

К любви и восхищению, которые Карпилион всегда испытывал к своему отцу, добавилось еще одно, незваное, чувство. Страх.

Date: 2015-09-18; view: 445; Нарушение авторских прав