Н. В. Гоголь в оценке русской критики 4 page

Ревизия великого наследия Белинского, борьба с гоголевским — «дидактическим» — направлением, реакционная теория независимого искусства, столь характерные для либерализма, были с удовлетворением встречены его недавними противниками славянофилами. Один из наиболее ярких представителей новой разновидности славянофильства А. А. Григорьев в 1855 году с искренним сочувствием говорит о Дружинине. «Третьи, — заявляет он, — как то г. Дружинин, с своих точек зрения, почти окончательно сходятся с нами в результатах». Бесконечно раскланиваясь по адресу Дружинина, Григорьев в эту пору бесплодно пытается умалить значение Белинского. А. Григорьев клеветнически утверждает, что наследие великого критика потеряло всякое значение и ничего, кроме вреда, принести литературе не может.^[79]

Выступая против Белинского и Чернышевского, А. Григорьев в статье «Взгляд на современную критику искусства» (1858) развивает реакционное учение о свободе и независимости искусства. Он не отрицает, что искусство отражает жизнь, но самое понятие мира у него идеалистично. Искусство стоит выше жизни, так как является «откровением, озарением всего в ней случайного». Так, Григорьев уверяет, что Гоголь не реалист, а идеалист-романтик, «творец Акакия Акакиевича — вместе с тем и творец Аннунциаты». Гоголь чужд ювеналовского обличения действительности, юмор Гоголя исполнен любви к миру, который он рисует. «Историческая задача Гоголя заключалась в том, чтобы привести современников к полному христианскому сознанию», — читаем мы в статье А. Григорьева «Русская литература в 1851 году». Он развивает убогие идейки славянофильской критики, когда утверждает, что основные черты Гоголя — склонность к романтической идеализации и искажению действительности, христианское мировоззрение и отсутствие прогрессивных идей. Характерно, что А. Григорьев пытался оторвать Гоголя от представителей гоголевской школы.

Борьба против Гоголя и гоголевского направления объединила все силы либерального и реакционного лагерей. Политический смысл отречения от Гоголя был ясен.

Идейное размежевание революционеров и демократов, наметившееся к концу 50-х годов, определено той сложной и богатой событиями эпохой, когда неудачная Крымская война вскрыла предельную степень разложения самодержавной дворянской империи. В годы революционной ситуации с особой остротой встал «крестьянский вопрос», вопрос о земле и воле. Одной из важнейших причин размежевания являлось отношение к ублюдочной крестьянской реформе. Под влиянием все нарастающего революционного протеста народных масс либерально-западническая группа призывает литературу отречься от злобы дня, минутных интересов во имя изображения «вечных идей», красоты, добра и правды; ревизует наследие Белинского, пропагандирует «артистизм» в поэзии и отвергает «дидактическое направление» Гоголя. Тем самым либералы полностью объединились с дворянской реакцией. По существу либералы и реакционеры составляют единый антинародный лагерь. В. И. Ленин писал: «Пресловутая борьба крепостников и либералов, столь раздутая и разукрашенная нашими либеральными и либерально-народническими историками, была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок».^[80] Единой была классовая основа литературно-эстетических взглядов либеральных западников и крепостников.

* * *

В легальной русской печати оценку Гоголя и гоголевского направления защитил от нападок реакционной и либеральной критики Н. Г. Чернышевский. Вождь революционных демократов дал новое обоснование исторического и литературного значения Гоголя в свете задач освободительного движения 60-х годов. Чернышевский выдвинул новое определение гоголевского направления, назвав его критическим. Общественная значительность, критическое отношение к социальной действительности, суд над нею — все эти элементы творчества Гоголя и его наследников нашли точное и конкретное выражение в термине Чернышевского. «Должно приписать исключительно Гоголю, — указывал он, — заслугу прочного введения в русскую изящную литературу сатирического — или, как справедливее будет назвать его, критического направления».^[81]

Неутомимый борец против самодержавия, Чернышевский воспитывался на произведениях Гоголя. Они пробудили в нем в студенческие годы ненависть к самодержавию и крепостному гнету. Для Чернышевского Гоголь — «чрезвычайный» человек, который выше всего в мировой литературе. Он «недосягаемо великий», и за любимого писателя студент Чернышевский «готов отдать и жизнь и честь». «Лермонтов и Гоголь доказывают, — заносит он в свой дневник, — что пришло России время действовать на умственном поприще, как действовали раньше ее Франция, Германия, Англия, Италия».^[82]

Идейные и художественные искания мыслителя и революционера обусловлены той сложной и богатой событиями эпохой, когда «…самый осторожный и трезвый политик должен был бы признать революционный взрыв вполне возможным и крестьянское восстание — опасностью весьма серьезной».^[83] Рост революционного протеста народа определил непримиримую борьбу идеолога крестьянской революции Чернышевского с дворянскими либералами.

В ряде статей, которыми Чернышевский начал свою журнальную деятельность, он окончательно утвердил наследие Гоголя и Белинского, противопоставив его либерально-эстетической литературе и критике 50-х годов. В борьбе революционной демократии с лагерем либералов и крепостников творчество Гоголя приобрело исключительное значение. Под влиянием Пушкина и Гоголя формировались идейно-эстетические и художественные представления величайших деятелей русского реалистического искусства второй половины XIX века. Толстой и Гончаров, Тургенев и Герцен, Островский и Салтыков-Щедрин испытали могучее влияние великого сатирика. Гоголевская традиция обличительного критического реализма проявилась во всех областях русского искусства — в музыке и живописи, в литературе и критике. И. Репин вспоминал о 60-х годах: «Подъем духа русского так был силен в это время, что на весь этот изящный хлам смотрели с презрением; жили другими, высшими, духовными сторонами жизни и стремились служить им. Русская интеллигенция находилась еще под сильным влиянием Гоголя и клеймила беспощадно все уродство нашей гадкой действительности».^[84]

Вся демократическая критика 60-х годов XIX века любила в Гоголе его поэтический гений, беспощадно-правдивое изображение действительности, глубину национально-патриотического чувства. «Дорого русскому сердцу, — горячо писал Писарев, — имя Гоголя; Гоголь был первым нашим народным, исключительно русским поэтом; никто лучше его не понимал всех оттенков русской жизни и русского характера, никто так поразительно верно не изображал русского общества; лучшие современные деятели нашей литературы могут быть названы последователями Гоголя; на всех их произведениях лежит печать его влияния, следы которого еще долго, вероятно, останутся на русской словесности».^[85]

Свою литературно-критическую программу Чернышевский стремится обосновать и теоретически, и исторически, и конкретным анализом явлений литературной современности. В 1855 году печатается его диссертация «Эстетические отношения искусства к действительности». В 1855–1856 годах появляются «Очерки гоголевского периода русской литературы», статьи о Пушкине и Гоголе. С 1853 года статьи и рецензии Чернышевского о самых разнообразных книгах заполняют страницы передовых журналов. В них дано многостороннее — теоретическое, историческое и критическое — утверждение эстетических идеалов революционной демократии, жизненных традиций Гоголя и Белинского.

В пору возрождения идеалистических теорий искусства, усиления нападок на Гоголя, либерально-дворянских фальсификаций его идейного и художественного облика Чернышевский поставил перед собою задачу теоретического обоснования гоголевского направления в литературе. В 1855 году по случаю выхода посмертного собрания сочинений Гоголя и публикации отрывков из второго тома «Мертвых душ» он написал статью, предварявшую его знаменитые «Очерки гоголевского периода…». Еще до этого в своей диссертации он опирается в ряде своих важнейших выводов на опыт Гоголя. Он усматривает в русской литературе стремление к более точному и глубокому освещению общественной жизни.^[86] Говоря о типичности персонажей, об их обобщающе-познавательном значении, мыслитель ссылается на Гоголя и в частности на образ Хлестакова. Еще раньше, в работе «О «Бригадире» Фонвизина», рассматривая особенности драматургического мастерства Фонвизина, Чернышевский сопоставляет их с классическими образцами реализма у Гоголя, где он находит «картину быта и понятий известного класса людей в его время», отмечает, что богатству жизни и художественному совершенству совершенно не препятствует то, что у него «неподвижные, не развивающиеся характеры». Манилов с супругой, Ноздрев, две провинциальные дамы хотя и проявляются перед нами во всей полноте с первой же встречи, «самые художественные, самые живые, самые интересные лица».^[87]

Неоконченная статья «О сочинениях Гоголя» рисует благородный образ писателя-гражданина: «Гоголь был горд и самолюбив, но он имел право быть горд своим умом, своим страстным желанием блага родной земле, своим гением, своими заслугами перед всем русским обществом». Чернышевский сумел указать читателю на огромное революционное значение обличительных творений великого сатирика. «Он сказал нам, — пояснял критик, — кто мы таковы, чего недостает нам, к чему должны стремиться, чего гнушаться и что любить. И вся жизнь его была страстною борьбою с невежеством и грубостью в себе, как и в других, вся была одушевлена одною горячею, неизменною целью — мыслью о служении благу своей родины».^[88]

Укрепляя художественное и общественное значение деятельности великого художника слова, Чернышевский наносит сокрушительные удары реакционным нападкам на ханжество, неискренность Гоголя, легенде об охранительном, консервативном характере его мировоззрения. Подчеркивая прогрессивный характер наследия Гоголя, Чернышевский отмечает мучительные противоречия, которые привели писателя к отказу от художественного творчества. В рецензиях на «Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя», «Сочинения Н. В. Гоголя, т. V и VI», напечатанных в «Современнике», критик вновь останавливается на формировании воззрений Гоголя, на его связи с действительностью и передовыми идеями. Более того, даже в «Ганце Кюхельгартене» им замечены «некоторые проблески чего-то похожего на сочувствие к действительной жизни».^[89]

Ставя перед собою задачу широкой пропаганды творчества Гоголя, развития критической концепции Белинского, Чернышевский задумывает синтетическую работу, посвященную существеннейшим вопросам русской литературы 30—50-х годов. В этом смысле Чернышевский непосредственно продолжил «историко-критическую» монографию Белинского о Пушкине. Известно, что последний в своей «критической истории русской литературы» хотел нарисовать широкую картину развития отечественной литературы до 40-х годов XIX столетия. Этот неосуществленный замысел Белинского и осуществляет в «Очерках гоголевского периода русской литературы» Чернышевский. Они должны были состоять из двух частей. В первой он дает глубокую и подлинно научную картину развития русской критики в связи с творчеством Гоголя. Уже это одно показывает, что для Чернышевского Гоголь — важнейшее явление русской литературы 30—50-х годов. Вторая часть должна была явиться обозрением «деятельности русских поэтов и беллетристов, начиная с Гоголя до настоящего времени». К сожалению, труд не был доведен им до конца.

Рассматривая критическую деятельность Полевого, Сенковского, Шевырева, Погодина, Плетнева, Вяземского, Чернышевский разоблачает узость, убожество, реакционность их писаний, непонимание ими основных исторических потребностей русского общества. Противопоставляя им передовые политические и эстетические идеи Белинского, Чернышевский показал, что литература и критика достигают высшего развития только тогда, когда они проникнуты живыми общественными интересами, служат делу освобождения народа.

В подцензурных условиях Чернышевский сумел вскрыть прогрессивный характер художественной деятельности великого писателя. Белинский и Гоголь воспринимаются им в одном ряду с передовыми, подлинно народными деятелями литературы. «Только Гоголь, — решительно утверждал он, — равняется своим значением для общества и литературы значению автора статей о Пушкине». «Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей по значению»,^[90] — восклицает автор «Очерков…».

Историческую заслугу Гоголя Чернышевский видит, в закономерном развитии критико-сатирического направления в русской литературе. Вслед за Белинским великий демократ писал: «За Гоголем остается заслуга, что он первый дал русской литературе решительное стремление к содержанию, и притом стремление в столь плодотворном направлении, как критическое».^[91] Сам Чернышевский разъяснял, что под этим термином он понимает «суждение о явлениях жизни на основании понятий, до которых достигло человечество». У художников «критического направления» подробное «изучение и воспроизведение явлений жизни проникнуто сознанием о соответствии или несоответствии изученных явлений с нормою разума и благородного чувства».^[92] Творчество Гоголя, таким образом, воспринимается не только в качестве реалистически-точного воспроизведения типических сторон общественной жизни, во и в качестве суда над явлениями этой жизни. В этом смысле «Очерки…» явились продолжением «Эстетических отношений искусства к действительности».

В своей работе мыслитель развивает прогрессивную, революционно-демократическую концепцию искусства. Искусство, проникнутое передовой тенденцией, дает не только правдивое отражение действительности, но и глубокие обобщения, оно является учебником жизни, который не только объясняет жизнь, но и произносит приговор над нею. В учении о тенденции проявилась основная черта революционно-демократической эстетики — стремление поставить искусство на служение великому делу переустройства жизни. Необходимым условием подлинно художественного произведения является истолкование картин жизни с точки зрения передового, революционного мировоззрения. «Истинный художник в основание своих произведений всегда кладет идеи современные». Особо выделяется великим революционером действенный характер искусства и эстетики.

В свете этого подлинно революционного учения Гоголь является вершиной целого периода русского искусства, но еще задолго до него в русской литературе проявлялось критическое отношение к действительности: «Нельзя сказать… чтобы Гоголь не имел предшественников в том направлении содержания, которое называется сатирическим. Оно всегда составляло живую, или, лучше сказать, единственно живую сторону нашей литературы». Сатиры Кантемира, комедии Фонвизина, басни Крылова, «Горе от ума» Грибоедова хотя и были «одиноким отрывочным явлением», исторически готовили почву для творчества Гоголя. «Критический элемент играл в нашей литературе до Гоголя второстепенную роль». Новаторство Гоголя состояло в том, что он превратил критическое направление в главенствующее.

В этом проявились и гениальность Гоголя и его художественное и историческое значение. Истинная заслуга писателя заключалась в том, что он «пробудил в нас сознание о нас самих».^[93] Гоголь — защитник угнетенных, борец со всем «злым и пошлым» — стоит во главе передовых сил своего народа.^[94]

Борьба вокруг Гоголя становилась все сложнее. Не только либерально-реакционная критика ошибочно истолковывала его творчества Некоторые писатели, продолжавшие традиции Гоголя, ошибочно понимали характер его творчества. В 1855 году А. Ф. Писемский, тогда еще не примкнувший к реакционному лагерю, напечатал в «Отечественных записках» Краевского статью под заглавием «По поводу сочинения Н. В. Гоголя, найденного после смерти: «Похождения Чичикова или Мертвые души», часть вторая». Ссылаясь на Белинского, Писемский пытался убедить читателей в односторонности гоголевского дара. Для него он «художник-критик», лишенный поэтичности и лиричности.

Мысль о том, будто бы в своих произведениях Гоголь выступает исключительно «социально-сатирическим» писателем, лишенным поэтичности и художественности, вызвала решительное осуждение в лагере революционной демократии. Н. А. Некрасов в «Заметках о журналах за октябрь 1855 г.» расценил статью Писемского как попытку сузить и обеднить значение Гоголя, отказать ему в том, что составляет «настоящую, великую силу Гоголя». Писемский трактовал Гоголя исключительно как бытописателя-юмориста.^[95]

Выступление Некрасова было поддержано Чернышевским, указавшим в статье об «Очерках из крестьянского быта» Писемского, что последний приписал Гоголю именно то, что составляет слабую сторону его собственных сочинений, — отсутствие лиризма, бескрылый бытовизм. Для революционно-демократической критики гоголевский реализм отличался сочетанием критического изображения действительности с светлой, жизнеутверждающей верой в народ.

* * *

Борьба революционной демократии за Гоголя в 60-е годы властно диктовалась необходимостью более последовательного слу женил делу освобождения народа. Борьба за идейность литературы требовала нового решения ряда проблем гоголевского направления в литературе. Так, вслед за Чернышевским Салтыков-Щедрин требовал «сознательности, доведенной до страстности».

Передовые и революционные силы России видели в Гоголе прежде всего образец служения делу освобождения народа. Великий украинский поэт Т. Г. Шевченко записал в своем дневнике: «Я благоговею перед Салтыковым. О, Гоголь, наш бессмертный Гоголь! Какою радостью возрадовалася бы благородная душа твоя, увидя вокруг себя таких гениальных учеников своих. Други мои, искренние мои! Пишите, подайте голос за эту бедную, грязную, опаскуженную чернь! За этого поруганного бессловесного смерда!»^[96] Этот призыв нашел гениальное воплощение и в поэзии Некрасова и в поэзии самого Шевченко, он являлся руководящим началом всей литературной и политической деятельности Чернышевского, Добролюбова и Салтыкова-Щедрина. Литература, учили революционные демократы, призвана объяснить народу, «какие явления действительности хороши и благоприятны для него, потому должны быть поддерживаемы и развиваемы его содействием, какие явления действительности, напротив, тяжелы и вредны для него, потому должны быть уничтожены или по крайней мере ослаблены для счастья человеческой жизни».

Чернышевский и Добролюбов повели борьбу с славянофильскими и реакционными измышлениями о благонамеренном характере политических воззрений Гоголя. Чернышевский называл Гоголя «вождем своего народа» и одновременно отмечал в нем «тесноту горизонта», то есть ограниченность его мировоззрения. Гоголь сумел нарисовать страшную картину уродливой крепостнической действительности и тем возбудил против нее негодование. Но «какая связь находится между тою отраслью жизни, в которой встречаются эти факты, и другими отраслями умственной, нравственной, гражданской, государственной жизни, он не размышлял много».^[97]

Вне гоголевских традиций Чернышевский не представлял себе успешного развития литературы. «Гоголь важен, — писал он, — не только как гениальный писатель, но вместе с тем и как глава школы — единственной школы, которою может гордиться русская литература».^[98] Но это не мешало критику отмечать историческую ограниченность его реализма: «Мы не считаем сочинения Гоголя безусловно удовлетворяющими всем современным потребностям русского общества».^[99] Рост общественного движения в стране предъявлял новые требования к литературе.

Революционные демократы в 60-х годах отделяли Гоголя-художника от автора «Выбранных мест из переписки с друзьями». Чернышевский писал: «Писатель, создавший «Ревизора» и первый том «Мертвых душ», до конца жизни остался верен себе как художник, несмотря «на то, что как мыслитель мог заблуждаться». И в другом месте: «Да, Гоголь-художник оставался всегда верен своему призванию». В изображении темных сторон действительности «талант его является в прежнем своем благородстве, в прежней своей силе и свежести».^[100]

Для Чернышевского отрицание того, что Гоголь ставил сознательные обличительные цели, — «нелепость, слишком очевидная». Но наряду с этим, по его мнению, Гоголь не сумел возвести свои широкие типические обобщения «к общему устройству жизни». Писатель стремился «быть грозным сатириком», но не видел связи между «частными явлениями» и «общею системою жизни».

Добролюбов, развивая это положение, утверждал, что Гоголь «очень близко подошел к народной точке зрения, но подошел бессознательно, просто художнической ощупью».^[101] Чернышевский и Добролюбов указывали на сложный и противоречивый характер творчества великого писателя. У Гоголя была горячая любовь к родной земле, страстная заинтересованность в судьбах народа. Он сознательно стремился к типическому воспроизведению действительности, к обличительно-критическим целям. Но Гоголь не смог подняться до идеи революционного изменения самодержавно-крепостнического строя.

Критика для Чернышевского была национальным делом огромной важности. Она воспитывала в революционном духе читателя и писателя. Это стремление провести идею крестьянской революции определило его отношение к послегоголевской русской литературе. Обобщая художественные достижения Некрасова и Салтыкова-Щедрина, опыт молодой демократической беллетристики, Чернышевский утверждает, что гоголевский период закончился в 1856 году.

По мнению Чернышевского, Гоголь слишком «инстинктивно» смотрел на «безобразие фактов» николаевской действительности.^[102] Реализм Некрасова и Салтыкова-Щедрина, напротив, проникнут ясным пониманием существа социальных отношений, передовой революционной идеей. В статье «Не начало ли перемены?» (1861) Чернышевский заявлял, что в литературу пришли новые молодые силы — представители революционно-демократической беллетристики. Задача писателей нового поколения состоит в том, чтобы разбудить народ, поднять его против угнетателей. Искусство должно подняться до идеи демократической революции и изображать жизнь народа с этой точки зрения. Недаром наиболее полным осуществлением мысли Чернышевского явились народные поэмы Некрасова, и в первую очередь «Кому на Руси жить хорошо». Клеймя барское либеральное «народолюбие», Чернышевский высоко поднимает значение революционной пропаганды в литературе. Нетрудно увидеть в суждениях Чернышевского обобщение характерных черт поэзии Некрасова, сатиры Салтыкова, театра Островского, беллетристики Н. Успенского, Решетникова, Помяловского.

Борьба Чернышевского за передовое, идейное, высокохудожественное направление оказала огромное влияние на развитие нашего реалистического искусства. Не только в литературе нашел Чернышевский учеников. Крамской в одном из своих писем превосходно определил великое значение боевых гоголевских традиций в истории формирования передового искусства. «Господи боже мой! Да кто же из русских человеков может так не думать после Белинского, Гоголя, Федотова, Иванова, Чернышевского, Добролюбова, Перова»,^[103] — писал он. В. В. Стасов говорил, что под влиянием пропаганды Чернышевского «здоровое понимание, здоровое чувство, здоровая потребность правды и неприкрашенности все более и более укреплялись в среде новых русских художников».^[104]

* * *

Одна из важнейших проблем, поставленных революционно-демократической критикой, — проблема сатиры и сатирических традиций. «Литература наша началась сатирою, продолжалась сатирою и до сих пор стоит на сатире», — замечал Добролюбов. Последовательно исходя из революционного демократизма и материализма, Н. Добролюбов развил теорию Белинского и Чернышевского о реалистической сатире. С точки зрения Добролюбова сила сатиры — в осознанном выражении коренных интересов народа. Она остается бессильной и незначительной, если направлена против «частных явлений» и не вскрывает «ненормальности всего общественного устройства».

Как показал в свое время Белинский, сила сатиры Гоголя в том, что она глубоко вскрывала изнутри жизненные противоречия, освещая их гневом и иронией автора. Добролюбов развивает эти положения Белинского. Он демонстрирует ограниченность сатиры XVIII века, которая не принимает в расчет «состояния общественной нравственности», положения администрации, отношения одного класса к другому и рисует частные случаи. Принципиально новым явлением была только сатира Гоголя. Но и он осмелился приподнять только «ничтожный кончик занавесы, под которой скрываются пороки». Все это сильно снижает, по его мнению, размах гениальной сатиры Гоголя.^[105]

Замечательна в этом отношении критика Добролюбовым либерально-обличительной комедии А. Потехина «Мишура». Пьеса его оказалась «дидактичной», лишенной жизненной и политической глубины. Автор ее не понял «тайны» гоголевского смеха, состоявшей в том, что Ноздрев, Сквозник-Дмухановский «забавны», смехотворны, но это не уменьшает нашей ненависти к ним. Автору нужно было стать выше не только этого мира негодяев и мерзавцев, «но и выше тех, между кем они имеют успех».

Именно приближение к «народной точке зрения» придало гоголевскому смеху «силу ровного, спокойного презрения» ко всему тогдашнему политическому строю и жизненному укладу, которое стоит неизмеримо выше всякого «нервического негодования» мелкообличительной беллетристики 60-х годов. Дидактизму, внешней тенденциозности либеральных «обличителей» Добролюбов противопоставил могучую реалистическую сатиру Гоголя. Первая была ограничена убогими либеральными идейками, вторая давала глубокое освещение жизни, близкое к «народной точке зрения». Революционно-демократическая критика в силу этого видела не только значение, но и призвание Гоголя в критическом и сатирическом воспроизведении жизни. Чернышевский писал: «Для Гоголя свободою творчества было писать о Чичиковых и Бетрищевых, а изображать Улиньку и Костанжогло было чистым насилованием таланта».^[106] В этом находили критики-демократы идейно-художественное единство в произведениях Гоголя.

Отсюда возникала проблема типизации в гоголевском творчестве. Проблема сатирической типизации приобретала всегда особенно отчетливо выраженный политический характер. Типизация рассматривалась революционно-демократической критикой как форма обобщения жизненных явлений. Исключительная научная и историческая заслуга революционных демократов состоит в том, что они связали вопрос о типизации с идейной позицией художника. В «Ревизоре» Белинский вскрыл политическую основу комедии, разоблачающей не отдельные и случайные явления, а самую сущность крепостнического общества.

Понимая под типизацией обобщение сущности социальных явлений, Белинский, а вслед за ним Чернышевский и Добролюбов ставят в центре исследования вопрос о создании типических характеров. В герое «яснее и резче выказалось то, что есть более или менее в каждом человеке», — пишет Чернышевский и в качестве примера приводит образ Хлестакова. «Хлестаков — чрезвычайно оригинален; но как мало людей, в которых нет хлестаковщины!»^[107]

Великое значение придавал Гоголю гениальный сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин. Высоко ставя творчество автора «Ревизора», Щедрин наряду с этим боролся за дальнейшее расширение границ сатиры. В новых исторических условиях 60—80-х годов он стремился к воскрешению и переосмыслению гоголевских героев. «Последнее время, — кроме того заметил он сам, — создало великое множество типов совершенно новых, существования которых гоголевская сатира и не подозревала».^[108] Щедрину принадлежит развитие мысли Белинского о положительном идеале Гоголя. Отмечая, что его художественный мир населен уродами нравственными и социальными, он решительно указывает, что смех Гоголя казнил самодержавно-крепостническое общество «во имя целого строя понятий и, представлений, противоположных описываемым».^[109] Щедрин ясно показал, что сатира Гоголя заключала в себе прогрессивный, оппозиционный к существующему строю, положительный идеал. Искание «идеалов будущего» делало гоголевскую сатиру «воспитательницею и руководительницею общества».

Глубокая материалистическая теория типичности, созданная Белинским и развитая Добролюбовым и Чернышевским, помогла революционно-демократической критике вдумчиво изучить и творчески использовать наследие Гоголя, разгромить враждебные реакционные и либеральные трактовки его творчества и поставить ряд существенных вопросов литературного развития. Могучее влияние Гоголя на гениальную реалистическую плеяду писателей XIX столетия во многом обязано этой поистине поразительной и героической борьбе за гоголевское наследие революционно-демократической критики. В 1879 году Гончаров писал: «От Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь еще никуда не уйдешь. Школа пушкинско-гоголевская продолжается доселе, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал».^[110]

В этих словах не только автопризнание крупного русского реалиста, но и великолепный итог многолетней напряженной работы революционной мысли, настойчиво выяснявшей лучшие стороны сатирического наследия автора «Ревизора» и «Мертвых душ».

Высоко оценивая историческое и художественное значение Гоголя, революционно-демократическая критика сумела вскрыть и его слабые стороны. Она указала на глубокую поучительность трагического пути русского художника, объяснила трагедию позднего Гоголя тем, что он отошел от передовых идей своей эпохи. Вопрос о роли передового мировоззрения в художественном творчестве приобретал на примере Гоголя особое значение

Об идейной и художественной природе сочинений Гоголя немало написано было и в конце XIX — в начале XX века. Но общественно-исторический анализ кричащих противоречий мировоззрения и творчества, данный Белинским и Чернышевским, продолжает оставаться наиболее проницательным, глубоким и исторически значительным.