Письмо десятое

Отправлено 27-го декабря
по адресу: Санкт-Петербургская область,
поселок Шавыринский, д. 133.
Анне Веллер.
Дражайшая Анна!
Как меня злит то, что я не могу сорваться с места и запросто приехать к вам! Какая мука оттого, что два человека со схожими судьбами и отношением друг к другу не могут найти даже географической точки пересечения для своих искалеченных тел. Ну да ничего! Есть у нас вместо этого могучее устремление помыслов, и не будем отчаиваться, надеясь на Божественный промысел.
Итак, непременно хочу пересказать вам то, что поведал мне Hiprotomus Viktotolamus после своего смелого заявления, что когда-то, в другой жизни, он существовал человеком и к тому же был Императором Российским по имени Аджип Сандал.
– И с чего мне начать? – спросил жук и сам ответил:
– Начну с самого начала. С рождения. Не возражаете?

Я не возражал.
– Я родился в три часа пополудни под истошные крики павлина.
– Поэтично, – прокомментировал я, но жук не обратил внимания на иронию и продолжил рассказ.
– Е-е-еее! – орала птица, и содержались в ее песне все самые омерзительные звуки, которые когда-либо слышало человечество.
Наш семейный лекарь Кошкин держал меня на ладони и чуть было не плакал в притворном умилении, как будто впервые принял удачные роды. Приподнятый на всеобщее обозрение, я обалдело глазел на собравшихся, растопырив в разные стороны свои согнутые в коленях ножки. Зрачки моих больших черных глаз то и дело закатывались, не в состоянии удерживать фокус, отчего я вздергивал розовыми пятками и потрясывал крошечной принадлежностью мужскому роду. Также я распустил к полу длинную слюнку, которая блестела и дрожала в свете солнечного дня. В самом центре моего еще совсем крошечного тельца, в месте, которое в будущем станет пупком, горел кровью остаток перевязанной кишки, еще несколько мгновений назад связывающей меня с матерью. Павлин по-прежнему неутомимо орал, по-своему воспевая роды. За ним, конечно, отчаянно бегали, пытаясь поймать в огромный сачок, но гадкая птица в последний момент увертывалась и, отпрыгнув на безопасное расстояние, раскрывала торжественный хвост, собираясь продолжить свою свинскую песню. Ловцы в такой момент замирали в параличе и, тараща глаза, смотрели, как тварь открывает свой клюв, высовывая из него тонкий, словно жало, язычок, как широко расставляет когтистые лапы, как набирает грудью воздух…
– Е-е-еее-а! – раздалось наконец.
И хотя этого крика ждали, готовились к нему, но тем не менее всех, и ловцов, и собравшихся при родах, передернуло морозным холодком.
– У-у-у! – застонала моя мать.
Старуха Беба с задрапированным кашихонской сеткой лицом стояла возле волосатой руки лекаря Кошкина, сжимая в одной ладони пустой стеклянный сосуд, удерживая горловину так, чтобы мой мужской орган смотрел в самое его дно, а второй медленно наклоняла бутыль, из которой лилась вода в серебряный таз, стоящий в ногах акушера.
Все находившиеся в комнате, за исключением матери, сделали серьезные лица, потянули ко мне головы, вытягивая шеи, и что есть силы в слаженном порыве зашептали: пыс-пыс-пыс!..
Но ни это змеиное шипение, ни импровизированное водоизвержение в таз никак не затрагивали мой слух. Что-то замкнуло в моем организме, и я продолжал пялиться то на окружающий мир, то, внезапно утеряв в нем резкость, заглядывал внутрь себя, рассматривая под черепом радужные переливы. Крошечный финик моей пипки прилип к грецкому ореху мошонки и ни на что не реагировал.
– У-у-у! – вновь застонала мать.
– Е-е-еее-а! – заорал павлин что есть мочи.
– Пыс-пыс-пыс! – зашипели собравшиеся с утроенной силой, мысленно уговаривая мой никчемный отросток выдать порцию долгожданной жидкости.
– Убейте его! – послышалось из глубины комнаты.
Все оборотили лица к моей матери.
– Убейте его! – повторила она слабо.
– Кого? – с изумлением спросил лекарь Кошкин, чувствуя, как от продолжительного держания ребенка наливается тяжестью рука.
– Кого? – Старуха Беба, икнув от ужаса, чуть было не выронила бутыль с водой.
– Кого?! – поперхнулся собственной слюной астролог и звездочет Муслим.
– Да павлина же, павлина! – с раздражением ответила мать.
– Ах, павлина!.. – с радостью спохватились вокруг. – Павлина можно! Павлин – птица! Павлин – не ребенок!
– У-у-у! – застонала мать и закрыла глаза.
Кто-то подошел к окну и сделал какие-то знаки ловцам.

Те, потные и злые от тщетных попыток запутать райскую птицу в сети, в то же мгновение поняли, что от них требуется. Один сбегал за длинным ружьем, засунул в него разрывную пулю и три горсти картечи, второй опустился на колено, подставив стрелку свое плечо для хорошего упора. Несколько секунд ушло на прицел: палец припотел к спусковому крючку, левый глаз сощурился, исчезая под густой бровью, стрелок выдохнул и выстрелил.
– Е-е-еее-а-а-а!!! – заорала птица перед кончиной так, что осыпались яблони в нашем саду. – Е-е-еее-ааа!!!
Она еще никак не могла поверить в то, что уже никогда не будет петь в зените дня, закрываясь от жаркого солнца своим знаменитым хвостом, а потому бегала ошалело с пулей в разорванном сердце по саду, как какая-нибудь глупая беспородная курица, и смотрела на бледнеющий мир недоуменно.
Одновременно с выстрелом что-то в моем теле расслабилось и сократилось, отросток отлип от мошонки, и я брызнул в сторону янтарной жидкостью.
Старуха Беба, испытывающая восторг по поводу кончины павлина, почти упустила этот наиважнейший момент, а потому часть драгоценной влаги пролилась глупо и пусто, просочившись куда-то сквозь мраморные плиты пола. Старуха, однако, спохватилась и ловко подставила под остаток моей струи свою посуду, прислушиваясь, как бурлит и пенится драгоценная влага.
Все с облегчением вздохнули – то ли оттого, что павлин в это мгновение валялся на клумбе с орхидеями и издыхал, дергая в предсмертных конвульсиях чешуистой ногой, то ли оттого, что я наконец облегчился.
– Приготовьте мне его на ужин, – прошептала моя мать. – Зажарьте в грушах и черносливе.
– Кого? – перепугался лекарь Кошкин, представив вместо моей розовой кожи поджаристую корочку. Я по-прежнему лежал на его руке, заставляя ее неметь своей небольшой тяжестью.
– Кого? – переспросила старуха Беба, побледнев и прижав к груди наполненный на четверть сосуд.
Кого? – хотел узнать звездочет Муслим, но сдержался, прикрыв рот ладонью.
– О Господи, Боже мой! – воскликнула мать и, собравшись с силами, повернулась на другой бок.
– Нельзя тебе ворочаться, милая! – ласково сказала Беба, маленькими шажочками приближаясь к ней. Она вытянула вперед руку с сосудом, в котором задорно плескалась моя моча, и несла его как особую ценность или святыню. – На-ка, лучше выпей, милая! Первенькая! Самая полезная! Удачу в жизни принесет и здоровье!
– Да вы что, издеваетесь? – отмахнулась моя мать. – Мне бы водички с лимоном, а вы что подсовываете!
– Обычай уж у нас такой! – оправдывалась Беба, но все же с завидным упорством подставляла склянку под ее нос.
– Да-да, обычай! – подтвердил Муслим. – Многовековой и очень древний!
– Пей, славная, пей! – увещевала Беба. – Сила в тебе будет и материнство проснется!
Неожиданно мать приподнялась в постели, с трудом сдерживая позывы тошноты. Ночная рубашка распахнулась, открывая большую белую грудь, всю, от основания до розовых сосков, усыпанную крупными веснушками.
– Мужу моему пошлите! – вскричала женщина, взмахнув копной рыжих волос. – Царю! На войну! Ему сейчас нужны и сила и здоровье! А я попросту – водички! – Она стянула через голову рубашку, закрыв усталые бедра кашемировым покрывалом.
– Да как же так! – вскинула свободную руку Беба.
– А так! Здоровье императора важнее, нежели мое!
Звездочет Муслим, впервые увидевший рыжую женщину голой, стоял, словно ударенный током, и пялился жадными глазами на обнаженную грудь, из которой крупными каплями сочилось к животу жирное молоко.
– Господи, как все не вовремя происходит! – с мукой произнесла мать, и никто не понял, к чему относится эта фраза.
Рука лекаря окончательно онемела, лицо закраснелось, ладонь передернуло судорогой, и я, соскользнув с нее, устремился навстречу мраморному полу. Еще одно мгновение, и моя головка непременно раскололась бы о белый камень, если бы не вторая рука Кошкина, ловко подхватившая меня и вознесшая на привычную высоту.
– Ничего доверить нельзя! – возмутилась мать. – Несите ребенка сюда!
Взяв меня на руки, она с некоторым удивлением констатировала, что я – мальчик, затем заглянула в мое лицо и тихо произнесла:
– Глаза как… – запнулась. – Как у императора!
– Да-да! – подтвердила Беба. – Как миндаль красивы! Как родник прозрачны! Как небо чисты!
– Ишь ты, лысый! – хмыкнула мать и ткнула мне правой грудью в нос.
Я со всей силой своих беззубых десен уцепился за сосок и зачавкал им, сначала медленно, затем ускоряясь, шумно пыхтя, становясь похожим на паровоз.
Звездочет Муслим, с окаменевшим животом, не в силах оторвать левого глаза от свободной груди кормящей, правым косил на зеркало, тщательно оглядывая себя – не изменилось ли что-нибудь в его фигуре, не выдадут ли его восставшего позора и одновременно гордости просторные одежды?.. Но все оставалось в порядке. Халат мерзавца был тщательно запахнут и топорщился на нем всего лишь узлом куханского пояса. Звездочет глубоко вздохнул и, наверное, решил, что этой ночью непременно навестит своих жен. Звезды на этом настаивали.
– Что смотрите? – спросила мать собравшихся. – Дел других нет?! Мочу под сургуч и с гонцом к императору!
Старуха Беба, продолжавшая держать склянку с драгоценной жидкостью, хотела сказать что-то вслух, но, удержавшись, лишь проворчала себе под нос:
– Ой, скиснет! Пропадет на жаре!..
– Все сделаем, как скажете, Ваше Величество! – уверил лекарь Кошкин и на мысках парчовых чувяк выскользнул из комнаты.
– Ах, как вовремя мальчик родился! – зацокал Муслим, пятясь к выходу. – Как звезды удачно выстроились!
Уже в дверях он рассмотрел большую обнаженную спину матери аж до самых поясничных ямочек и чуть было не лишился чувств.
О небеса! – изумился он. – И спина рыжая!
Лишь одна Беба осталась в комнате, ласково улыбаясь самой идиллической картине – кормящей матери и сосущему младенцу.
– Возьми мальчика! Я устала! – сказала мать и оторвала меня, словно присоску, от груди. Я чмокнул губами, пьяно покрутил в пространстве глазами, захлопнул их под белобрысые ресницы и засопел прибывшим к станции железнодорожным составом.
– Вечером доест, – добавила мать, затем отложила меня в сторону, отвернулась к стене, сладко зевнула и, засыпая, прошептала:
– Зажарьте мне его!..
Отнеся меня в заранее приготовленную комнату, уложив на самые тонкие шелковые простыни и прошептав над моей лысой головой короткую молитву, старуха самолично расплавила кусочек сургуча, залепила им горловину сосуда с бесценной влагой и, с трудом выводя на листе пергамента буквы, написала короткое письмо, которое и приложила к еще теплой посуде.
"Его Императорскому Величеству, Царю Русскому.
Спешу уведомить Ваше Величество, что супружница Ваша Инна Ильинична Молокова одиннадцатого числа сего месяца разродилась успешно младенчиком мужеского пола и посылает Вам его наипервейшую мочу, дабы Вы набрались из нее сил и смогли достойно защищать границы нашего доблестного Российского Отечества".
И подпись: "Ваша старая нянька Беба".
И постскриптум: "Таковы уж наши обычаи".
Она немедля передала посылку гонцу с наставлением, не жалея верблюда, мчаться в лагерь Императора, сама же отправилась на кухню. Ей не терпелось разделать павлинью тушку, вырвать из горла птицы язык, выудить из-под ребер маленькое сердце в голубой пленке и вместе с печенью все это сварить в тягучей сладкой патоке.
В это время я спал так крепко и глубоко, как может спать только новорожденный, чей мозг не отягощен ровно ничем. Но мне так же, как и всему человечеству, снились сны. Они были крайне просты и состояли из перетекания одних ярких цветов в другие, еще более яркие. Я жадно питался красками, как будто уже тогда предчувствовал, что жизнь моя наяву будет состоять только из черно-белых оттенков.
Старуха Беба взрезала павлиний желудок и, к своему удивлению, выудила из него кусочек пергамента, развернув который, прочла по-арабски:
"Ребенок, рожденный одиннадцатого числа, должен быть назван Аджип Сандалом. Если же его нарекут другим именем, то младенец на закате третьего дня неизбежно умрет". И подпись: "Эль Калем".
Hiprotomus замолчал, и мне казалось, что я слышу его дыхание. Так обычно дышат перед тем, как заплакать.
Неожиданно для себя я понял, что заслушался рассказом жука и вполне им заинтригован, несмотря на то, что вряд ли верил в переселение душ. Но тем не менее я сочувствовал рассказчику, его вере в когда-то происходившее и ловил себя на том, что когда вспоминаю свое детство, то также чувствую желание заплакать. Мое детство было счастливым, а глаза сейчас на мокром месте.
Вспоминая себя маленькими, мы шумно втягиваем носами вовсе не из-за невзгод, перенесенных в детстве, а вследствие жалости к себе, взрослым. Мы как будто заболели с тех пор. Взрослые – заболевшие дети! – сделал я вывод.
– Что было дальше? – спросил я Hiprotomus'a.
– Дальше? – переспросил жук. – А дальше было вот что. Старуха Беба так перепугалась обнаруженного пергамента, что затряслась перегретым воздухом и решила никому не показывать найденное письмо. Ведь подписано оно было самим Эль Калемом!..
А на следующий день, когда меня крестили по православному обряду и матери было предложено выбрать имя, она не колеблясь отобрала из всех возможностей одну и нарекла меня Порфирием. Священник окунул меня в святую воду, я во всю мощь легких втянул ее в себя и захлебнулся.
Каково было изумление всех присутствующих, какой неописуемый ужас нарисовался в их глазах, когда из серебряной посудины вместо бодрого младенца выудили за ножки синюшное тельце, отказавшееся дышать совершенно.
Многие зашлись в немом крике, некоторые охнули в голос, лишь мать моя хранила мужественное спокойствие.
И на этот раз лекарь Кошкин проявил свой высочайший профессионализм. Он сделал искусственное дыхание, заново вдувая в меня жизнь, помял ладонью воробьиное сердечко, и оно в ответ слабенько застукалось в грудь, оповещая всех, что еще не настало время печали.
В тот день, день крестин, меня не забрал к себе Бог, но что-то испортилось в моем организме, какие-то разлады в нем произошли, и час за часом я таял, словно ангелок, вырезанный скульптором изо льда.
Послали за отцом, Императором Российским, и вскоре он прибыл на пегом верблюде в сопровождении многочисленной свиты.
Отец коротко оглядел меня, не узнавая в синюшном младенце своей плоти, и вышел вон. В интимной обстановке он обнял мать, пожалел о случившемся и, обремененный государственной войной, отбыл обратно на поля сражений.
Наступил третий день моей жизни, и я дышал часто-часто, как собака на жаре, готовясь с минуты на минуту устремить свою душу в божественную запазуху.
Все это время старуха Беба отчаянно мучилась. Неприкаянная, она не могла отыскать себе в доме места, что не укрылось от глаз моей матери.
– Ты что-то скрываешь! – сказала она жестко.
– Что ты, государыня!.. – испугалась царская нянька и забегала глазами по сторонам, не в силах укрыться от крепкого материнского взгляда.
Тогда мать размахнулась и влепила старухе сочную оплеуху, после чего та не выдержала, бросилась на колени и, разрыдавшись, рассказала о неожиданной находке.
– Эль Калем, говоришь? – произнесла мать и покрутила дьявольское имя на языке. – Эль Калем… Ну что ж, пусть мой сын будет называться Аджип Сандалом, нежели отдаст Богу душу!
– Господь с тобой! – еще больше испугалась Беба.
– Как сказала, так и будет!
Мое умирающее тельце вновь отнесли в церковь и, окунув его в святую воду, перенарекли из Порфирия в Аджип Сандала. Лишь только было произнесено священником новое имя, лишь только захлопнул он челюсть, как на глазах у всех к моим щекам притянуло крови ровно столько, сколько отличает здорового ребенка от всех остальных. Я открыл глаза и улыбнулся навстречу миру.
Таким образом и произошел Русский Император Аджип Сандал.
Жук закончил и вновь замолчал, ожидая моей реакции.
– Вы – замечательный рассказчик! – подытожил я. – И великолепный фантазер!
– Что значит-фантазер?! – оскорбился Hiprotomus, кольнул меня своей иглой, и я испугался, что моя парализованная рука так никогда и не будет действовать.
– Вполне вероятно, что вам кажется, будто так происходило, – попытался смягчить я. – Но, к сожалению, обо всех этих перипетиях история умалчивает! У нас в России никогда не было царя Аджип Сандала. И потом… Русский царь никогда не ездил на пегом верблюде!..
– А на каком верблюде он, по-вашему, ездил? – с сарказмом в голосе поинтересовался жук.
– А он вообще ни на каком верблюде не ездил! – в обиде за царя ответил я. – Цари на Руси традиционно ездили на лошадях!
– Рассердиться, что ли, на вас?
– За что?
– Устроить вам обширное кровоизлияние в мозг и сменить тело?
– По какой причине?!
– А по такой, что я никогда не вру! – объяснил Hiprotomus. – И если я что-то вам говорю, то принимайте это за истину!
– Хорошенький диалог!
– Это не диалог, а монолог!
– У вашей матери фамилия, похожая на мою, – заметил я. – Молокова. А я – Молокан.
– Слушайте! – неожиданно спросил жук. – А чем вы рану мазали, когда меня… когда на меня, э-э-э, та мерзкая птица напала?
– Перекисью водорода, – ответил я. – А что?
– А нельзя ли помазать шишку еще раз?
– Зачем? – удивился я.
– Для профилактики заражения.
– Так все уже зажило.
– Не спорьте, мажьте! Я чувствую, что рана еще не затянулась!
– Как знаете, – совершенно удивился я. – Но только вы сначала верните подвижность моей руке.
– Хорошо, – неожиданно легко согласился Hiprotomus. – Только впредь думайте над своими словами, прежде чем произнести их, и соизмеряйте действия, прежде чем отважиться на них.
– Обещаю.
В то же самое мгновение моя рука вновь обрела подвижность, и, подняв ее над головой, я засмеялся, как мальчишка, которому только что сняли гипс и он вновь может раздавать оплеухи своим сотоварищам.
– Что насчет перекиси водорода? – напомнил жук.
– Да-да, – спохватился я и, перебравшись на коляску, отправился в ванную.
Накрутив на спичку кусочек ваты, я смочил ее в перекиси водорода и помазал царапину, оставшуюся после удара, нанесенного вилкой. Не перемешавшись с кровью, перекись даже не шипела, а просто смочила рану водичкой.
– Так хорошо? – спросил я.
– Хорошо-хорошо, – ответил жук расслабленно.
– Так что же было дальше? – поинтересовался я. – Как происходила ваша жизнь впоследствии?
– Сейчас не мешайте… – слабеньким голоском предупредил Hiprotomus. – Все после… Сейчас у меня… у меня… – И, что-то промямлив, замолчал.
– Эй! – позвал я.
Жук не отзывался, лишь хрюкнул.
– Господин Hiprotomus!
Молчание.
Тогда я осторожно потрогал шишку, в которой, смоченный перекисью водорода, затаился мой собеседник. Но и на это, совершенно нелюбимое действие, жук не отреагировал. Я вспомнил, что и в прошлый раз, намазав рану перекисью водорода, так и не смог достучаться до насекомого. А что, если… От такой догадки у меня дух перехватило! Что, если перекись водорода является для моего соседа неким препаратом, отключающим его сознание от реальности? Что-то типа алкоголя или наркотика?От предвкушения я потер руки.
Ах, как бы это было замечательно! – представил я. – Тогда бы насекомое лишилось надо мною власти. Чуть что не по мне, я бы его перекисью! Слава Богу, перекиси в аптеках хватает, залейся с головой!.. Ах ты, какая радость нежданная!..
В дверь позвонили.
– Ну, теперь мы поборемся! – воскликнул я.
В дверь позвонили еще раз.
Распираемый торжеством, я покатился в прихожую и, щелкнув дверными замками, обнаружил на лестничной клетке моего товарища Бычкова.
– Привет, – произнес он.
– Голубчик ты мой! – заверещал я. – Милый мой! Как я рад! Да проходи же ты в комнату! Да где же ты пропадал? Почему не сообщил!
– Привет, – повторил Бычков, и тут я разглядел его глаза. Они были грустны и казались мне сегодня особенно большими, такими большими, что в них словно поместилась вся печаль.
– Что-нибудь случилось?
В ответ Бычков обнял меня и сказал:
– Я рад тебя видеть. Кстати, ты с кем разговаривал до моего прихода?
– А-а! – махнул я рукой. – Сам с собой. Ты же знаешь, как нелегко целыми днями с самим собой молча!.. Да что я, расскажи о себе! Я, грешным делом, извелся – куда ты пропал? Иной раз мысли чудовищные посещали, что умертвили тебя где-нибудь в подворотне!
– Живой я, как видишь, – улыбнулся Бычков и замолчал, глядя в окно.
На карнизе подоконника расселись голуби, и сквозь закрытую форточку доносилось их воркование. Вдруг я увидел между их крупными серыми телами маленькую зеленую птичку с бравым хохолком, давеча напавшую на меня и напугавшую до полусмерти Hiprotomus'a. Ax, как хорошо, что я ее не убил, подумал я. Как хорошо, что она жива!.. Голуби курлыкали и отчаянно толкались, выпихивая экзотическую птичку с карниза.
– Попугай, – заметил Бычков. – Он замерзнет на улице. Давай его впустим?
– Ни в коем случае! – испугался я. – Это вовсе не попугай! Пусть там и остается!
Бычков с удивлением посмотрел на меня и пожал плечами.
– Чего ты испугался?
– Я не испугался, но не надо его впускать!
– Как хочешь. Главное, не нервничай!
– Я и не нервничаю.
– Ну вот и славно.
Бычков вновь замолчал, продолжая смотреть за окно. Теперь голуби устроили на карнизе настоящую свалку, как будто по нему, жестяному, рассыпали мешок зерна. Маленькая птичка отчаянно сопротивлялась, стараясь удержаться. Ее пристальный взгляд иногда встречался с моим. Тогда она открывала клюв и высовывала наружу свой загнутый язычок.
– Я влюбился, – объявил Бычков. – Очень сильно. Как когда-то ты в Зою.
– Как это здорово! – обрадовался я. – Я так и знал, что ты пропал из-за этого!.. Ну расскажи же наконец, кто она?
– Я ее потерял, – сказал Бычков с грустью. – Как когда-то ты Зою.
– Как потерял? – не понял я.
– Очень просто… Хотя не просто! – спохватился Бычков, потер ладонью лоб, и я понял, что мой товарищ очень страдает. – Совсем не просто!..
– Если у тебя есть потребность, – предложил я, – расскажи мне. Если не хочешь рассказывать, я не обижусь.
– Не знаю даже, с чего начать! – мучился Бычков. – Странно все это как-то! Какая-то странная история…
– В мире много странного, – ответил я претенциозной фразой, хотя за ней стояло много чего. Я посмотрел на окно в тот самый момент, когда маленькая птичка устала сопротивляться и, измученная голубиными щипками, оттолкнулась от карниза и взлетела в зимнее небо. – Вот и птичка странная, – подумал я.

– Помнишь, мы с тобой по Коломенскому парку гуляли? – спросил Бычков.
– Конечно.
– В тот день все и началось…
Бычков отправился на кухню, и я услышал, как он наполнил водой чайник и поставил его на плиту.
– Помнишь, я тебе говорил, что у меня неотложные дела? – продолжил он из кухни.
– Да-да, – подтвердил я с энтузиазмом.
– Я ездил на стрельбище опробовать новый автомат.
– Да что ты!..
– Японцы разработали конструкцию для сверхблизкой стрельбы. Это новейшая секретная конструкция для частей специального назначения.
– А откуда взялся автомат у нас?
Бычков появился с большой чашкой чая в руках и с удивлением на меня посмотрел.
– У нас тоже есть спецчасти, – ответил он, уселся за стол и вновь продолжил:
– В свою очередь, наши тоже разработали новую систему, и в мою задачу входило определить, чье оружие лучше. Так вот, наш автомат на порядок выше. Это было сразу понятно: по отдаче, по скорострельности, в общем, почти по всем параметрам. Соответственно мы эту радость решили отпраздновать и вместе с конструктором, а также еще с одним экспертом крепко посидели в маленьком ресторанчике возле Воробьевых гор. Поскольку на следующий день выпадал выходной, то никто из нас не мучил себя определенной нормой, и вследствие этого конструктор к часу ночи был похож на алкоголика от рождения. Недалеко от него ушли и мы. Слава Богу, что возле ресторанчика дежурили такси, и мы спокойно разъехались по домам, не тревожась за судьбы друг друга. Уже подъезжая к своему дому, я вдруг заметил странную штуку. Винный магазин, что напротив меня, был открыт, и сквозь светящуюся витрину я рассмотрел его хозяйку Зину.
Очень странное дело, – подумал я. – Ведь времени уже за полночь, а все винные закрываются в десять. Не произошло ли чего?
Я расплатился с таксистом, отсчитав ему приличные чаевые, и, прежде чем подняться к себе, решил заглянуть в магазин к Зине.
Она стояла, опершись о прилавок, а ее левая грудь, обтянутая нейлоновой кофтой, улеглась на весы, отсчитавшие семь с половиной фунтов семьдесят пять золотников и цену в семьдесят две копейки.
Зина дремала и, когда за мною закрылась дверь, со сна немного испугалась, встрепенулась, нарушая стройный порядок цифр на весах.
– Ой, что случилось? – всполошилась она.
– Ничего не случилось, Зина, – ответил я.
– Ах, это ты!.. – улыбнулась хозяйка. – Давно тебя не видела… – Она поглядела на меня ласково. – Ты немного изменился. В височках серебро…
– А ты все такая же красивая!
– Брось! – махнула она рукою. – Я в таком возрасте, когда уже забывают про свою красоту!..
Когда-то Зина жила с моим отцом.

Это было давно, задолго до войны, когда я еще был мальчишкой и когда детство казалось совершенно бесконечным. Моя мать, жена отца, сбежала в какой-то далекий город с неизвестным, оставив нас с отцом сиротами. Отец целый год очень сильно переживал, а потом сошелся с Зиной, и они вместе купили винный магазинчик. Через него отец и погиб. Он был дегустатором всех вин и алкогольных напитков, которые поступали на реализацию. Его печень лопнула, переполненная градусами, и Зина осталась одна… Я стараюсь как можно чаще навещать мою мачеху, но жизнь так порой складывается, что нет времени на то, что близко тебе и дорого.
– Почему ты сегодня так поздно не закрываешься? – спросил я. – Что-нибудь случилось?
– Нет, ничего, – ответила Зина. – Что-то загрустилось просто… А ты чего навеселе?
– Да так, одну удачу с товарищами праздновали.
– Это хорошо, когда удачу, – одобрила хозяйка. – Хуже, когда празднуют пустоту!
Я еще раз оглядел Зину. Увидел ее не очень хорошо выкрашенные волосы, косметику, сбившуюся возле висков в комочки, и глаза, в которых было слишком много одиночества.
– А давай-ка мы с тобой, Зина, как-нибудь соберемся в воскресенье у меня и посидим хорошенько. Повспоминаем всякое прошлое, отца!..
– Что ж, – согласилась мачеха. – Дело хорошее!
Она сняла с полки бутылку сухого вина и протянула ее мне.
– Выпьешь немного перед сном и с утра будешь свежим, с ясной головой. Французское, тридцатилетнее.
– Спасибо, – поблагодарил я.
– Ну иди, буду закрываться.
Я сидел в своей квартире с выключенным светом и слушал ночь. Темная и осенняя, она была тиха, лишь потрескивали опавшие листья под ногами случайных прохожих. Я сидел и думал обо всем понемножку. И о Зине с ее нескладной жизнью, и об отце, и о самом себе. Алкоголь придавал моим размышлениям оттенок сентиментальности, а оттого становилось грустно окончательно, что вовсе не позволительно кадровому офицеру.
Господи! – хлопнул я себя ладонью по лбу. – Ведь сегодня день рождения моего отца! Вот почему Зина так долго не закрывала магазин, вот почему ей так грустно было сегодня. Ей было грустно, потому что я забыл про день рождения своего родителя.
– Знаешь, – Бычков посмотрел мне в глаза, – знаешь, иногда бывает так мерзопакостно на душе, как никогда не было еще!
Я кивнул.
– Я тогда заплакал, так горько и так громко, как рыдал только в детстве, когда понял, что больше никогда не увижу мать. Я размазывал слезы по щекам и шептал в ночь: отец! отец!.. Раскаиваясь, я мучил себя вопросом, почему при жизни не подарил отцу цветного телевизора и не купил ему туристическую путевку на Сейшелы, и он так и умер, ни разу не выехав за границу!
Растравив себя окончательно, мокрый от пьяных слез, я потащился на кухню за штопором, решив выпить за отцовский день рождения французского вина, подаренного мне Зиной.
А ведь она специально подарила мне бутылку! – дошло до меня внезапно. – Ведь из-за меня она не закрывала магазин так поздно, дожидаясь пасынка…
Я поставил бутылку на стол и вкрутил в ее длинное горлышко спираль штопора. Пробка сидела так плотно, что с первой попытки мне не удалось ее вытащить. Икая и всхлипывая, я потащил с удвоенной силой, и через несколько секунд бутылка ойкнула, расставаясь с деревяшкой.
Вот тут все и произошло. С этого мгновения все и началось!..
Я взялся за бутылку, чтобы налить из нее в бокал, но в то же мгновение отдернул руку. Стекло было столь горячо, столь раскалено было содержимое, что, несмотря на свою нетрезвость, я крайне удивился этому. Проделав вторую попытку ухватиться за бутылочный бок и обжегшись уже основательно, я решил было, что имею дело с бутылкой, наполненной зажигательной смесью, которые когда-то использовали для поджога танков; к тому же в емкости появилось какое-то свечение, наполняя комнату тусклым потусторонним светом.
Сейчас взорвется! – решил я и бросился на пол, закрывая голову руками.
В комнате отчаянно вспыхнуло, разрывая темноту огненными брызгами, что-то завыло грустным волком, наполняя все мое тренированное тело первобытным страхом, запахло серой, и я подумал, что настал мой последний миг.
Но тем не менее конец все не наступал, бутылка не взрывалась, а лишь испускала волны нестерпимого света, слепящего глаза, которые я все же приоткрыл, решив встретить смерть бесстрашно, как подобает бойцу спецназа…
В комнате было так ярко, как будто в ней, пятнадцатиаршинной, одновременно работали пятнадцать сварщиков, каждый на своем аршине. Всякий предмет был засвечен не правильной световой выдержкой и был неразличим человеческим глазом.
Какой великолепный пиротехнический заряд! – восхитился я. Ничего подобного мне не доводилось видеть на вооружении наших спецотрядов. Две такие штуковины способны осветить поле боя радиусом в двести десять аршин. Экая световая мощь!
Неожиданно в моих глазах резануло, будто в них сыпанули соли, я уткнул лицо в ладони, пытаясь жмуриться и слезами выплакать песчинки, но уже понимал, что настигла меня неприятная штука, которая случается, когда смотришь на сварочные работы без специальных очков.
Теперь несколько дней будет ощущение, что песок в глазах, – расстроился я.
Даже сквозь зажмуренные глаза, сквозь ладони, закрывающие лицо, пробивался этот потусторонний свет. Но уже чувствовалось, что мощь его угасает, что находится он на изломе своей силы и вот-вот окончательно завянет.
Надо сдать бутылку на экспертизу, – решил я. – Интересно, как такая штуковина могла попасть в магазин Зины? Поскольку путного ответа в мою голову не пришло, я отважился вновь приоткрыть глаза и хотя бы добраться до раковины, чтобы промыть их, но то, что я увидел, заставило на какое-то время забыть о недомогании.
В умирающем свете бутылочного огня, возле окна, спиной ко мне, стояла женщина. Она была абсолютно голой и, чуть согнувшись, опершись о подоконник длинными руками, смотрела в осеннюю ночь.
От изумления я не мог пошевелиться и, думая о том, что вся эта картина сплошной оптический обман, что все это наваждение нетрезвого мозга холостяка, все же не отрывал своих слезящихся глаз от изумительного миража, поедая его взглядом жадно и восторженно.
Нагота женщины была столь великолепной, столь изящны были округлости ее яблочных плеч, а изгибы и извивы бедер, слегка укрытые светлыми волосами, спадающими по спине к приподнятым ягодицам, столь манящи, что дыхание мое остановилось и сердце замедлило свой ход.
В бутылке в последний раз вспыхнуло, зашипело умирающее пламя, и комната вновь погрузилась в темноту.
Я чувствовал ее. Я всем своим существом ощущал, как она стоит там у окна, слившаяся с темнотой, совершенно голая и теплая.
Я услышал ее дыхание. Оно было спокойным и глубоким.
Я надеялся, что она не мираж. Я молил Бога, чтобы она не была миражем, чтобы она была настоящей, каким бы странным и мистическим ни было ее появление.
Мне показалось, что она пошевелилась там, возле окна. Слегка повела головой, и волосы скользнули к плечу, обнажая спину целиком. Белизна ее кожи чуть раздвинула темноту, и я задышал спокойнее, уверяясь, что вижу ее на самом деле.
– Если хотите, можете включить свет, – услышал я ее голос и, икнув от неожиданности, отчаянно покраснел. – Только не зажигайте люстру. Что-нибудь небольшое, а то вашим глазам и так досталось.
У нее был необыкновенный голос! Конечно, я понимаю, что влюбленному человеку в объекте своей страсти все кажется совершенным, но здесь абсолютно другой случай!.. Ее голос был не высоким и не низким. Он не был ни властным, ни безвольным! Но вместе с тем в нем было все! В нем было столько уверенности и спокойствия, столь наполнен он был духом, что уже по первым его звукам я понял, что это именно та женщина, которой я подчинюсь безоглядно, безвольным рабом, все равно – счастлива ли будет моя любовь или трагична.
Господи, – подумал я. – Ведь я не видел ее лица, а уже влюблен!..
Я щелкнул выключателем, и в комнате загорелся маленький ночной свет. В глазах снова защипало, и я быстро-быстро заморгал ресницами, стараясь избавиться от "песка".
А она все стояла у окна, но теперь уже ко мне лицом. Она была… Господи, где же найти слова, достойные ее описания!.. Она была очень родная. Она была такой, какой мечтается самая любимая женщина.
Она улыбалась мне. В ее улыбке было чуть-чуть грустного, чуть задорное примешивалось к губам и очень насмешливым был ее нос.
– Здравствуйте, – сказала она и слегка развела руками, как бы немного смущаясь наготы, мол, вот такая странная ситуация.
От этого движения, от простого жеста ее голое тело стало вдвое обнаженней.
– Здравствуйте, – ответил я и не узнал своего голоса.
– Вы извините меня, что я голая, но иначе никак нельзя было.
– Я понимаю.
– Спасибо, – поблагодарила она и широко улыбнулась. – Я вам нравлюсь?
– Да, – ответил я.
– Если я останусь, вы не будете мучить меня вопросами о моем прошлом?
– Нет, – сказал я уверенно. – Обещаю!
– Я вам не верю. Хотя какая разница! Я предназначена для вас и останусь.
– Садитесь, – предложил я.
Она засмеялась, прикрывая рот ладошкой с длинными тонкими пальчиками, которые мне захотелось зацеловать немедленно. Она смеялась долго и всласть, так заразительно, что я тоже захихикал ей в поддержку.
– Я уже сколько времени стою здесь неглиже!.. Мне холодно.
– Ага, – согласился я, и она почему-то вновь засмеялась.
– Дайте мне что-нибудь! – сказала она сквозь смех. – Не волнуйтесь, вы сможете смотреть на меня, когда вам захочется! Я же говорю, что предназначена для вас. Просто сейчас мне холодно, а гусиная кожа не красит… Конечно, если вы хотите, я могу остаться раздетой… Я могу быть голой столько, сколько вы пожелаете!..
– Нет, что вы! – возмутился я своей непонятливости и зарыскал в шкафу, отыскивая чистый халат.
Она примерила его, мохнатый, разгладила на бедрах и спросила:
– Вам нравится?
– Нравится.
– Теперь я сяду?
– Ага.
Она села на край стула, сведя колени, с прямой спиной, словно школьница.
– Я хочу сказать вам несколько слов. Можно?
– Конечно, – позволил я.
– Я предназначена для вас, – повторила она. – Я создана для вас, а вы для меня. Все остальное почти совсем не важно. Вы согласны?
– Да, – ответил я, абсолютно согласный с ее словами.
– Я люблю вас, – произнесла она чуть слышно, опустив глаза.
После этих слов во мне будто все праздники мира соединились! Огромное счастье затолкалось из меня, и я заговорил в ответ, затараторил сумбурно:
– Я тоже вас люблю! Я вас всю жизнь себе представлял и придумывал! Вы даже не предполагаете, сколько счастья сейчас во мне, сколько мне хочется сказать вам!..
– Правда?!
Она подняла на меня глаза, и столько в них было неподдельной детской радости, словно ей было страшно, что на признание я могу ответить грубостью.
– Я счастлива.
После этих взаимных откровений мы целую вечность сидели молча и просто смотрели друг на друга со счастливым умилением.
– Давайте выпьем, – предложила она. – Чуть-чуть.
– С удовольствием! – поддержал я и тут же спохватился:
– Только вот у меня ничего нет. Была единственная бутылка и…
– В ней очень хорошее французское вино. Почему бы нам его не попробовать?
– Вы так думаете? – неуверенно переспросил я, вспоминая, как некоторое время назад в бутылке горело порохом.
– Конечно.
Я разлил жидкость по бокалам, и она первая подняла свой.
– За вас! – сказала ласково.
– За нас! – уточнил я.
Она вновь улыбнулась, кивнула головой и выпила до дна. Я поспешил сделать то же самое, с удивлением ощущая необыкновенный аромат вина. Французский нектар скользнул в желудок, заиграв в нем слабыми градусами, и я ощутил прилив сил, как будто это было вовсе не вино, а опиумный настой. Стало жарко, воздух загустел, и я почувствовал сильное желание. Столь мощное, что казалось, желание написано на моем лице толстым японским фломастером. Вожделение сделало мое тело тяжелым, голова наклонилась вперед, по-бычьи, еще бы секунду – и изо рта стала бы капать слюна с необыкновенным содержанием тестостерона.
– Мне тоже трудно удерживать себя, – сказала она.
Я нервно сглотнул.
– Это вино такое, – пояснила она, и я заметил, как лицо ее покраснело, а глаза заблестели. Губы приоткрылись, и она слегка закусила кончик языка.
Я увидел, как ее рука потянулась к лампе и, нащупав выключатель, погасила свет.
– Идите ко мне, пожалуйста, – попросила она, и я устремился на этот зов со всем стремлением магнитной стрелки к Северному полюсу.
Господи! Она совершенно ничего не стеснялась, как будто мы с ней были мужем и женой целую вечность! Ее тело было приспособлено для моего, как створка одной раковины для другой. Каждый мой поцелуй был удовлетворен той частью тела, для которой я его предназначал. Каждое мое движение находило в ней отзыв, словно она была эхом моих желаний и наслаждений. Каждый градус моего тепла она удваивала своим, передавая его через сухие губы, через тонкие пальцы, через вздрагивающую грудь и вжатые друг в друга бедра…
– Ах! – шептала она, и я чувствовал, как велико ее наслаждение. – Ах!..
– Милая моя! – отвечал я, ощущая от ее "ах!" могучий прилив сил. – Господи!..
Уже совсем после, под самое утро, когда мы зажгли свет, перемешивая электричество с рассветом, я увидел ее губы. Они были столь красны, столь пунцовы, как будто их натерли лесной малиной – так мы нацеловались основательно.
– Откуда ты? – спросил я.
– Из бутылки, – ответила она, облизывая губы.
– Ты – джинн?
– Нет.
– А кто?
– Жена.
– Это хорошо, – произнес я удовлетворенно и поцеловал ее в живот, где-то в глубине сознания удивляясь, сколь знаком мне запах ее тела.
– Ты будешь стирать мне вещи?
– Буду, – вздохнула она обреченно.
– И гладить будешь?
– И гладить.
– А обед варить?
– Согласна.
– А у тебя много было мужчин?
– Ты обещал не спрашивать про прошлую жизнь.
– Обещал, – согласился я.
Мы болтали о многом незначащем, пока не пошли под окнами первые троллейбусы. Я заснул на полуслове, а когда проснулся, день был в разгаре. Она уже не спала, а звякала на кухне посудой, готовя завтрак.
Она поджарила гренки, и они были так вкусны, как были вкусны только в детстве, приготовленные матерью. Пока я ел, она порыскала в стенном шкафу и нашла какие-то мои джинсы и свитер.
Она переодевалась, я наблюдал за ней впервые при дневном свете и шалел от вида ее безупречного тела.
Она поцеловала меня и сказала, что отправляется на рынок, чтобы что-нибудь купить и приготовить обед, пока я буду на работе.
– А я сегодня свободен.
– Тем более надо приготовить обед! – подтвердила она и выскользнула за дверь.
Я принял душ и, счастливый, решил привести квартиру в порядок. Из большой лейки полил комнатные цветы, горшки с которыми мне принесла когда-то Зина, вытер пыль и, уложив в мусорный мешок бутылку из-под французского вина, вынес его во двор. А тут как раз отъезжал от подъезда мусоровоз, и я, раскачав мешок, бросил по-мальчишечьи его в мусороприемник. Звякнуло о кузов разбитое стекло, и машина натужно выкатила со двора.
Веселый и беспечный, я вернулся домой с чувством выполненного долга. Я заслуживал похвалы, а потому уселся с чашкой кофе и принялся листать утреннюю газету.
Она вернулась через полчаса и, выгрузив сумки на кухне, зашла в комнату. Поцеловала меня в шею и огляделась по сторонам. Почему-то занервничала и вышла в кухню. Зазвенела посудой, затем вновь вернулась, села на корточки и заглянула под диван.
– А где бутылка?
– Какая бутылка? – не понял я.
Она посмотрела на меня, и я увидел, сколь бледно ее лицо.
– Здесь была бутылка из-под французского вина! – произнесла она, заметно нервничая. – Куда она подевалась?!
– Что случилось? – Я уже понимал, что произошло что-то нехорошее.
– Помоги мне найти бутылку! Я хорошо помню, что она стояла в комнате. Я ее никуда не уносила!..
– Она тебе так нужна? – спросил я обреченно.
– Ты знаешь, где она?
– Да.
– Что же ты молчишь? – упрекнула она.
– Дело в том…
– Ну же!..
– Дело в том, что я выбросил ее с мусором.
Она охнула и посмотрела на меня с ужасом. Затем встрепенулась и кинулась к дверям.
– Подожди! – остановил я ее. – Не имеет смысла… Ее увез мусоровоз. К тому же… К тому же она разбилась!.. Я не думал, что это так важно…
Она села там, где стояла. Плюхнулась на пол задом и заплакала так горько, как плачут только девочки, первая любовь которых несчастна. Она подвывала, закусив губы, и то и дело выплевывала прядки попавших в рот волос.
– Что же ты наде-е-ела-ал! – тоненько пищала от горя.
– Я принесу тебе другую бутылку! – клялся я. – У Зины таких много!..
– Теперь я должна уйти-и-и!..
Я бросился к ней и, враз отупевший лишь от одного предположения, что она может оставить меня, затараторил какую-то чушь ей в самое ухо, стирая со щеки ее слезы своей щекой.
– Куда же ты пойдешь! Ты ведь принадлежишь мне! Я люблю тебя, в конце концов!
От этих слов она заскулила еще громче, я обнял ее за плечи, и, не удержав равновесия, мы повалились на пол. Я стягивал с нее джинсы, а она была безвольно-горяча, истекающая слезами, кашляющая оттого, что захлебывалась в них. Я ничем не мог ей помочь и, глядя на ее голый живот, вздрагивающий от всхлипов, желал ее страстно, но вместе с тем и слабел отчаянно, а оттого тыкался безрезультатно и тоже хотел выть.
– Не надо! – просила она. – Мне нужно уходить!
– Нет! – отказывался я, придавливая ее своей тяжестью.
– Что же ты наделал!..
– Ничего такого!..
Она перестала плакать неожиданно, как будто перекрыли кран. Всхлипнула пару раз и задышала ртом.
– Пусти, – сказала она строго.
– Нет.
– Кому говорю! – И столкнула меня с себя. Встала, натянула джинсы, глянула в зеркало, а затем на меня.
– Мы больше никогда не увидимся, – сказала. – Не ищи меня. Ничего уже не вернуть и ничего не поправить!
– Но почему? – воскликнул я. – В чем моя вина?!!
– Ты не виноват, – ответила. – Я виновата сама. Если сможешь, прости. Я должна была сразу рассказать тебе про бутылку и Эдерато.
– Кто такой – Эдерато?
– Тот, к кому я должна вернуться, если потеряю свою бутылку.
– Это мужчина? – спросил я тихо.
Несмотря на весь драматизм происходящего, она улыбнулась и, погладив меня по щеке, вздохнула:
– Мы бы могли прожить с тобой всю жизнь, – и вышла за дверь.
Конечно же, я решил проследить за ней, выяснить, кто такой Эдерато, и, если будет надо, выпустить ему кишки. Я вовсе не собирался отдавать кому-то только что обретенное счастье, а потому на цыпочках спустился по лестнице вслед за беглянкой. Я научен следить профессионально, и я отчетливо видел, как она вышла из подъезда и повернула направо. Через мгновение я сам выбрался во двор и, стоя за деревом, смотрел, как она идет по улице.
Выжду еще секунду, – решил я.
Она шла быстро, не оглядываясь, и это меня радовало.
За ней будет очень легко следить! Она совсем не профессионалка!..

Поравнявшись с винным магазином Зины, она вдруг взмахнула руками, слегка подпрыгнула, как будто захотела заглянуть в самое небо, и исчезла.
– Как исчезла? – спросил я.
– А так, – ответил Бычков. – Растворилась в воздухе.
– Подожди! – закрутил я головой. – Объясни толком. Она ушла проходным двором?
– Да нет же, нет! – раздражался Бычков. – Она в буквальном смысле слова растворилась в воздухе! Была – и нету!
– А тебе не показалось с похмелья все это?
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, девушка… Исчезновение ее?..
– Не ожидал от тебя этого! – буркнул Бычков и поднялся со стула.
– Ну прости, прости! Ты ведь сам понимаешь, как все это выглядит не правдоподобно! Сначала женщина появляется из бутылки, потом она растворяется в воздухе!.. Согласись!
Бычков кивнул и вновь сел.
– А где ты пропадал после? – поинтересовался я. – Столько времени прошло!
– Искал ее.
– Что, просто ходил по улицам и искал?
– Нет. Я использовал все свои знания и подключил всех своих друзей. Мы составили ее фоторобот и разослали по всем полицейским участкам.
– И что?
Бычков грустно вздохнул.
– Кстати, – поинтересовался я. – Как ее звали?
– Я не знаю, – ответил мой товарищ.
– То есть как?!
– Вот так. Не спросил. – Он кисло улыбнулся. – Показать тебе, как она выглядит?
Я кивнул.
Бычков порылся в кармане и вытащил из него пачку фотографий. Протянул их мне.
– Ты не знаешь, кто такой Эдерато?
– Нет, – ответил я и посмотрел на первую фотографию…
Милая Анна!
Знаете, чье лицо было на снимке?.. Никогда не догадаетесь, как бы ни фантазировали!.. На фотороботе было лицо толстой Аси из нашего санатория!
P.S. От всей души, от всего сердца поздравляю вас, моя дорогая, моя желанная, с Новым Годом!

Date: 2015-09-03; view: 249; Нарушение авторских прав