Часть первая 4 page

Чтобы избавиться от скучной обязанности вести свои денежные дела, Аннета передала все состояние в руки нотариуса, милейшего мэтра Греню. Это был старый друг их семьи, человек уважаемый, известный своей честностью, признанный знаток своего дела. Он в течение тридцати лет вел все дела Ривьера. Правда, Рауль в делах никогда ни на кого всецело не полагался.

При всем доверии к нотариусу он тщательно проверял каждый документ. Но, принимая эти предосторожности, он все же доверял мэтру Греню. А уж если человек с таким чутьем, как Рауль Ривьер, доверял кому-нибудь, значит, тот заслуживал доверия! И мэтру Греню можно было доверять, насколько вообще можно доверять человеку в нашем обществе (с соблюдением всех предосторожностей).

Нотариусу в семьях своих клиентов приходится быть чем-то вроде светского духовника, и мэтр Греню был посвящен во многие семейные тайны Ривьеров. Мало что из похождений Рауля и огорчений г-жи Ривьер оставалось ему неизвестным. Он с готовностью выслушивал обоих: ее – сочувственно, его – снисходительно. Жене он был советчиком и ценил ее добродетели, а мужу – приятелем и одобрял его пороки (с галльской точки зрения, такие пороки ведь тоже своего рода добродетели). Поговаривали, что мэтр Греню сам охотно принимал участие в изысканных развлечениях Рауля. Мэтр Греню был седоватый человек лет шестидесяти: тщедушный, розовощекий, с утонченными манерами. Шутник и краснобай, славный малый, превосходный актер, он любил разглагольствовать и, для того чтобы привлечь внимание слушателей, начинал всегда тихо, замирающим голосом, чуть дыша, а затем, когда вокруг воцарялось сочувственное молчание, голос его постепенно достигал такой звучности, которой мог бы позавидовать любой кларнет, и не утихал, пока мэтр Греню не изложит всего, что имел сказать. Этот старомодный нотариус, у которого была страсть ко всему новомодному, этот старый буржуа и почтенный paret familias <Отец семейства (лат.).>, гордившийся тем, что в числе его клиентов были актрисы, прожигатели жизни и веселые «девочки», любил напоминать всем о своем возрасте и, даже хватая иной раз через край, разыгрывал из себя старца, но ужасно боялся, что ему поверят, и втайне старался изо всех сил доказать, что он еще хват и всех молодых за пояс заткнет.

Мэтр Греню знал Аннету с детства и близко принимал к сердцу ее интересы. Он считал вполне естественным, что после смерти родителей она доверила ему все свое состояние. И первое время он, из профессиональной честности, добросовестно держал ее в курсе всех дел и ничего решительно не предпринимал без ее согласия. Но Аннете это вскоре надоело. Тогда он стал брать от нее доверенности на заключение всяких сделок и давал весьма беглые отчеты (которые Аннета не очень-то слушала). Позднее между ними было решено, что так как Аннета, уезжая из Парижа, часто не оставляет своего адреса, то мэтр Греню будет вести ее дела самостоятельно, не советуясь с ней. И все наладилось отлично: нотариус сам вел все дела, доходы Аннеты шли к нему, а она получала от него столько денег, сколько ей было нужно. В конце концов мэтр Греню, чтобы иметь законное право распоряжаться деньгами Аннеты, догадался получить от нее общую доверенность.

Так все и шло... Аннета уже больше года не видела мэтра Греню, а он каждые три месяца аккуратно посылал ей условленные суммы. Жила она уединенно, в обществе не бывала, не читала газет и о событии узнала значительно позже, чем оно произошло. Старик Греню зарвался. Он не был корыстолюбив, но увлекся спекуляциями; чтобы увеличить вклады своих клиентов, он поместил их в рискованные предприятия – и деньги пропали. Пытаясь вернуть потерянное, он окончательно разорил клиентов. Ничего не говоря Аннете, он спекулировал не только всеми ее наличными деньгами и переданным в его распоряжение движимым имуществом, но, пользуясь разными уловками, которые допускал не совсем точный текст доверенности, заложил оба ее дома – на Булонской набережной и в Бургундии. Увидев, что все пропало, нотариус сбежал. Ему было стыдно перед людьми, что он дал себя провести, и стыд этот был для него, пожалуй, тяжелее бесчестья.

В довершение всего Аннета, поглощенная болезнью ребенка, уже несколько недель не распечатывала писем и потому не ответила ни на извещения кредиторов, которым Греню заложил ее дома, ни на повестки судебного пристава. У малыша тогда был рецидив болезни, и Аннета совсем потеряла голову. Не обращая внимания на то, что письма адресованы лично ей, а не ее поверенному, она, не читая, отсылала их нотариусу; тот их тоже не читал – по той простой причине, что был «в бегах»... Когда же мальчик, наконец, стал выздоравливать и Аннета могла подумать о своем положении, делу уже был дан законный ход, а так как Аннета вовремя не уплатила кредиторам, они имели право продать заложенные дома. Очнувшись от своего бесчувствия, Аннета храбро встретила ошеломляющий удар. К ней сразу вернулись вся ее энергия и унаследованная от отца деловая сметка, заменявшая ей опыт. В этой борьбе она проявила решительность и ясный ум, которые восхищали судью, что, однако, не помешало ему решить дело не в ее пользу, ибо, при всей ее правоте, закон в этом случае был не на ее стороне. Аннета с самого начала поняла, что проиграла дело, но, хладнокровно допуская возможность поражения, она считала, что это несправедливо, и не могла сдаться без боя. К тому же дело теперь шло об имуществе ее ребенка! И она защищала его с упорством несговорчивой и хитрой крестьянки, которая, не желая сдвинуться с места, загораживает дорогу на свое поле и, хотя знает, что захватчики все равно ворвутся, старается выиграть время. Но что она могла сделать? Не имея возможности уплатить кредиторам долг и не желая просить помощи у родственников или бывших друзей (которые, по всей вероятности, отказали бы ей, да еще в унизительной форме), Аннета не могла помешать продаже заложенных домов. Вся ее изобретательность и упрямая энергия помогли ей только добиться краткой отсрочки, но не было никакой надежды, что по истечении срока решение суда будет отменено.

В такой беде было бы вполне простительно пасть духом. Сильвия, например, хотя сама ничуть не пострадала, не переставала то плакать и причитать, то возмущаться и твердить, что надо судиться, судиться и судиться... Аннета же, наоборот, благодаря этой истории, казалось, вновь обрела душевное равновесие. Обрушившееся на нее испытание словно освежило воздух, рассеяло атмосферу вялой сентиментальности, которая последние два-три года расслабляла ее душу. Убедившись, что ничего изменить нельзя, Аннета примирилась с обстоятельствами без ненужных жалоб и ропота. Она не стала для облегчения души обвинять во всем Греню, как это делала Сильвия, обрушивавшая на голову нотариуса страшные проклятия. Старик сам потерпел крушение. Она, Аннета, тоже. Но у нее были молодые руки, и она умела плавать. Она думала об этом, пожалуй, не без удовольствия. Как это ни странно, разорение вызывало в душе Аннеты, наряду с огорчением, и то любопытство, что толкает нас навстречу опасности, и даже тайную радость при мысли, что ей предстоит испытать свои неиспользованные силы. Рауль понял бы ее – ведь и у него на вершине успеха бывало иной раз искушение уничтожить дело всей жизни, чтобы иметь удовольствие все создать наново.

Из дома на Булонской набережной надо было выезжать. Усадьба в Бургундии была спешно продана за смехотворно низкую цену. Было ясно, что денег, вырученных от продажи всего имущества, едва хватит на уплату долга и судебных издержек, а если что и останется, – прожить на эти деньги Аннета с теткой не смогут. Надо было искать новых средств к существованию.

И прежде всего – сократить расходы и жить как можно скромнее. Начались поиски жилья. Сильвия нашла для сестры квартирку на пятом этаже того дома, где сама жила на антресолях. Комнаты в новой квартире были окнами во двор, маленькие, но удобные, место тихое. О том, чтобы перевезти сюда всю мебель, нечего было и думать. Аннета решила взять только самое необходимое. Но тетушка Викторина со слезами умоляла сохранить все. Аннета доказывала ей, что неразумно в их положении платить еще лишние деньги за хранение мебели и что надо отобрать только часть, но тетушка цеплялась за каждую вещь. Наконец Аннета сама решительно отобрала все, что нужно было перевезти на новую квартиру, и сверх того оставила только несколько вещей, особенно дорогих старушке, остальное продала.

Сильвию поражала такая «бесчувственность» Аннеты. Однако не следует думать, что мужественная девушка совсем не огорчалась. Она любила этот дом, который ей предстояло покинуть... Столько воспоминаний! Столько грез! Но она их гнала прочь, хорошо понимая, что нельзя безнаказанно давать им волю. Их было слишком много, они заполнили бы ее целиком, а ей сейчас нужны были все силы.

Только один раз она уступила их натиску, очень уж неожиданному. Это было как-то днем, незадолго до переезда. Тетушка ушла в церковь, а Марк был у Сильвии. Оставшись одна в доме, где во всем уже чувствовалась близость отъезда, Аннета стояла на коленях на скатанном до половины ковре и складывала снятый со стены гобелен. Она была поглощена делом, и, в то время как ее проворные руки работали, голова была занята всякими расчетами, связанными с переселением. Но, видимо, и для воспоминаний нашлось место: взгляд ее, рассеянно блуждавший где-то далеко от окружающего, вдруг, как сквозь туман, заметил рисунок на гобелене, который она складывала. И она узнала его. Это был бледный, почти уже стершийся узор.

Крылья бабочек или цветочные лепестки? Не все ли равно! Но на этом узоре часто останавливались ее глаза в детстве, и на этой канве они сейчас вышивали картины минувших дней. Эти картины внезапно выступили из мрака...

Руки Аннеты замерли, мозг еще некоторое время упорно, но уже без всякой связи, нанизывал цифры, потом перестал. Аннета, соскользнув на пол, положила голову на свернутый ковер, согнула колени, закрыла лицо руками... и, подняв парус, отдалась на волю ветра и волн. Она странствовала не в одном месте... Такое множество нахлынуло воспоминаний (пережитое? Или мечты?) – как было в них разобраться?.. Головокружительная симфония одного мгновения тишины! В ней заключено гораздо больше, чем содержание одной жизни. Когда работает мысль, сознанию кажется, что ему подвластен весь наш внутренний мир, а на самом деле ему дано увидеть лишь гребень волны в тот миг, когда его золотит луч солнца. Только мечте доступна эта зыбкая глубина с ее бурным ритмом, неисчислимые семена, несомые вихрем веков, мысли тех, кто дал нам жизнь, и тех, кому дадим жизнь мы, гигантский хор надежд и сожалений: обращенных к прошлому или будущему...

Невыразимая гармония, секунда озарения, которая рождается иногда от одного толчка. В душе Аннеты ее пробудил букет поблекших цветов на гобелене...

Очнувшись после долгой тишины, Аннета торопливо вскочила и дрожащими, неловкими руками принялась быстро свертывать голебен, уж не глядя на него. Она даже и этого дела не докончила и, бросив в сундук гобелен, только наполовину свернутый, выбежала из комнаты... Нет, она не хотела оставаться наедине с такими мыслями! Лучше насильно отогнать их. Будет время погоревать о прошлом когда-нибудь позднее, когда она и сама уже станет прошлым... Да, позднее, на закате жизни. А сейчас она была слишком озабочена будущим. Надо было нести это бремя. Мечты были впереди...

«Не буду думать о том, что позади. Нельзя оглядываться...»

Она шла по улице, решительно выпрямившись, все ускоряя шаг и сосредоточенно глядя куда-то в пространство. Годы... годы... Жизнь впереди, жизнь ее ребенка, ее новая жизнь... Она думала об Аннете будущих дней.

Это видение стояло у нее перед глазами и в вечер переезда на новую квартиру. Сильвия тотчас после закрытия мастерской побежала наверх к сестре – она думала, что Аннете тяжело, и хотела отвлечь ее от грустных мыслей. Но Аннета хлопотала в тесном новом жилье, ничуть не устав после утомительного дня. Она пробовала разместить в слишком узких стенных шкафах белье и платья; так как ей это не удавалось, она, стоя на табуретке и держа в руках простыни, обдумывала новый план и оглядывала битком набитые полки. При этом насвистывала, как мальчишка, вагнеровскую фанфару, которую, сама того не замечая, забавно перевирала. Наблюдавшая за ней Сильвия сказала:

– Ну и молодчина же ты, Аннета! (Это было сказано не совсем искренне.).

– Почему? – спросила Аннета.

– Будь я на твоем месте – да я с ума бы сошла от злости!

Аннета только рассмеялась и, поглощенная своим делом, жестом остановила Сильвию.

– Ага! Кажется, придумала!.. – воскликнула она.

И, сунув руки и голову в шкаф, принялась рыться там, что-то вынимать и перекладывать.

– Ну вот и вышло по-моему!.. Теперь ты у меня в порядке!

(Это она обращалась к шкафу, битком набитому, убранному, покоренному.).

Она спрыгнула с табуретки, гордая своей победой.

– Сильвия, горячка ты этакая! – Она взяла Сильвию за подбородок. – В детстве мы все строили домики из косточек домино. Ты разве бесилась, когда домик рассыпался?

– Еще бы! Я швыряла домино на землю!

– А я говорила: «Бух! Ну ничего, построю Другой!..»

– Ты еще скажешь, что нарочно толкала стол!..

– Может, и толкала – не поручусь, что нет.

– Анархистка! – сказала Сильвия.

– Скажите, пожалуйста! А ты не анархистка? Нет, Сильвия не была анархисткой. Она любила посмеяться над властью и порядком, но считала, что они нужны... хотя бы для других! Нет, впрочем, и для себя тоже: что за удовольствие бунтовать, если над тобой нет власти? Ну, а порядок – Сильвия всегда за него ратовала. Существующий порядок она ругала только потому, что он был ей не по вкусу. Но что он был для всех установлен, это она одобряла. Порядок Должен быть!

С тех пор как и она упорядочила свою жизнь, стала хозяйкой и самостоятельно вела свои дела, она стояла за прочно установленный порядок. Аннета с удивлением сделала это открытие. И оно было не единственным. Человека по-настоящему узнаешь, только наблюдая его в повседневной деятельности, в которой естественно выявляются его силы, склонности и внутренние побуждения... Раньше Аннета видела Сильвию только в периоды беспечной праздности. Можно ли судить о кошке, пока она только нежится на мягкой подушке? Ее надо видеть на охоте, когда спина ее выгнута дугой, а глаза горят зеленым огнем.

Сейчас Аннета видела Сильвию в ее сфере, на маленьком участке, который она выкроила себе в парижских джунглях. Молодая хозяйка мастерской принялась за дело серьезно, и никто не мог с ней сравниться в умении его вести. Аннета имела полную возможность наблюдать ее вблизи, так как первые недели после переезда завтракала и обедала у Сильвии: они решили вести общее хозяйство, пока Аннета не наладит окончательно свои дела.

Аннета в свою очередь старалась быть полезной сестре и помогала ей в мастерской. Таким образом, она видела Сильвию в любое время дня, в обществе заказчиц, мастериц, с глазу на глаз. И открывала в ней черты, которых не знала раньше, – или, может быть, эти черты выявились только за последние два-три года?..

Ласковая Сильвия не могла больше под чарующими улыбками скрыть от проницательных глаз Аннеты некоторую жесткость и рассудочность своей натуры – даже в минуты увлечений она трезво все взвешивала. У Сильвии был небольшой штат мастериц, которым она командовала превосходно. Благодаря своей тонкой наблюдательности и способности пленять людей, она подобрала подходящих девушек и сумела привязать их к себе. Ее главная помощница, Олимпия, гораздо старше и опытнее ее, превосходная работница, была несообразительна и не умела защищать свои интересы. В Париже эта провинциалка чувствовала себя затерянной, ее обирали, над ней издевались все-мужчины и женщины, хозяева и товарки. У нее хватало ума это сознавать, но не хватало силы воли для того, чтобы давать отпор, и потому она искала кого-нибудь, кто не надувал бы ее и, пользуясь ее трудом, избавил бы от необходимости распоряжаться собой. Сильвии ничего не стоило подчинить себе и ее и остальных. Нужно было только следить, чтобы чувство соперничества, которое она разжигала в мастерицах, не нарушало их согласия: нужно было, ловко пользуясь этим соперничеством, поощрять их усердие и, по примеру мудрых правительств, создавать союз соперниц, основанный на преданности общему делу. Работницы Сильвии гордились своей маленькой мастерской, жаждали отличиться перед молодой хозяйкой, и это подчиняло их ее коварной власти. Она часто заставляла их работать до изнеможения, но при этом сама подавала пример, и никто не жаловался. Легкий выговор, веселая насмешка, вызывавшая взрыв смеха, подгоняли выбившуюся из сил упряжку, заставляли ее держаться до конца. Девушки восторгались хозяйкой и ревновали ее друг к другу. Она же, поощряя в них эти чувства, сама оставалась равнодушной. По вечерам, когда девушки уходили, она говорила о них с сестрой тоном холодного безразличия, который возмущал Аннету.

Впрочем, в случае нужды, когда они заболевали или попадали в беду, она не оставляла их без помощи. Но она забывала о них, больных или здоровых, когда их не видела. Ей некогда было думать об отсутствующих. Некогда было долго любить кого-нибудь. У нее было столько дела, что не оставалось свободной минуты: туалет, хозяйство, еда, шитье, примерки, болтовня, любовь, развлечения. И все было точно рассчитано – все вплоть до тех часов молчания (всегда коротких) между дневной сутолокой и ночным отдыхом, когда она оставалась наедине с собой. Ни единого уголка для мечты.

Сильвия и к себе самой присматривалась со стороны такими же любопытными, трезвыми глазами, как к другим. Внутренняя жизнь была сведена к минимуму: все выражалось в действиях и словах. Сильвии была совершенно чужда свойственная Аннете потребность исповедоваться самой себе. Аннета даже терялась, наблюдая эту душу, где все было наружу. Ни единого укромного уголка! А если он и был (он есть во всяком сердце), дверь в него была наглухо закрыта. Сильвию не интересовало, что таится там, в глубине, за этой дверью. Ей нужно было одно – полновластно управлять своим мирком, наслаждаться всем, и работой и радостями жизни, да так, чтобы все было в свое время, чтобы ничего не упустить, а значит, без страстей, без крайностей, ибо вечная деятельная суета и «порхание» не уживаются с великими страстями и даже исключают их возможность. Можно было не опасаться, что Сильвия когда-либо потеряет голову от любви!

В сущности она и любила-то по-настоящему одну только Аннету. И как это было странно! Почему она любила эту рослую девушку, с которой у нее не было ничего или почти ничего общего?

А потому, что это «почти ничего» было нечто очень важное, может быть, самое главное: голос крови... Не всегда люди одного поколения придают значение кровному родству, но когда придают, – какая это скрытая сила!

Голос крови нашептывает нам:

«Тот, другой, – это тоже я. Содержание то же, но отлито в другую форму. Это я в ином виде. Я узнаю себя в другой душе...»

И хочется тогда отвоевать себя у этого узурпатора.

Здесь действует влечение двоякого – нет, троякого – рода. Нас влекут и сходство, и противоположность, и еще третья приманка, далеко не самая слабая: радость покорения другого человека...

Как много общих черт было у Аннеты и Сильвии!

Гордость, независимость, сильная воля, дисциплинированный ум, чувственность. Но у одной все было обращено внутрь, у другой – наружу.

Они представляли собой словно два полушария одной души. Они были созданы из одних и тех же элементов, но каждая, по каким-то непонятным причинам, коренившимся в особенностях их натур, отвергала вторую свою половину, желала видеть только одну – ту, что была на поверхности, или ту, что была скрыта в глубине. Сближение сестер теперь, когда они жили вместе, грозило поколебать привычное представление каждой о самой себе. Их взаимная привязанность приобрела оттенок враждебности. И чем крепче была привязанность, тем острее становилась скрытая вражда, ибо ни одна из сестер не могла подчинить себе другую, и обе это чувствовали. Аннета лучше Сильвии умела читать в своих мыслях и была честнее, поэтому она осуждала и обуздывала себя. Прошло то время, когда ее властная и требовательная любовь стремилась поглотить Сильвию. Сильвия же все еще не отказалась от тайного желания подчинить себе старшую сестру. И она ничуть не сетовала на то, что обстоятельства дали ей возможность верховодить, подчеркивать свое превосходство перед Аннетой. Надо же было ей вознаградить себя за неравенство их судьбы в молодости! Этим неосознанным чувством, в такой же мере, как и нежной любовью к сестре, объяснялось тайное удовлетворение, которое Сильвия испытывала оттого, что Аннета работала в ее мастерской, под ее началом. Ей хотелось завербовать Аннету навсегда. И она поручала ей принимать заказчиц, делать рисунки для вышивок на белье. Она старалась ее убедить, что, работая в мастерской, Аннета будет иметь прочный заработок, а впоследствии даже сможет стать совладелицей.

Аннета угадывала желание Сильвии, но вовсе не намерена была ему покориться. Она либо пропускала мимо ушей ее предложения, либо, когда Сильвия очень уж приставала к ней, отвечала, что она не создана для этого ремесла. Тогда Сильвия иронически осведомлялась, для какого же ремесла она считает себя созданной. Это задевало Аннету. Когда человека, которому никогда не приходилось трудиться ради куска хлеба, нужда заставляет искать работу, ему тяжело оттого, что он не знает, на что годен и годен ли вообще на что-нибудь, несмотря на свое образование. Однако нужно было на что-то решиться. Аннета не хотела жить на средства сестры.

Конечно, Сильвия не дала бы ей этого почувствовать, она помогала ей охотно. Но, с удовольствием тратя деньги на нужды Аннеты, она помнила, сколько истрачено: ее правая рука всегда знала, что дает левая. Еще лучше это знала сама Аннета. Ей была нестерпима мысль, что Сильвия, подсчитывая свой приход и расход, записывает (мысленно, разумеется) в дебет истраченное на нее, Аннету... Проклятые деньги! Казалось бы, какие могут быть счеты между двумя любящими сердцами? В любви Аннеты и Сильвии их не было, а в жизни были. Не одна любовь управляет жизнью. Ею управляют и деньги.

Эту истину Аннета раньше слишком плохо знала. Но теперь она быстро ее усвоила.

Ничего не говоря Сильвии, она принялась искать работу. Прежде всего она решила пойти к начальнице того коллежа для девушек, который она окончила. Г-жа Абрагам когда-то благоволила к способной и богатой ученице, дочери влиятельного человека, и Аннета рассчитывала на ее сочувствие. Эта замечательная женщина, одна из первых поборниц женского образования во Франции, обладала редкими качествами – энергией и здравым смыслом, а их дополняло (или порой, в зависимости от обстоятельств, умеряло) трезвое политическое чутье, которому могли бы позавидовать многие мужчины. Интересы своего коллежа г-жа Абрагам принимала гораздо ближе к сердцу, чем свои собственные. Она была свободомыслящая женщина и даже не скрывала (конечно, не выставляя его напоказ) некоторого презрения к клерикалам, которое не могло ей повредить, ибо в ее коллеже учились девушки из кругов радикальной буржуазии и молодые еврейки. Однако надо сказать, что отвергнутую христианскую мораль ей заменяла гражданская, не очень-то устойчивая и обоснованная, но тем не менее узкая и требовательная (впрочем, это естественно: чем произвольнее догма, тем она суровее). Аннета благодаря своему положению в свете была в дружеских отношениях с начальницей и говорила с ней свободно и откровенно. Она любила высмеивать пресловутую общепризнанную мораль, и г-жа Абрагам, женщина скептического ума, охотно и с улыбкой слушала тирады непочтительной девчонки. Да, она улыбалась – но только когда они разговаривали с глазу на глаз при закрытых дверях. Как только дверь открывалась, г-жа Абрагам вспоминала о своем звании и официальном положении, и к ней возвращалась твердая, как железо, вера в заповеди светского кодекса, выработанного несколькими резонерами, блюстителями нравственности. Можно сказать, что совесть госпожи начальницы в своем естественном состоянии была равнодушна к условной морали; когда же совесть эта облекалась в привычную броню официальности, она сурово порицала поведение Аннеты. А г-жа Абрагам о нем уже знала: история Аннеты обошла все парижские салоны.

Но о разорении Аннеты г-жа Абрагам еще ничего не знала. И когда Аннета пришла к ней, она не сочла нужным откровенно высказать ей свое мнение. Сперва надо было узнать, с какой целью пришла Аннета и нельзя ли извлечь из этого какую-нибудь пользу для коллежа. Поэтому г-жа Абрагам встретила бывшую ученицу приветливо, хотя и немного сдержанно. Но как только она узнала, что Аннета пришла к ней в качестве просительницы, г-жа Абрагам вспомнила о скандале и улыбка ее стала ледяной. Принять деньги от особы предосудительного поведения еще можно, но помогать ей – неприлично. Г-же Абрагам было не трудно найти предлог для отказа беззастенчивой претендентке: она сказала, что коллежу не требуются учителя. А когда Аннета попросила рекомендовать ее начальницам каких-либо других учебных заведений, г-жа Абрагам не пожелала дать ей хотя бы неопределенные обещания. Большая дипломатка в тех случаях, когда она имела дело с людьми, высоко вознесенными колесом фортуны, она сразу оставляла всякую дипломатию, когда это колесо сбрасывало их вниз. А это серьезная ошибка: ведь те, кто сегодня внизу, могут снова очутиться наверху. Хороший дипломат должен принимать в расчет будущее. Но для г-жи Абрагам существовало только настоящее, а в настоящий момент Аннета шла ко дну. Это было печально, однако г-жа Абрагам не имела обыкновения спасать утопающих.

Она не скрывала своей холодности. Аннета продолжала говорить с ней спокойно и непринужденно, как равная с равной, что теперь было уже совсем неуместно, и г-жа Абрагам, чтобы ее «осадить» и напомнить о разнице в их положении, объявила, что по совести не может никуда ее рекомендовать.

Аннета вскипела и уже готова была вслух высказать свое возмущение, но гнев ее быстро утих, сменившись презрением. Ее вдруг охватило ребяческое желание созорничать, как когда-то, – так и подмывало поиздеваться над начальницей. Она сказала, вставая:

– Во всяком случае, не забудьте обо мне, если вздумаете ввести в коллеже курс новой морали!

Огорошенная этой явной дерзостью, г-жа Абрагам посмотрела на нее и ответила сухо:

– Нам достаточно старой.

– Ну, ее не мешало бы немного расширить!

– А что именно вы хотели бы включить?

– Сущий пустяк, – спокойно ответила Аннета, – искренность и человечность.

Госпожа Абрагам, задетая за живое, отпарировала:

– И, разумеется, право на свободную любовь?

– Нет, право иметь ребенка.

Выйдя от г-жи Абрагам, Аннета пожала плечами при мысли о своей бесполезной браваде. Какая глупость!.. К чему наживать себе врагов?.. Все-таки она невольно рассмеялась, вспомнив сердитую физиономию противницы.

Женщина не может отказать себе в удовольствии посрамить другую женщину.

Впрочем, эта другая, г-жа Абрагам, сменит гнев на милость, как только она, Аннета, отвоюет себе положение в обществе. А она его отвоюет!

Аннета побывала и в других учебных заведениях, но нигде не оказалось свободных вакансий. Не было их только для женщин. Латинские демократии созданы для мужчин. Иногда они включают в свои программы феминизм, но относятся к нему недоверчиво. Мужчины ничуть не торопятся дать оружие в руки своим соперницам – женщинам, которые и сейчас еще, на заре XX века, остаются угнетенными. Но такое положение скоро изменится благодаря стойкости женщин Севера. Только под нажимом общественного мнения всех других стран у нас скрепя сердце согласятся признать трудящуюся женщину, которая хочет пользоваться всеми правами.

В двух-трех местах Аннета могла бы получить постоянную работу, если бы этому не помешала ее щепетильность. Там готовы были закрыть глаза на ее двусмысленное положение, если бы она сама захотела дать какое-нибудь правдоподобное объяснение: сказать, что она вдова или разведена. Но Аннета из какой-то нелепой гордости в ответ на вопросы говорила правду. И после нескольких неудач она больше не обращалась в коллежи. Не пошла она и в университет, хотя оставила там по себе добрую память и нашла бы людей, достаточно свободомыслящих, которые не осудили бы ее и помогли найти работу. Но Аннета боялась новых обид. Она была еще новичком в царстве нищеты. Гордость ее не успела натереть себе мозоли...

Начались поиски частных уроков. Аннета не хотела ни о чем просить знакомых из буржуазного круга, предпочитая скрывать от них свои невзгоды. Она обратилась к нелегально существовавшим тогда в Париже конторам по найму – вернее сказать, по эксплуатации. Но Аннета была недостаточно ловка, не умела показать себя с выгодной стороны. Она держалась надменно, сердила людей своей разборчивостью: позволяла себе привередничать, вместо того чтобы соглашаться на любую работу, как множество несчастных женщин, которые, не запасшись достаточным количеством рекомендации и дипломов, готовы обучать чему угодно и работать с утра до вечера за жалкие гроши.

Наконец через заказчиц Сильвии Аннета получила несколько уроков с иностранками. Она учила говорить по-французски американок, которые были с ней любезны, предлагали иной раз прокатиться в экипаже, но платили до смешного мало и даже не понимали, что следует платить дороже. Они, не задумываясь, платили сто франков за пару ботинок, а Аннета получала у них всего один франк за урок (в то время нетрудно было найти преподавательницу, которая брала и по пятьдесят сантимов!)... Аннета, хотя и не имела возможности выбирать, вначале не соглашалась на такую постыдно низкую оплату, но после долгих поисков не нашла ничего лучшего. Зажиточная буржуазия готова тратить сколько угодно на обучение своих детей в привилегированных школах, так как эти затраты делаются на глазах у общества, зато домашних учителей она гнусно эксплуатирует. Ведь этого никто не узнает, и тут имеешь дело с людьми обездоленными, которые не станут артачиться: один откажется, так на его место найдется десяток других, которые будут умолять, чтобы их взяли.

Date: 2015-09-03; view: 286; Нарушение авторских прав