Н. Сергованцев

Трагедия одиночества и «сплошной быт»

Годы, которые мы называем периодом культа, были весьма сложными и противоречивыми. С одной стороны — практическая деятельность народных масс, строящих социализм, преобразую­щих общество на новых началах, меняю­щих облик родной земли; с другой — ав­торитарная воля одного человека, кото­рая часто действовала вопреки народной практике. Это не раз подчеркивалось в решениях XX и XXII съездов партии и в речи Н. С. Хрущева на встрече руко­водителей партии и правительства с дея­телями литературы и искусства 8 марта 1963 года. В постановлении ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий» дается подлинно марксист­ский анализ причин возникновения куль­та личности Сталина. «При рассмотрении этого вопроса,— говорится в постановле­нии,— надо иметь в виду как объектив­ные, конкретные исторические условия, в которых происходило строительство со­циализма вСССР, так и некоторые субъ­ективные факты, связанные с личными качествами Сталина». Следовательно, пи­сатель, который взялсясказать правду о временах культа, не может не учитывать этого. Он должен ясно видеть в жизни действие главных, определяющих сил. Субъективные факты, взятые сами по се­бе, без учета реальных условий, не могут правдиво объяснить события тех лет, тем более, если эти факты принять за един­ственно могущественную реальность. «Это значило бы,— подчеркивается в по­становлении, — приписывать отдельной личности такие непомерные, сверхъесте­ственные силы, как способность изменить строй общества, да еще такой обществен­ный строй, в котором решающей силой являются многомиллионные массы трудя­щихся».

В свое время Сталин выдвинул оши­бочную формулу о том, что по мере продвижения к социализму классовая борьба все более обостряется. Таким образом, массовые репрессии и беззакония выда­вались за объективно действующую закономерность. Это было грубейшим извра­щением ленинизма, ибо гуманистическая природа советского общества исключает такую закономерность. Тем не менее вследствие культа личности сложилось положение, породившее немало трагиче­ских ситуаций. Сущность трагедии вре­мен культа заключалась в том, что воля одного человека насиловала действитель­ность, обрушивала на головы тысяч и ты­сяч честных советских людей репрессии, тюрьмы, ссылки. Это насилие при­крывалось широковещательными форму­лами и декларациями, его трудно было распознать, что еще более усугубляло трагизм положения. Это была трагедия особого рода. Она-то и приковала к себе в последнее время внимание некоторых писателей.

А. Солженицын знаком нашему чита­телю по трем произведениям. Но мы уже смело можем сказать, что наиболее заметная и вместе с тем наиболее спорная сторона его творчества — трагедийное. Это сказалось не в выборе темы (все три вещи А. Солженицына написаны на раз­ные темы), а в социальном и философ­ском осмыслении жизни, во взгляде на конфликт и на героя.

Повесть «Один день Ивана Денисови­ча» — не только картина лагерной жиз­ни, не только резкий протест против без­закония периода культа личности. Замы­сел писателя значительно сложнее и, на мой взгляд, содержит в себе немало глу­боких противоречий.

Герой повести, Иван Денисович, не яв­ляется исключительной натурой: это «рядовой» человек, притом «рядовой» в са­мом точном смысле этого слова. Его ду­ховный мир весьма ограничен, его интел­лектуальная жизнь не представляет осо­бого интереса. Но в целом Иван Денисо­вич в немалой мере интересен. Чем же?

Прежде всего тем, что именно «рядо­вой», обыкновенный человек поставлен в центр трагических событий, что все собы­тия переданы сквозь «призму» его вос­приятий. Хочется знать, как же простой человек, выдвинутый автором в качестве глубоко народного типа, будет осмысли­вать ту потрясающую обстановку, ко­торая его окружает.

И по самой жизни и по всей истории советской литературы мы знаем, что типичный народный характер, выкованный всей нашей жизнью,— это характер бор­ца, активный, пытливый, действенный. Но Шухов начисто лишен этих качеств. Он никак не сопротивляется трагическим об­стоятельствам, а покоряется им душой и телом. Ни малейшего внутреннего проте­ста, ни намека на желание осознать при­чины своего тяжкого положения, ни даже попытки узнать о них у более осве­домленных людей — ничего этого нет у Ивана Денисовича. Вся его жизненная программа, вся философия сведена к од­ному: выжить! Некоторые критики уми­лились такой программой: дескать, жив человек! Но ведь жив-то, в сущности, страшно одинокий человек, по-своему приспособившийся к каторжным услови­ям, по-настоящему даже не понимающий неестественности своего положения. Да, Ивана Денисовича замордовали, во мно­гом обесчеловечили крайне жестокие условия — в этом не его вина. Но ведь автор повести пытается представить его примером духовной стойкости. А какая уж тут стойкость, когда круг интересов героя не простирается далее лишней ми­ски «баланды», «левого» заработка и жажды тепла.

Повторяю: я не собираюсь строго су­дить героя А. Солженицына, мой жиз­ненный опыт не дает мне на это права. Та суровая действительность, в которой жил Шухов, могла по-всякому изуро­довать человека. Были там и Шуховы, но - были и кавторанги Буйновские. Все могло быть. Но я решительно не согласен ни с автором повести, ни с его критика­ми, которые стремятся представить Ива­на Денисовича типичным народным ха­рактером. Если в Шухове и есть черты такого характера, то они скорее унасле­дованы не от советских людей 30 — 40-х годов, а от того патриархального мужичка, который нашел свое закончен­ное воплощение в образе Платона Кара­таева.

Не надо искать в образе Ивана Дени­совича то, чего в нем нет. Достаточно того, что он вызывает в нас протест про­тив тех, кто поставил невиновного тру­женика в жесточайшие условия, планомерно вытравляя в нем все человече­ское. Слабость его в том, что он отнюдь не может быть примером духовной стой­кости, как это стремятся представить не­которые критики.

Узость «жизненной программы» Ивана Денисовича привела к тому, что он, в сущности, одинок. Ни Алеша-баптист, ни кавторанг Буйновский, ни Цезарь — его соседи по бараку — не смогли стать близ­кими ему людьми. Автор не раз под­черкивает, что Иван Денисович не пони­мает многих своих собратьев по несча­стью. Вспомните, например, разговор Це­заря и бухгалтера, при котором присут­ствует Шухов. Здесь особенно отчетливо видно, как далек он от понимания тех вопросов, которые, наверное, многих вол­нуют в лагере. Или сцена в посылочной: «Они, москвичи, друг друга издали чуют, как собаки. И, сойдясь, все обнюхивают­ся, обнюхиваются по-своему. И лопочут быстро-быстро, кто больше слов скажет. И когда лопочут, так редко русские сло­ва попадаются, слушать их — все равно как латышей или румын».

Не понимает Иван Денисович и жизнь, которая осталась за колючей проволокой. «Жизни их не поймешь»,— думает он. Более того, лагерная жизнь для Ивана Денисовича представляется единственной реальностью, а все остальное отошло в прошлое и как бы умерло. Временами он и сам не знает, хотелось бы ему вырвать­ся на свободу или уж по привычке коро­тать свой век от подъема до отбоя за ко­лючей проволокой... Нет, не может Иван Денисович претендовать на роль народ­ного типа нашей эпохи.

Андрей Соколов из рассказа М. Шоло­хова «Судьба человека» — тоже «ря­довой» человек, оказавшийся в не ме­нее трагической ситуации, чем Иван Денисович. Вопрос Соколова: «За что же ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?» — мог бы стать вопро­сом: зачем такая жизнь? И тогда бы пропасть непонимания могла отделить Соколова от людей. Но этого не было. «Теплый зяблого разве когда пой­мет?» — это сказал Иван Денисович. Мог бы сказать и Андрей Соколов. Но не сказал. Не мог он этого сказать, по­тому что он неутомимый жизнестроитель и борец, потому что Андрей Соколов в несравненно большей степени сын эпо­хи, чем Шухов. Поэтому герой Шолохо­ва и стал подлинно народным, истинно национальным типом.

Два рассказа А. Солженицына, кото­рые появились недавно, многое проясни­ли и уточнили из того, что было заложе­но и едва намечено в повести.

Рассказ «Случай на станции Кречетовка» после первого чтения оставляет весьма странное впечатление, что-то по­хожее на неудовлетворенность. Сначала это объясняешь некоторой художествен­ной незаконченностью его. Ты ждешь слу­чая, который обещан тебе, но этот случай долго не происходит, а свершается нако­нец как-то скомканно, под занавес. Экс­позиция рассказа представляется непо­мерно затянутой. Но когда начинаешь вдумываться в существо происходящего, когда глубже вникаешь в замысел автора и снова обращаешься к тексту, неожидан­но открываешь стройность, продуман­ность и целесообразность композиции.

В самом деле, в пространной экспози­ции рассказа на первый взгляд даны как бы внутренне не связанные эпизоды, как будто автор задался целью показать пе­строту военного быта. Но в действитель­ности за этой кажущейся пестротой таит­ся единство замысла. Герой рассказа лейтенант Зотов предстает перед нами в разных положениях и в любом из них вызывает у нас горячее сочувствие. Ав­тор многократно подчеркивает его неза­урядность, мягко убеждая нас, какой, в сущности, хороший и добрый малый этот лейтенант Зотов. Он мог по состоя­нию здоровья не служить в армии, но сам добился права защищать Родину. Очень трогает его застенчивая, целомуд­ренная любовь к жене, его моральная стойкость. В тяжелый год войны Зотов мучительно думает о всем происходя­щем, пытаясь самостоятельно найти ответы на многие вопросы. В этот труд­ный год Зотов упорно изучает «Капитал» Маркса, видимо, сверяя с ним собствен­ные мысли. На своем посту он не фор­мально несет службу, а весь отдается ей. Это выразилось и в его отношениях к начальнику конвоя Дыгину, к которому он проявил настоящую человечность. В натуре Зотова есть нечто самоотвержен­ное, героическое.

Но вот рассказ подходит к концу, и происходит тот самый случай, который нам обещан. В действие вводится некий ополченец, в прошлом артист, Тверитинов. Он отбился от окруженцев, направ­ляющихся по назначению, вынужден их догонять и находится в затруднительном положении. Лейтенант Зотов принимает самое горячее участие в его судьбе. Очень трогательные сцены рисует автор. Тверитинов не имеет при себе никаких документов, и, несмотря на особые стро­гости в отношении к окруженцам, Зотов проникается к нему большим доверием. Зотову достаточно фотографии семьи Тверитинова, чтобы окончательно пове­рить ему. Между ними происходит небезынтересный разговор, в разное время которого смутно упоминается о 1937 го­де. «А что было в тридцать седьмом? Испанская война?» — спрашивает Зотов. Но Тверитинов заминает этот разговор. Потом происходит ничтожное, пустяковое недоразумение: Тверитинов не знает го­рода Сталинграда. «И все оборвалось и охолонуло в Зотове! Возможно ли? Со­ветский человек — не знает Сталинграда? Да не может этого быть никак. Никак! Никак! Это не помещается в голове!.. (значит, не окруженец. Подослан! Агент! Наверное, белоэмигрант, потому и мане­ры такие)». Рассказ кончается трагиче­ски. Зотов арестовывает Тверитинова и препровождает в НКВД, а сам остается наедине с угрызениями совести.

Каков же объективный смысл так точ­но построенного и продуманного рас­сказа?

Прежде всего рассказ оставляет впе­чатление трагизма не столько от загуб­ленной судьбы Тверитинова, сколько от тех душевных мук, на которые обрек се­бя такой распрекрасный человек, как Зо­тов: «Но никогда потом во всю жизнь Зотов не мог забыть этого человека». Его застенчивое предательство, обставленное психологическими переживаниями нераз­вращенной, целомудренной души, вызы­вает в нас сострадание к нему — состра­дание к предателю. Ведь нам представили его таким хорошим, ведь мы успели его полюбить. Да ведь и грех-то свершился как-то вдруг, как-то нелепо, как будто по наущению, по наитию, словно какая-то мистическая сила совратила Зотова со столь твердой дороги.

Ну, хорошо! Ну, допустим, что в ту пору, когда на Кречетовке разбило бом­бой эшелон с воинским грузом, могли приехать сотрудники НКВД, чтобы пред­отвратить возможные хищения продук­тов. В подобной ситуации, наверное, со­здалась бы атмосфера подозрительности, взвинченной бдительности, которая дала бы определенный настрой мыслям и чув­ствам Зотова. Тогда было бы понятно, отчего мог потерять голову Зотов. В уга­ре общей подозрительности и он мог бы проявить «сверхбдительность». Но нет, ничего подобного не было. Напротив, все было так распрекрасно, а подлость все-таки совершена.

В чем же дело?

Сущность трагедии, которая разыгра­лась на станции Кречетовка, на мой взгляд, заключается в следующем. Дей­ствительность, которая сформировала в Зотове все лучшее и доброе, та действи­тельность, которая в начале рассказа с такой дотошной подробностью нарисова­на, та действительность, в которую мы поверили умом и сердцем, вдруг рассы­палась, как карточный домик. Ее реаль­ные черты расплылись, распались, обра­зуя нечто туманное, как будто и вовсе никогда не существовавшее. Ведь все — и патриотизм, и гуманизм, и мысли, вы­званные чтением «Капитала», и верность, и нравственная чистота,— все эти твер­дые устои характера и мировоззрения ге­роя оказались вдруг удивительно хруп­кими, непрочными, как мимолетная фор­ма облака. Малейшее дуновение злого ветра — и нет этой прекрасной формы, а есть другая — чудовищная и непонят­ная. «А что было в тридцать седь­мом?» — этот дважды и глухо повторен­ный вопрос как бы бросает кровавый от­свет на другую реальность, грозную, все­сильную и единственно прочную.

В начале статьи я уже сказал, что без­закония в период культа личности выдавались за объективную необходимость. Но если мы признаем эти беззако­ния необходимыми, объективными, то ло­гично будет признать всю действитель­ность трагической. По моему убеждению, это и случилось с автором рассказа «Слу­чай на станции Кречетовка». В силу узо­сти идейного осмысления жизни, непо­нимания объективных исторических про­цессов А. Солженицын приписал приро­де нашего строя и людям, воспитанным этим строем, качества, которые отнюдь не составляли существа самой действи­тельности и людей, выросших в ее усло­виях. Этого автор не понял или не хо­тел понять. Отсюда неверие в подлин­ную действительность, отрицание ее гуманистических основ. Отсюда же мо­ральный крах лейтенанта Зотова.

С того времени, когда русская лите­ратура открыла для себя крестьянина, никогда не ослабевал ее интерес к нему. Психология героя из крестьян разраба­тывалась с большой тщательностью и с разных точек зрения. Но одни идеализи­ровали его наивность, патриархальность, другие не менее сильно обличали его зве­риный быт, забитость, консерватизм. И то и другое не было полной правдой, ска­занной о русском крестьянстве, хотя и то и другое жило в нем. Говоря о противо­речиях Толстого, В. И. Ленин не раз под­черкивал противоречивость крестьянско­го движения, отмечая в нем и «накипев­шую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого» и «незрелость мечтательности, политической невоспитанности, револю­ционной мягкотелости». Только проле­тарская литература, верная своим клас­совым интересам, смогла правдиво отра­зить эти противоречия крестьянской жизни, увидеть в ней и консерватизм и революционную силу.

В своей речи перед деятелями лите­ратуры и искусства 8 марта 1963 года Н. С. Хрущев, говоря о творчестве Демьяна Бедного, особенно подчеркнул следующее: «Огромное воспитательное значение произведений Демьяна Бедно­го состоит в том, что поэт с революци­онных позиций гневно осуждает колеба­ния, неустойчивость крестьянина и вме­сте с тем разъясняет ему пагубность этих шатаний и колебаний для интере­сов самого крестьянства. Поэт помогает крестьянину понять, что в его интересах быть в неразрывном союзе с рабочим классом под руководством большевист­ской партии».

Октябрьская социалистическая рево­люция освободила крестьянина в право­вом и социальном отношении, сбросила с него помещичий гнет и дала ему землю. Но это еще не было полной свободой. Закрепощенный «властью земли», он оставался тем же крестьянином-единолич­ником, каким был до революции. Земле­дельческий труд продолжал полностью поглощать внимание крестьянина, состав­ляя содержание всей его духовной жизни. И мысль его нигде не была так свобод­на, как в сфере этого труда, в сфере прежних единоличных привычек. Но ре­волюция стремительно изменяла действительность, и это не могло не сказать­ся на деревенской жизни. «Когда лю­ди,— писал Плеханов,— держатся за дан­ные общественные отношения лишь в си­лу старой привычки, между тем как дей­ствительность идет в разрез с их при­вычкой, то можно с уверенностью ска­зать, что отношения эти близятся к концу. Тем или другим образом они будут заменены новым общественным поряд­ком, на почве которого возникнут новые привычки».

Новый общественный порядок в дерев­не утвердился в результате коллективизации — этой невиданной в истории рус­ского и мирового крестьянства револю­ции. Она принесла с собой новые формы отношений, новые привычки и покончила раз и навсегда с вековой дикостью и раз­общенностью крестьянина. Этот процесс необратим, он может только углубляться, испытывая временами трудности.

Советский писатель, взявшийся за де­ревенскую тему, не может не учитывать революционных преобразований в дерев­не, если хочет быть правдивым до конца.

В последнее время советская литера­тура более пристально и широко иссле­дует деревенскую жизнь, что объясняется той огромной работой, которую прово­дит партия и весь народ, ликвидируя по­следствия культа личности, тяжело отра­зившиеся на сельском хозяйстве. Коллек­тивные начала, заложенные еще в пер­вые годы коллективизации, успешно раз­вивавшиеся вопреки трудностям времен культа, являются прочной основой для нового подъема в деревне. Этот подъем уже нашел известное отражение в нашей литературе. Но, к сожалению, не всегда талантливое и, что особенно печально, не всегда верное и правдивое.

«Вологодская свадьба» А. Яшина была резко осуждена читателями на страницах «Известий» и «Комсомольской правды», но не стала предметом серьезного разбо­ра в нашей критике, а жаль: просчеты этого произведения по-своему поучи­тельны.

«Вологодская свадьба» — это повесть о нравах современной деревни, вобрав­шая в себя элементы этнографического очерка, усиливающие ее документаль­ность. Уже первые сцены обещают много забавного и смешного из быта глухой вологодской деревушки. Чтобы описать сельские нравы, автор избрал весьма примечательную ситуацию — свадьбу: русский мужичок под хмельком и слово­охотлив и откровенен, склонен превра­щать застолье в бурное собрание с весь­ма емкой повесткой. И потом: всякое празднество есть демонстрация лучшего, а порой и худшего. «Любой пир — преж­де всего люди,— пишет автор.— Челове­ческие характеры легко и свободно рас­крываются на пиру. На всяком сельском празднике обязательно пляшут и плачут, спорят и вздорят, смеются и дерутся; одни молчат, другие кричат, молодицы поют, вдовы слезы льют».

Ну, как же! В такой непритязательной, разухабистой обстановке как нельзя луч­ше можно поговорить о самых серьезных вещах, подобрать ключи к сердечным тайнам людей и втихомолку собрать ма­териал для реалистической повести, где, разумеется, будут действовать типические герои в столь типических обстоятель­ствах!

А вот и «типические» герои: «типично русские правдоискатели, ратующие за справедливость, за счастье для всех» (автор называет их также «самосожженцами», они любят ставить мировые проб­лемы: что делать? как быть? кто вино­ват?); скромные сельские хвастуны, которые хвастаются, кто чем может: один — пластмассовыми зубами, дру­гие — изобретательностью: осоку после ледостава покосили, коз афишами и газе­тами накормили... И чего-чего только они не делают! Разве только, как говорил Салтыков-Щедрин, сальных свечей не едят, стеклом не утираются, да реку то­локном не замешивают, да рака коло­кольным звоном не встречают. Этим, по­жалуй, и отличаются от своих далеких предков-пошехонцев. А вот «сидят две свободные, раскрепощенные, чуть под­выпившие женщины на кухоньке» и га­дают потихоньку: кого из них скорее муж в гроб загонит. От их беседы волосы ды­бом встают, а автору — ничего, только иронизирует: вот то-то, мол, «свободные, раскрепощенные»! Остальная публика не менее любопытна. Мужчины, как прави­ло, хулиганы, воры-рецидивисты либо готовы стать таковыми. Попадаются сре­ди них и такие, как брат невесты: «Рабо­тяги, из тех работяг, на которых везде воду возят».

Все, что может быть худшего в чело­веке, вся вековая грязь быта закабален­ного русского крестьянства прошлых вре­мен — пьянство, консерватизм, завистли­вость, забитость, зверское отношение к женщине — все это собрано в кучу и дол­женствует изображать из себя повество­вание о нравах современной деревни. Без­отрадна картина жизни деревни, которую рисует А. Яшин. При чтении «Вологод­ской свадьбы» вспоминаются жестокие повести о деревне Г. Успенского, А. Че­хова, И. Бунина, написанные ими в тот период, когда упадок и разложение пат­риархальных отношений достигли особой силы. Можно думать, что деревня, по­казанная А. Яшиным, с того времени шагу не сделала вперед. Автор только и смог назвать некоторые современные понятия, да и то, чтобы предать их осмеянию. Ничего, по мнению автора, не изменилось: как и прежде, все талант­ливое, здоровое бежит из деревни; как и прежде, город грабит крестьянство (пе­речитайте те страницы, где рассказы­вается об отношениях льнозавода с кол­хозом). Даже грамотность в деревне не радость, а бремя. Больше того, элегиче­ские воздыхания автора о колокольчи­ках, о переполненных добром кованых сундуках, о примитивных крестьянских орудиях прошлого, за ненадобностью сваленных на чердаках, — все это должно вызывать сожаление о «старых до­брых временах». «Идиотизм деревенской жизни», отмеченный сто лет назад К. Марксом и связанный с укладом ста­рой деревни, с ее замкнутостью и изоли­рованностью, использован А. Яшиным для критики современной деревенской действительности. Он не увидел в ней ничего светлого, ничего достойного одо­брения и утверждения.

В свое время В. Воровский критиковал повесть И. Бунина «Деревня» за то, что автор ее не увидел в русской деревне ни новых людей, ни новых общественных веяний. Он писал: «Таким образом, при­ходится признать, что Бунин, давая нам неполную картину, а тем самым одно­стороннюю картину жизни деревни, не подмечая того нового, что нарастает в ней нередко в несуразных уродливых фор­мах, усматривая в разложении старого только упадок, только гниение, дал сви­детельство узости своей собственной пси­хики, неспособности воспринимать наблю­даемое явление в формах его движения, его развития. Благодаря укладу его пси­хики он смог воспринять и художествен­но переработать лишь часть процесса, лишь его первую половину — именно разложение старого, в то время, как на­рождение нового, то есть неразрывно свя­занная вторая половина процесса усколь­зала из поля его художественного зре­ния».

То, что у Бунина было полуправдой, у Яшина обернулось полной неправдой. Бунин в своей повести увидел часть про­цесса, одну половину его, дав картину нищающей деревни. А Яшин не увидел самого главного — он показал задворки.

Такой взгляд писателя на деревенский быт обусловил и принцип показа людей. Крестьяне, нарисованные в «Вологодской свадьбе», сами по себе уже не оставляют никаких надежд на будущее. Они не не­сут в себе ничего нового, в них нет ни­чего потенциального — это вымороч­ные люди, крайне разобщенные, способ­ные рождать только худородное и злое. Даже физически многие из них неполно­ценны, со следами вымирания.

Характеры в повести психологически не разработаны, не индивидуализирова­ны. И вовсе не потому, что писатель не сумел этого сделать, а потому что он смотрит на своих героев как на что-то бесформенное, сплошное, неспособное выделить из себя сколько-нибудь четко обозначенную индивидуальность, яркую личность. В свое время Г. Успенский писал о «сплошном быте нашего кресть­янства», где «миллионы живут, как про­чие, причем каждый отдельно из этих прочих чувствует и сознает, что цена ему во всех смыслах грош, как вобле, и что он что-нибудь значит только в куче».

«Сплошной быт» характерен для пат­риархальной деревни, еще не тронутой капитализмом, где «власть земли» равня­ла всех, порабощала индивидуальность и отрицала личность. «Но «сплошной быт» не есть еще человеческий быт в настоя­щем смысле слова этого,— отмечал Пле­ханов.— Там, где нет внутренней выра­ботки личности, там, где ум и нравствен­ность еще не утратили своего «сплошно­го» характера,— там, собственно говоря, нет еще ни ума, ни нравственности, ни науки, ни искусства, ни сколько-нибудь сознательной общественной жизни».

В наши дни колхозная деревня демон­стрирует массовый трудовой героизм, она выделяет из своей среды множество та­лантливых людей, которые являются гор­достью страны. Коллективные начала, определившие быт села, как нельзя луч­ше способствуют внутренней выработке личности, расцвету ее. Освобожденный от «власти земли» крестьянин стал к ней в новые отношения — свободные отноше­ния коллективного производителя к сред­ству производства. Механизация осво­бождает крестьянина от непосильной, почти круглосуточной работы и дает про­стор для духовного и культурного роста.

Ничего этого не увидел или не хотел увидеть А. Яшин. Отдав свое дарование ложной идее, он нарисовал не современ­ность, а далеко не привлекательную ста­рину. Спору нет, и пьянство, и воровство, и озлобление он мот подметить в жизни. Есть у нас, к сожалению, и не­достатки как в самом колхозном произ­водстве, так и в деревенском быту. И серьезные недостатки. О них откровенно говорит наша партия. Но подлинный художник-гражданин берет действитель­ность во всей ее сложности и противо­речиях, выделяя в ней ведущие тенден­ции и осмысливая их с позиций комму­нистической партийности.

Где-то «Вологодская свадьба» смы­кается с рассказом А. Солженицына «Матренин двор». Эта общность — в отношении к действительности, в позиции автора.

«Мне хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной России — если такая где-то была»,— признается рассказчик. Такой уголок он нашел — это деревня, в которой жила героиня рассказа Матре­на. Следовательно, нам предстоит по­знакомиться с жизнью Матрены и ее односельчан, то есть с тем, что рас­сказчик называет «самой нутряной Россией».

Какой же предстает перед нами Мат­рена? В ней действительно немало при­влекательных черт: нравственная чисто­та, бескорыстие, трудолюбие. Хворая, в преклонном возрасте, она трудится не покладая рук. Трудом она лечит и душев­ные и физические недуги свои. Казалось бы, труд составляет ее счастье, цель, ра­ди которой она живет. Но если внима­тельно присмотреться к образу жизни Матрены, то можно заметить, что Матре­на — рабыня труда, а не хозяйка. По­этому односельчане, особенно родствен­ники, бессовестно эксплуатируют ее, а она покорно несет свой тяжкий крест. Покорность Матрены поистине удиви­тельна. В ранней молодости любила она того самого Фаддея, который впослед­ствии стал причиной ее гибели. Но Фад­дей ушел воевать, и вышла Матрена за­муж за его брата Ефима. «Рук у них не хватало. Пошла я...» — объясняет она. Так и сложилась ее личная судьба — без любви, без детей, без внутренней свобо­ды. Матрена не способна противостоять враждебным обстоятельствам. Исстари заведенный порядок механически управ­ляет ее жизнью, оставляя Матрену рав­нодушной к радостям и горестям людей. Сколько-нибудь глубокие чувства чужды ей. Она не испытывает ни счастья, ни недовольства, хотя на ее долю выпало немало тяжкого. Одним словом, живет по пословице: «День пережит, и слава богу».

Социальная инертность, нравственная первозданность, обособленность и, подоб­но Ивану Денисовичу, одиночество среди людей — вот основные черты ее харак­тера. Жизнь Матрены обрывается траги­чески: она гибнет при перевозке злосчаст­ного сруба. Гибнет потому, что мир, в котором она жила, оказался настолько суровым и беспощадным, что он непре­менно должен был погубить ее. Ей нет места в этой действительности, с самого начала она несла, на своем челе печать жертвенности. Смерть Матрены, вопреки кажущейся случайности, является пред­начертанной. «Сорок лет пролежала его (Фаддея.— Н. С.) угроза в углу, как ста­рый тесак,— а ударила-таки».

Но что же это за роковая сила, кото­рая смогла убить безгрешную Матрену? Это мир стяжателей, предприимчивых дельцов, бессовестных хищников. Его олицетворяет старик Фаддей. Но если верить автору, помимо Фаддея, против Матрены выступают и колхоз, который, отнимая ее силы, не давал взамен ниче­го, заставлял работать «за палочки»; и трест торфоразработки, отношение к ко­торому крестьян напоминает былые от­ношения к барину («Что ж, воровали раньше лес у барина, теперь тянули торф у треста»).

Странно, что в произведениях А. Сол­женицына наше общество иногда пред­стает как бы разделенным на «бога­тых» и «бедных». «Богатые» так или иначе притесняют «бедных», а последние норовят урвать у них часть богатств. Ра­зумеется, взаимопонимания между ними никакого быть не может. «Теплый зябло­го разве когда поймет?» — говорит Иван Денисович, для коего и лагерь разделен на «бедных» и «богатых» (богатые — это бригадиры, писаря, повара, люди типа Цезаря}. В рассказе «Случай на станции Кречетовка» некая тетя Фрося, поучая молоденького диспетчера Подшебякину выменивать у эвакуированных «добро», говорит: «Бедных я, Валюша, всегда жа­лею, богатый — пощады не проси!». В Матрениной деревне «богатыми» явля­ются «начальники», которые только тем и заняты, чтобы себя обеспечить («рыча­ли кругом экскаваторы на болотах, но не продавалось и торфу жителям, а толь­ко везли — начальству, да кто при на­чальстве...»).

Многое мешает Матрене: и трест, и колхоз, и местная власть, где за «бумаж­ку» нужно кланяться, и врачи, которые лечат ее с явной неохотой.

«— А почему вы коровы не держи­те, Матрена Васильевна?» — спрашивает рассказчик.

«— Э-эх, Игнатыч, — разъясняла Матрена, стоя в нечистом фартуке в ку­хонном дверном вырезе и оборотясь к моему столу.— Мне молока и от козы хватит. А корову заведи, так она меня самою с ногами съест. У полотна не скоси — там свои хозяева, и в лесу косить нету — лесничество хозяин, и в колхозе мне не велят — не колхозница, мол, те­перь. Да они и колхозницы до самых бе­лых мух все в колхоз, а себе уж из-под снегу что за трава?... Побывалошному кипели с сеном в межень, с Петрова до Ильина. Считалась трава — медовая...» Невольно вспомнишь «Вологодскую свадьбу», где выкосили «всю осоку уже после ледостава», где льнозавод грабит колхозников.

Таким образом, в изображении двух столь различных авторов обществен­ные начала нашей жизни, призванные служить интересам трудящихся, выгля­дят... враждебной, притесняющей силой. Но если в «Вологодской свадьбе» нет ни­какой положительной силы, которая как-то скрасила бы беспросветную жизнь, то в рассказе Солженицына она есть — это Матрена.

Матрена, по мысли автора,— идеал русской женщины, первооснова всего бы­тия. «Все мы,— завершает свое повество­вание о жизни Матрены рассказчик,— жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.

Ни город.

Ни вся земля наша».

Русское праведничество, на которое ссылается Солженицын, имеет очень дав­нюю историю и, как видно, еще может кого-то волновать и сегодня. Праведниче­ство родилось в определенных исторических условиях, оно плод отчаяния заби­того народа, особенно процветавшее в периоды исторического застоя, беспро­светности, когда отчаявшимся людям нужны были утешители. И они прихо­дили. Они навевали «золотые сны», из­мышляли разные утопии, образуя среди «нищих духом» те странные, бесплодные течения, которыми так богата наша исто­рия. Но как только начинались бурные события и общественные потрясения, на­род выдвигал из своей среды не правед­ников, а бунтарей — Разиных и Пугаче­вых. Праведничество — это религия сла­бых, сектантство, извечная оппозиция всему живому и развивающемуся. Сами праведники никогда в народе не пользо­вались большим уважением; их слушали, иногда им сочувствовали, но больше иро­низировали над ними.

Матрена, конечно, не проповедует ни­каких идей, никаких утопий, но она праведница по образу своей жизни — смире­нием, покорством, жертвенностью.

Так Матрена, которая по замыслу ав­тора должна стать идеалом русской жен­щины, явилась всего лишь «наплывом» прошлого на современность. Бурное вре­мя, в которое ей выпало жить, не косну­лось ее, не затронуло ее душу, а обошло стороной. Она пришла в настоящее, как призрак замордованной русской кресть­янки, которой жизнь ничего не давала, но все отнимала. Поэтому Матрена не пред­ставляет собой никакой социальной силы. Влияние ее невозможно, это признает и автор: он подчеркивает не раз, что в селе Матрену недолюбливали и слегка прези­рали, что она совершенно одинока.

Нет, характер русской женщины скла­дывался по-иному. Советская литература, верная правде жизни, смогла всесторонне показать судьбу женщины-крестьянки. Она проследила путь освобождения жен­щины, приобщения ее к прогрессивным движениям века, к высотам социальной сознательности и активности. Это был нелегкий, но устремленный в будущее путь. Нелегкий потому, что женщине нужно было преодолеть двойное беспра­вие, двойной гнет.

В эпопее М. Шолохова «Тихий Дон», где отражено пробуждение различных слоев крестьянства, удивительно точно подмечена одна историческая черта: за­поздалая реакция женщин на революци­онные события. В самом деле, когда муж­чины уже вступили на арену классовых битв, когда революция разделила хутор Татарский на два враждебных лагеря, когда «брат пошел на брата», казачки как бы остались в стороне. Душа Григо­рия Мелехова, мучительно решающего вопрос: «с кем идти», с этой стороны осталась для Аксиньи «за семью печатя­ми». Сестра Григория Дуняша, оказав­шаяся между враждующими братом и возлюбленным Михаилом Кошевым, то­же не задумывается над смыслом этой вражды. И Аксинья и Дуняша остались глухи к социальным вопросам, они про­сто-напросто не понимали их. Все это так. Но Шолохов не был бы великим писате­лем, если бы не заметил того начавше­гося сдвига, который захватил и сель­ских женщин. Он показал это на судьбе Аксиньи, которая стихийно, но с огром­ной силой отозвалась на события. Она раскрепостила свою страсть, бросила вы­зов былому бесправию и забитости женщины и совершила нравственный под­виг. Нравственное освобождение — вот смысл бунта Аксиньи.

По-иному раскрывает М. Шолохов судьбу женщины в «Поднятой целине». Правовое и социальное неравенство уже было уничтожено, но процесс полного освобождения женщины еще не завер­шился. Это стало возможным, когда коллективизация точно обозначила долю тру­да женщины в колхозном производстве и сняла отнюдь не призрачный в про­шлом институт «кормильца». Казачки (первая книга «Поднятой целины») во­влечены в самую гущу глубочайшего ре­волюционного переворота, означавшего приход социализма в деревню. Они с не­виданной до сих пор активностью вклю­чились в события, которые захватили гремяченский хутор. Правда, действия женщин порой носили еще стихийный, несознательный характер («бабий бунт»), поскольку сила прежних косных привы­чек цепко держала их в своей власти. Но так или иначе приход социализма озна­чал конец социальной инертности дере­венской женщины. А образ Вари, с та­кой любовью нарисованный М. Шолохо­вым во второй части «Поднятой цели­ны», уже олицетворяет тип новой рус­ской крестьянки, которая отныне заяви­ла о себе как о реальной общественной силе в колхозной деревне. В Варе столь­ко внутреннего достоинства, свободы, са­мостоятельности, столько готовности быть наравне с веком, что она, конечно же, на голову выше Аксиньи и Дуняши.

Опыт Шолохова служит убедительным примером чуткости художника к движе­нию времени, к тем глубоким, коренным преобразованиям, которые произошли в нашей деревне. Это позволило великому писателю создать подлинно народные ти­пы, которые навсегда войдут в галерею неумирающих героев, созданных совет­ской литературой.

Годы Великой Отечественной войны с новой силой продемонстрировали высо­кую сознательность советской крестьянки, которая с чувством гражданской ответ­ственности приняла на свои плечи все тяготы сельского труда, чтобы помочь Родине выстоять против врага. В заме­чательном стихотворении «Русской жен­щине» М. Исаковский писал:

Да разве об этом расскажешь — В какие ты годы жила! Какая безмерная тяжесть На женские плечи легла!.. А тучи свисают все ниже, А громы грохочут все ближе, Все чаще недобрая весть. И ты перед всею страною. И ты перед всею войною Сказалась — какая ты есть.

В общественную биографию советской женщины ее подвиг в годы войны навеч­но вписан как беспримерный подвиг. В наши дни женщина вызывает к жизни мощные общественные движения, пока­зывает образцы коммунистического тру­да. Имена многих героинь известны всей стране. Их по праву называют «маяка­ми». Не солженицынская Матрена, а та­кие, как Гаганова, Долинюк, Заглада, со­ставляют основу нашей жизни. Это без них, говоря языком А. Солженицына,