Глава четырнадцатая. Наполеон — 14-летней Бэтси Бэлкомб

“МОСКВУ СЖЕГ Я!”

Москву сжег я!

Наполеон — 14-летней Бэтси Бэлкомб

на о. Св. Елены

Но еще должно было пройти много времени, пока историография признала, что ее предназначение — в неукоснительной правдивости.

Зигмунд Фрейд

Единственный в своем роде взгляд на него (Наполеона. — А. М.) как на “самонадеянное ничтожество” — взгляд Льва Толстого — воспринимается сегодня как нонсенс, зубоскальство одного гения по адресу другого, хотя именно этому нонсенсу следовали большей частью советские (русские. — А. М.) историки и писатели.

Троицкий Н. А.. Александр I и Наполеон.

(М: Высшая школа, 1994)

Зимний лагерь карфагенян был целиком выстроен из дерева… <Римлянами> подожжены были ближайшие строения, сначала во многих местах вспыхнули отдельные огни, затем они слились в один огненный поток, поглотивший все.

Тит Ливий, XXX, 3:8 и 6:5

О причинах начала в Москве пожаров 1812 года, в результате которых от великого города, подожженного с разных концов, мало что осталось, бытует лишь три версии: две принадлежат историкам и одна — Льву Толстому.

Одна версия, навязанная нам всем еще со школьной скамьи, — та, что Москву подожгли французы своими руками, вопреки воле Наполеона — якобы для того, чтобы привести русских в трепет, — настолько никому не доставляет ни малейшего эстетического удовольствия, что, естественно, упоминается скорее как курьез в истории мысли. При этом старательно закрывают глаза на тот факт, что Москва запылала с разных концов, когда французы только начали втягиваться в город.

Казалось бы, Великой армии логически нецелесообразно жечь собственные зимние квартиры, тем более что они разве что не ломились от золота, серебра, произведений искусства, мехов и съестного — то есть, того, что было якобы целью похода в Россию. Но с другой стороны, в событиях человеческой истории первичен не расчет, а отклонения психики, поэтому наполеоновцы, привыкшие тащиться от разрушения как такового, могли уничтожить город ради самого уничтожения. В конце-концов, наполеоновцы немецкой крови в сохранившихся после пожара дворцах гадили в тех же комнатах, где и спали; в поисках драгоценностей не стеснялись разрывать могилы; поджечь что-нибудь по сравнению с этим — просто пустяк.

Вторая версия, поддерживаемая преимущественно нерусскими историками, находящимися на содержании правительств своих стран, — что Москву сожгли сами русские. Французы, немцы и прочие народы, чьи порождения составляли Великую армию, в таком объяснении событий видят подтверждение веры в природную жестокость русских, защищаясь от которой, французские захватчики и вынуждены были не только в Россию вторгнуться, но и творить на ее территории все те зверства, которые и были совершены. В концепции поджога Москвы самими русскими трудно не распознать дух гитлеровско-геббельсовской концепции Второй мировой войны — в бескрайние просторы России надо идти грабить и убивать, единственно защищаясь от особенной жестокости этих самых русских. Гады, одним словом, эти русские, гады и есть, самые главные на планете мерзавцы, даже собственную столицу спалить — вместе с неимоверными в ней богатствами! — им нипочем. И при этом своих раненых защитников в количестве 22,5 тысяч тоже!..

Поджог Москвы русскими патриотами — во главе с героем войны Ростопчиным — доказывают также тем, что, хотя золото и серебро на монетном дворе московские власти оставили, оставили даже 156 пушек и 75 тысяч ружей, которые все почему-то достались французам в целости и сохранности, а вот весь пожарный инструмент вывезли.

Эту концепцию поддерживают, стыдно сказать, и часть историков, видимо, в выгодных ситуациях причисляющие себя к русским — порой и фамилии у них тоже вполне русские. По их мнению, сожжение Москвы есть свидетельство величия русской души, дескать, святое чувство мщения и любви к собственной земле настолько возвысило души русских чудо-богатырей, что они оставили все меркантильные соображения и, обливаясь слезами от жалости к прекрасному, с десяти концов подпалили по большей части построенную из дерева столицу. О двадцати двух с половиной тысячах сгоревших при этом русских раненых солдат (лежали разве что не в каждом доме, и поджигатели не могли об этом не знать), разумеется, каким-то образом чудо-богатыри забыли.

Третья и последняя из ныне вспоминаемых версий, принадлежащая Льву Толстому, известному в своей семье и среди власть предержащих сумасшедшему, — статистически-вероятностная. Действительно, всегда есть рассчитываемая математически вероятность того, что скопившаяся в любой печной трубе сажа вспыхнет именно сегодня, а не вчера, и тем, по невниманию хозяев, вызовет в доме пожар. При этом, разумеется, не имеет ровно никакого значения, кто положил в печь дрова — русский, немец, француз или китаец. Просто — вероятность. По Толстому, Москва “не могла не сгореть”. Русские, существенно более добродушные, чем европейцы, в рамках этой концепции переставали быть патологическими разрушителями…

Автор очень уважает теорию вероятности, в особенности с тех времен, когда в одном из академических институтов занимался вопросами химической физики с применением математического аппарата вероятностных процессов; уважает настолько, что сам иной раз при разрешении бытовых вопросов вспоминает о своих познаниях, — поэтому опровергнуть Льва Николаевича, казалось бы, просто не имеет никакого математического права. Однако, гипотеза Льва Николаевича, которая вполне достоверно объяснила бы сожжение Москвы от пожара, начавшегося в одном месте, никак не может объяснить, почему пожар начался в десятке мест и притом сразу, в тот день, а точнее час, когда в ней появился Наполеон.

К достоинствам образа мышления Льва Николаевича можно отнести то, что он смог вырваться из-под нажима концепции “русские как устроители империи зла”, удовлетворяющей иерархически мыслящих функционеров любой национальности. Лев Николаевич, интуитивно чувствуя психологическую недостоверность концепции “ русской империи зла”, попытался переобъяснить “странности” в поведении Наполеона в России: странную его бездеятельность в Москве, его депрессию и странные вокруг него в этот период события. Одно это проявление неугодничества уже есть серьезнейший шаг к Истине.

Лев Николаевич и чувствовал, и понимал, что за событиями в Москве, в России, в мире и вообще во вселенной стоит нечто мощное, превосходящее человеческое разумение; происходит некое противостояние всепобеждающему началу, и происходящее в каждой точке пространства определяется именно этим противостоянием, а отнюдь не отсутствием в Москве “заливных труб” — пожарного инструмента.

Кстати, и этот аргумент “заливных труб” тех, кому нравится думать, что суть русского народа — вандализм, легко опровергается. Пожарное депо, очевидно, единственная военизированная служба в городе, в которой количество лошадей превышало необходимое их число для того, чтобы за один раз погрузить в штатные повозки весь числящийся под ответственностью брандмейстера инвентарь. Иными словами, у начальника над пожарными доставало лошадей не только вывезти (на всякий случай) казенное имущество, ему вверенное, но и личное тоже, а также имущество своих подчиненных. Подобных возможностей ни у монетного двора, ни у арсенала нет не только в наше время — не было и тогда — их имущество вывозили только сторонним, специально нанятым транспортом. Не удивительно, что в неразберихе бегства из Москвы начальникам золото и серебро не было на чем вывезти — даже для себя лично!

Из всех трех вышеприведенных гипотез (учитывая дух планеты, на которой Льва Николаевича причисляют к сумасшедшим, а жену его Софью Андреевну считают за идеал жены), естественно, не может не воцариться предположение о поджоге полной ранеными Москвы некими якобы русскими духовно-нравственными чудо-богатырями.

Да-да, во-первых, русскими, во-вторых, из них лучшими из лучших.

Однако, при ознакомлении с источниками (мемуарами) о пожаре Москвы невозможно не споткнуться о некоторые странности систематического характера — противоречащие гипотезе о нравственно озверевших русских. Прежде всего, никто при вступлении Наполеона не заметил русских чудо-богатырей. Обыкновенные русские (остались, например в Воспитательном доме, с маленькими детьми, старших пешком из города вывели) повально были заняты тушением пожаров, с чем им справиться не удалось, поскольку в тот день разыгралась такая буря, какой старожилы не помнили — и все это без капли дождя. Напротив, все те несколько поджигателей, которых захватили с поличным, находились в последней степени опьянения. (Кстати, в войска Гитлера из десятков тысяч английских военнопленных перешли только человек тридцать — все сплошь опустившиеся алкаши.) Иначе говоря, поджигатели находились в особогипнабельном состоянии, то есть не могли не выполнять разрушительных пожеланий самого сильного в тот момент в Москве гипнотизера!!

Среди поджигателей был также отмечен и один выживший из ума (!) слепой (!) старик (!). Как известно, этот тип, наравне с теми, кто находится в состоянии наркотического или алкогольного опьянения, намного лучше зрячих и не утративших от интоксикаций разного рода критического мышления чувствует, чего от него ожидает яркий некрофил — и исполняет ожидаемое. (Кстати, подхалим и субвождь Ростопчин, подобно алкашам, должен был действительно вдруг захотеть сжечь город.)

“Странности” во все времена разрешались одним единственным способом — выявлением скрытого стержня происходящего — достоверным объяснением, иногда с привлечением прежде замалчиваемого материала.

В данном случае — достаточно вспомнить о событии известном, том самом, за которое корсиканца высмеивали и высмеивают на Руси так, что “самонадеянное ничтожество” в гробу, наверное, не просто переворачивается, но крутится волчком.

Разумеется, это — четырехчасовое ожидание Наполеоном на Поклонной горе депутации бояр с ключами от города.

Наполеон так и говорил: “бояр”.

Когда стало ясно, что делегации бояр не будет, наполеоновцы решили русским помочь и — благо от тогдашней Москвы до Поклонной горы было рукой подать — сели на коней и отправились отлавливать лучших русских людей.

Выбирали будто по списку некрофилических профессий из “КАТАРСИСА”. Депутацию составляли двенадцать “лучших русских людей” — купчики, чиновники, неясных занятий мещане и один утверждавший, что он дворянин, — все пьяные.

Наполеону, которому уже довелось убедиться, что русские умирают, но не сдаются, достаточно было одного взгляда на “лучших людей”, чтобы вынести им диагноз.

“Имбеци-илы”, — брезгливо сказал страждущий ключей от великого города — и отвернулся, чтобы ни разу более не посмотреть в их сторону.

“Имбецил” — это французское слово. Означает оно — “идиот”. Диагноз неизлечимой болезни.

Наполеон знал, что это — не русские.

Он жаждал победы над русскими, а привели своих. (“Вы все нуждаетесь в наркотике”, — презрительно сказал Наполеон своим на о. Св. Елены.)

Итак, и изъявившие желание поклониться Наполеону, и те, которых задерживали при попытке поджечь Москву, и те, которые остались преданы вождю Наполеону вплоть до ссылки на остров, принадлежали к одному психологическому типу! Это была пьянь!

Date: 2015-09-18; view: 431; Нарушение авторских прав