Путешествие с Константином Фединым в его юность

В суде продолжается предъявление обвинений в преступлениях против человечности. Кажется, что могло красноречивее показать лицо нацизма, чем представленные Л. Н. Смирновым экспонаты промышленной утилизации отходов комбинатов смерти. Давно уже сбылось предсказание судьи Джексона, и даже нас, недавних военных корреспондентов, превращенных ныне волею наших редакций в судебных хроникеров, эти доказательства лишили сна. Уходим с заседания потрясенные. На ночь глотаем лошадиные дозы снотворных, чтобы избавиться от реальных кошмаров, то и дело предстающих перед нами в торжественной тишине Дворца юстиции.

Но оказывается, что это еще не все, что в запасе обвинения есть новые и новые ужасающие улики. Такие улики мы видели сегодня. Суду была предъявлена серия кустарных изделий из человеческой кожи. Оказывается, жена начальника одной из фабрик смерти тяготела к искусству. Она решила создать единственную в мире коллекцию татуировок. Да, да, татуировок, которые иные люди делают себе, накалывая под кожу сажу, синьку или фуксин. Этим особенно увлекаются моряки. В портовых городах есть специальные заведения, где самые затейливые татуировки делаются по рисункам художников и представляют собой своего рода творчество.

Так вот эта нацистская фрау, которая, кстати сказать, по характеристике окружающих, слыла женщиной набожной, хорошей матерью и добродетельной супругой, коллекционировала эти татуировки, разумеется, вместе с кожей. Когда появлялся в лагере заключенный с татуировкой, ей немедленно об этом сообщали. Глазом знатока она оценивала татуировку, и если та ей нравилась, человека умерщвляли, свежевали, вырезали кусок кожи с нанесенным на нее рисунком, вымачивали в жиру, а потом выделывали по какому-то специальному способу. Лучшие оригинальные экземпляры шли в коллекцию фрау. Из тех, что попроще, выделывались абажуры, настольные бювары, сумочки и всякая галантерея. Несколько толстых альбомов с образцами татуированной кожи из коллекции этой женщины были сегодня представлены суду. Показывались также абажуры и бювары, которые эта дама дарила как сувениры женам начальников и высокопоставленным знакомым.

И снова была паника на скамье подсудимых. Шахт сидел, закрыв глаза, фон Папен демонстративно затыкал уши. Нейрат не поднимал головы, а Геринг и Гесс демонстративно перешептывались с нарочито бесстрастным видом, хотя легко можно было заметить, что и им, должно быть, страшно. Снова кого-то в беспамятстве увели с гостевого балкона.

Нервы так взвинчены, что нужно чем-то отвлечься. Мы уговорили Константина Федина вечерком погулять по Нюрнбергу. Впрочем, «погулять» здесь совсем не подходящее слово. Более подходящее будет «полазить», потому что, как я уже писал, улиц в центральной части города в строгом смысле слова уже нет, а есть лишь асфальтированная траншея между грудами развалин.

Итак, мы с Фединым пошли гулять и с нами наш Оловянный солдатик, который, как мне кажется, немножко влюблен в Константина Александровича. Пройдя более или менее разобранные кварталы, мы очутились на узенькой дорожке, проложенной меж гряд битого кирпича и причудливых закопченных обломков старинных зданий. Мы шествовали гуськом — так легче было пробираться там, где тропинка сужалась и обломки стен преграждали ее.

Федин возглавлял процессию. Несмотря на больную ногу, которую повредил уже здесь, в Германии, шел он быстро, уверенно находя дорогу, шел, попыхивая трубкой, оставляя нам, идущим за ним вслед, в качестве ориентира приятный медовый запах хорошего табака. Как он тут, в этой каменной каше находил путь, бог его знает, ибо лишь изредка на перекрестке поднимался кусок уцелевшей стены с синей табличкой названия улицы.

Прошли мы порядочно, почти не разговаривая. На одной из улиц Федин вдруг остановился. Перед нами были чудом сохранившиеся массивные старинные ворота. Они вели в никуда и никого не охраняли. Дома не было, и двора не было, а ворота целехоньки, по-немецки основательные, здоровые, сделанные на века.

Задумчиво смотря своими светлыми, выпуклыми глазами туда, где из-за посеребренных снегом развалин выкарабкивался тоненький молодой месяц, Федин задумчиво сказал:

— В этом доме, которого сейчас нет, я когда-то жил, а из этих ворот выходил в последний раз в этом городе. Давным-давно, перед возвращением в Россию, — и, посипев трубкой, он выколотил ее о стойку ворот.

— Как, вы здесь жили? — наивно воскликнул Оловянный солдатик, следивший за Фединым восхищенным взглядом. Сейчас этот взгляд выражал недоумение. — Как это могло быть?… Ну вас… Вы меня разыгрываете? Да? Ведь разыгрываете?

Я знал фединскую биографию. Помнил его роман «Города и годы» — одну из необыкновенных и удивительных наших книг. Этот роман был одним из любимейших произведений моей юности. И героя этой книги обер-лейтенанта фон Цур Мюллен Шенау хорошо помнил. Даже легко вообразил где-то тут, возле старинных этих ворот его так здорово врезанную в память читателя прямую сухощавую фигуру, мундир с железным крестом, его породистую голову, рассеченную ровным шрамом аккуратнейшего пробора, его надменные речи, его диковатые мечты и угрозы. Тут, среди развалин того самого Нюрнберга, который в книге описан процветающим, благополучным, самодовольным бюргерским городом, я вспомнил это произведение и будто сразу получил разгадку всех тех сатанинских ужасов нацизма, история которого проходила теперь перед нами в кровавых одеждах изо дня в день, история, в которую нормальный человеческий мозг с нормальным мышлением порой почти отказывался верить.

Ну да, вот этот самый мир прусского офицерства, узко ограниченный, замкнутый, надменный, безжалостный взрастил и вскормил всех этих гитлеров, герингов, Риббентропов, франков. Из такого вот барона фон Цур Мюллен Шенау и выросли верные служаки фашизма, подобные Кейтелю, гроссадмиралам Рёдеру и Деницу. А Константину Федину первому из русских писателей еще в двадцатые годы посчастливилось подсмотреть зачатие этого мира. Нет, не только подсмотреть, но как бы даже и предугадать все то, что потом начало вырастать здесь в бирхаузах и локалях Нюрнберга, что потом, войдя в силу и обретя гигантскую неограниченную власть, залило кровью не только Германию, но и лик всей Европы.

И вот сейчас среди нюрнбергских руин, у этих ворот я и постиг всю глубину и значительность настоящей литературы, литературы добротного социалистического реализма, в которой художник-марксист как бы предостерег народы от того, к чему приводит и может в дальнейшем приводить ненависть к первому в мире рабоче-крестьянскому государству…

Сумерки между тем сгущались. Лунный серпик скрылся в морозной мгле и как бы растворился в ней. Изрядно продрогнув, мы двинулись в обратный путь. Шли в том же порядке — Константин Федин, Оловянный солдатик и я. Шли молча. Попыхивала фединская трубка. Каждый из нас думал о своем. Я вспоминал страшную вереницу вещественных доказательств сверхчеловеческих изуверств, какие не смогла родить даже мрачная фантазия Амброза Бирса и Эдгара По. О чем думал Федин? Да, наверное, вспоминал свою юность, проведенную в этом доме, где уже тогда, на руинах Версальского мира, прорастали споры ядовитых грибов нацизма. Ну, а наш Оловянный солдатик, то и дело посматривавший на Федина, вероятно, решал, мистифицирует он ее или нет. И еще я думал о дальнобойности фединского творчества и прикидывал, как бы это мне достать «Города и годы» и перечитать их здесь глазами, умудренными опытом Великой Отечественной войны и Нюрнбергского процесса.

— А вы знаете, друзья, что такое «рашен палас», где вы изволите жить? — не оборачиваясь, спросил Федин. — Это ведь старый штайнский бирхауз. Там некогда подавали отличное пиво и сосиски с капустой. И были наверху номера для людей с малым достатком. Откуда я это знаю, как вы думаете?

Мы остановились, заинтересованные.

— В самом деле, откуда?

— По субботам и воскресеньям я играл там на скрипке, зарабатывая себе на жизнь, — сказал Константин Александрович. — Мне надоел наш «Гранд-отель», или курафейник, как вы изволите его называть… Поедемте к вам, я посмотрю этот штайнский бирхауз, посидим в баре пресс-кемпа.

Предложение было принято. Добравшись до Дворца юстиции, громада которого темнела на фоне синевато светившегося снега, мы сели в очередной фургон. И неплохо провели вечер, который, правда, для меня был несколько испорчен одним курьезным обстоятельством.

Дело в том, что всем нам за время пребывания здесь до чертиков надоела американская еда, которой нас столь обильно потчуют в парадном обеденном зале замка Фаберов. Удивительно красивая и аппетитная с виду и… безвкусная. Нет-нет, хозяева стараются как могут. Даже белый хлеб доставляют сюда в красивых станиолевых обертках. Он ноздреватый, пухлый, с румяной корочкой. Но положишь его в рот — никакого впечатления, будто жуешь бумажную салфетку. Знаменитые американские стейки — поджаристые, толщиной в руку, с горошком таким зеленым, будто он сейчас снят с грядки. А положишь в рот и — никакого вкуса. Даже слюна не выделяется. Консервы, все в консервах. Не только мясо, но и яйца доставляются сюда в замороженном виде, бог весть какого года хранения. Много варенья, повидла, консервированных фруктов и овощей. Но все обманчиво. Хлопнешь рюмку водки, вонзишь вилку в зеленый пупырчатый огурчик, а он, оказывается, сладкий, да такой сладкий, что, обманувшись в лучших чувствах, и глотать его не хочется.

Поначалу, плененные обилием и красочностью еды, к тому же ее абсолютной дешевизной в пересчете на оккупационные марки, мы на нее поднаперли, просили добавок первого, съедали по два-три вторых. Потом остыли и теперь смотрим на толстый поджаристо-румяный стейк, как солдат на вошь. Смотрим и тоскуем по черному хлебу, по разваристой картошке. Все стали жаловаться на недостаток витаминов. Их сколько угодно в военном ларьке, и все в роскошной упаковке с мудреными учеными названиями. Но разве самая лучшая пилюля или таблетка заменит живую луковицу или головку чесноку? Я протелеграфировал жене просьбу прислать мне с нашим самолетом хоть пару чесночных головок. Когда прибыла посылка, наш стол ликовал.

— Чеснок, он как юмор — такая же драгоценная вещь, — говорил Николай Жуков, густо натирая поджаристую корочку безвкусного хлеба. — С ним, братцы, любую дрянь съешь да еще и оближешь.

Очевидно, консервированная еда так же печально действовала не только на русские желудки. Когда мы садились за обед, благоухание чеснока расплывалось по залу и обязательно какая-нибудь соседствующая с нами нация шла к нам за русской помощью. Уже на следующий день мы все соответственно благоухали и в зале заседания.

Так вот, оказывается, эта чесночная эпопея привлекла внимание корреспондента американской солдатской газеты «Звезды и полосы». В сегодняшнем ее номере я оказался изображенным в моем утрированно роскошном мундире при каких-то невероятных орденах на груди и иных местах. Я сидел против скамьи подсудимых и дышал в сторону Геринга и компании. Над рисунком был заголовок: «Новое секретное изобретение русских в борьбе с нацизмом» и эпиграф: «Корреспондент „Правды“ на Нюрнбергском процессе Борис Полевой дышит чесноком в лица подсудимых. В компетентных медицинских кругах сообщают, что вследствие этого некоторые из них могут скончаться, не дождавшись приговора».

Обитатели халдейника ликуют. Получил в подарок по крайней мере с десяток номеров с этой карикатурой. У стойки бара Дэвид встретил меня аплодисментами, а внимание бармена ценится здесь чрезвычайно высоко. Словом, не знал куда и деваться.

— Вот как в наши дни завоевывается популярность! — воскликнул Михаил Семенович Гус.

Особенно неловко чувствовал я себя перед Фединым, ибо человек этот слывет в корреспондентском корпусе образцом джентльмена. А тут такой спектакль! Но он сумел сделать вид, будто ничего и не замечает. Лишь прощаясь перед отъездом, вдруг наклонился и спросил шепотом: «Нет ли у вас головки чесноку?» Увы, в заветном мешочке, присланном женой из Москвы несколько дней назад, шуршали только очистки.

11. Кухня дьявола

Еще раз убедился в силе настоящей литературы. По телеграфной просьбе жена добыла в библиотеке «Правды» и прислала мне роман Федина «Города и годы». За пару ночей я перечел его, а потом книга пошла по рукам братьев-журналистов.

И — такова уж магия литературы — с тех пор и в «правой, военной руке Гитлера» фельдмаршале Вильгельме Кейтеле, и в этой изворотливой красноносой лисице Альфреде Йодле — начальнике штаба оперативного руководства верховного командования вооруженных сил, и в гроссадмирале Эрихе Редере, и даже в Геринге, который за дни процесса так похудел, что теперь никто из корреспондентов уже не называет его в своих репортажах толстой свиньей, — я в часы допроса невольно ловлю черты фединского барона фон Цур Мюллен Шенау, постаревшего на двадцать пять лет и сделавшего неплохую карьеру при Гитлере. А эти военные как раз в центре внимания все эти последние дни.

Мы сейчас как бы находимся на кухне дьявола. То, что мы узнаем, заслуживает такого названия. Благодаря документам, предъявленным обвинением, мы видим, как кучка международных разбойников, опьяненная своими кровавыми успехами в Западной Европе, совершенно хладнокровно планировала не только расчленение нашей Родины, не только ограбление ее народов, «не только, — так прямо и говорилось в одном из документов, — возвращение их к изначальной первобытной жизни», но и физическое их истребление.

Все это, оказывается, было запланировано, именно запланировано задолго до того, как в светлую июньскую ночь фашистские воздушные пираты обрушили смертоносный груз на мирные наши города, спавшие крепким предпраздничным сном, и бронированной армадой бросились на наши границы.

Конечно, нас, советских людей, принявших на свои плечи основные тяготы второй мировой войны, наш народ, который в богатырском единоборстве со всеми силами фашизма, собранными Гитлером под своими разбойничьими знаменами, сломал хребет нацистскому зверю, нас, воочию видевших или испытавших на себе гигантские масштабы и всю гнусность преступлений, документы, представленные в последние дни американским обвинителем, не очень удивили. Все то, о чем говорилось на суде, мы видели своими глазами. На своей шкуре испытали. Новым же для нас, советских журналистов, было то, что сейчас нас вводили в самую кухню нацистского дьявола, показывали, как на тайных заседаниях Гитлера и его сообщников принимались планы онемечивания Советского Союза, как далеко шли эти чудовищные планы.

На совещаниях Гитлера, записи которых цитируются американским обвинителем, присутствовали только самые доверенные лица — подсудимые Кейтель, Розенберг, Геринг, Борман и генерал Ламмерс. Им незачем было рисоваться друг перед другом, что-то скрывать или маскировать. Говорили прямо, не стесняясь в выражениях, говорили на циничном, разбойничьем языке.

Принципиально мы должны теперь поставить перед собой задачу разрезать громадный пирог в соответствии с нашими потребностями для того, чтобы: во-первых, доминировать там, где мы хотим, во-вторых, обстреливать, как мы хотим, в-третьих, эксплуатировать.

Так, с циничной откровенностью заявил Гитлер, зная, что встретит только восхищение у своих высокопоставленных сотрудников по кровавым делам.

И они принимались на карте резать и кромсать нашу страну и планировать не только уничтожение ее как самостоятельного государства, но и физическое истребление населяющих ее народов. Гитлер заявил, что, по его конечному замыслу, территория всех прибалтийских республик должна войти в состав Германской империи. Балтийское море должно стать немецким морем. В Германскую империю должно быть включено Баку со всеми нефтеносными районами, «весьма необходимыми нашему (германскому. — Б. П.) хозяйству», а также плодоносные районы Украины. Такой был их конечный план, и Гитлер заявил:

Начиная войну, мы должны ясно сознавать, что мы никогда не покинем эту страну.

Это очень легко себе представить — карта Советского Союза лежит на столе, шестеро нацистов, окружив этот стол, вожделенно следят за тем, как палец фюрера режет и кромсает ее территории. Они истекают слюной, они изнывают от восторга, даже аплодируют, и генерал Ламмерс, ведущий для истории протокол этих тайных совещаний, делает ремарку:

План фюрера был встречен полным единодушием и вызвал восторг всех присутствующих.

Итак, не испеченный еще пирог разрезан, установлены главные цели задуманной войны. Начинают говорить о средствах достижения этих целей. Как лучше реализовать захват? Как поступить с многомиллионным народом, населяющим эти районы? И тут Гитлер хладнокровно и обдуманно предлагает призвать на помощь организованный, заранее запланированный голод. По его мысли, именно голод, массовый голод лучше, чем душегубки, рвы смерти, газовые камеры и другие, уже изобретенные нацизмом средства массового истребления людей, может уничтожить народы Советского Союза и очистить его территорию для немецких колонистов.

На суде мы прослушали и документы, в которых разрабатывались планы организации массового вымирания населения. Называется этот документ скромно «Директива по экономической организации на Востоке». Датирован 23 мая 1941 года, то есть за месяц до вероломного нападения на Советский Союз.

Каковы же планы? Они просты и ясны — очищение от населения путем организации массового вымирания всей центральной части СССР должно быть достигнуто путем «немедленного и полного прекращения снабжения всей северной зоны, включая промышленные центры — Москву и Санкт-Петербург». Костлявой рукой голода планировалось сдавить горло населению в промышленных районах и очистить их от рабочих, технической и иной интеллигенции, которой Гитлер особенно боялся.

Вся промышленность в недостаточно плодородных районах, и в особенности Москвы, Санкт-Петербурга и их областей, а также Уральский промышленный район должны быть оставлены без снабжения.

И дальше.

Не должно быть исключения и в отношении какого-либо другого промышленного района или какого-нибудь промышленного предприятия.

Отрезав промышленные районы севера и северо-востока, прекратив доступ туда каких-либо продовольственных продуктов, Гитлер планировал дальше разрушить и сельское хозяйство этих районов, чтобы оно уже в первые годы нацистского господства не имело никаких излишков и ничего не могло давать городам.

Нужно сделать его фактически сельским хозяйством только для тех, кто им занимается. В результате там не будет товарного зерна и никаких товарных продуктов. Не должно быть товарного сельского хозяйства вообще. Необходимо совершенно исключить молочное хозяйство и свиноводство.

Чтобы ускорить процесс обезлюживания на захваченных территориях, форсировать организованный голод, чтобы не дать населению воспользоваться имеющимися запасами, а также существовать за счет убоя скота, в директиве подчеркивается, что все запасы на оккупированных территориях Советского Союза нужно немедленно изымать.

Необходимо немедленно захватить скот и передавать его армии, а также вывозить его как можно скорее в Германию. Поскольку никаких кормов не будет, рогатый скот и свиньи должны исчезнуть в ближайшем будущем… Если мы не захватим все это сами и не используем это для военных нужд и нужд Германии, то население в ближайшее время использует его на свои нужды, без всякой пользы для Германии.

Гитлер требовал организовать голод быстро, планово, безжалостно и действовать в этом направлении немедленно, сразу же после вступления войск. В этой секретной инструкции, предназначенной лишь для высших военных и высших чиновников оккупационной администрации, предписывается:

Городское население этих районов, а также тяготеющих к городам сел, должно быть готово встретиться с самым настоящим голодом. Нужно будет вывозить из них людей в Сибирь и дальше.

А для окончательного внесения ясности снова повторяется:

Всякое снабжение русских промышленными товарами также должно быть прекращено. Мы должны максимально ускорить возвращение страны к примитивному сельскому хозяйству. Многие десятки миллионов людей в этих районах умрут, остальные вынуждены будут уходить в Сибирь и дальше. Это все должно быть ясно и четко понято.

Сейчас я записываю все это без особой надежды когда-либо опубликовать, ибо все попытки напечатать мои дневники в журналах или книгой до сих пор не удавались. Кроме нескольких клочков о Великолуцкой операции, которые дал «Октябрь», все так и лежат дома до лучших времен, и я не знаю, настанут ли они когда-нибудь, эти «лучшие времена». Пусть все эти мои записи послужат хотя бы первичным сырьем для какого-нибудь будущего Льва Толстого, который в близком, а вернее всего в отдаленном будущем, когда утихнут бушующие страсти, будет восстанавливать полную картину второй мировой войны.

Словом, знай, будущий историк, как, при каких обстоятельствах, в какой обстановке. Гитлер и его разбойничья компания кромсали «огромный пирог», нашу страну, занимающую одну шестую земной суши. Знай, с какими надеждами берлинский маньяк в светлую, июньскую, столь памятную всем нам ночь бросал свои войска, самолеты и танки на наши границы.

Теперь, когда на суде все документы, мною здесь процитированные, и многие другие подобные пронумерованы, приобщены к протоколам заседаний, когда тайное стало явным, всемирно-исторические победы Красной Армии как бы выросли в своих масштабах.

Вот лорд Лоренс, взглянув на свои пузатые часы, по обыкновению мягко и вежливо произнес: «Теперь, как мне кажется, настало время закрыть заседание до следующего дня». Все двинулись к выходу. В дверях мы оказались рядом с пожилой, американской журналисткой, изучающей сейчас русский язык. Из того, что уже изучила, она сумела сколотить такую фразу:

— Сенкью… спасибо… Спасибо всё — Красной Армии спасибо большой… Солдат, офицер, дженерал — спасибо…

Признаюсь, эта корявая фраза и крепкое рукопожатие, которое ее сопроводило, очень растрогали. Это была естественная реакция на все то, что в последние дни мы слышали на суде…

Между прочим, «Города и годы», обойдя весь наш халдейник, перекочевали куда-то к судейским. Роман переживает здесь, в Нюрнберге, свою вторую молодость и пользуется новым успехом. Боюсь, что жене придется краснеть перед строгими библиотекаршами «Правды» за зачитанную книжку.

Date: 2015-09-18; view: 303; Нарушение авторских прав