Часть первая 15 page

– Любви все возрасты покорны, – в тон ему ответил Дистерло.

Гнев принца совсем улёгся.

– Я, кажется, был резок поначалу. Старый солдат, я могу нагрубить под горячую руку, – извиняющимся тоном проговорил он. – Звонарёва действительно очаровательная женщина. Приятно иметь таких в своём подчинении. Кека постарайтесь убрать с помощью Фредерикса. Пусть пришлёт кого-нибудь взамен этого шулера.

Ольденбургский милостиво со всеми простился, наказал Краснушкину обращаться к нему во всех случаях, когда потребуется помощь. После этого принц отбыл, отдав коменданту станции приказание отправить санпоезд немедленно, чтобы наверстать задержку.

…Поезд мерно постукивал колёсами. За окном мелькали телеграфные столбы, поля, припорошенные снегом, далёкие, сливающиеся с голубоватым туманом перелески.

Варя сидела на аккуратно заправленной шерстяным одеялом вагонной полке и смотрела в окно. В купе вошёл Краснушкин, сел рядом. Варя посмотрела на него и, облегчённо вздохнув, улыбнулась. Краснушкин тоже ничего не сказал, только сжал лежавшие на маленьком столике холодные Варины руки.

Поезд, прогрохотав на стрелках колёсами, с ходу миновал какой-то полустанок: мелькнул маленький кирпичный домик путевого обходчика с сарайчиком и невысоким стожком сена под деревянной крышей. На протянутой от крылечка к сарайчику верёвке тяжело полоскалось на ветру мокрое бельё.

Батареи артдивизиона стояли в тылу, в районе города Насельска. Наступившие холода плохо сказались на здоровье Борейко. Как ни крепился он, надеясь побороть слабость, болезнь его одолела. Проснувшись утром, он попытался подняться, но пронизывающая острая боль в позвоночнике снова свалила его в постель. Жаркий пот покрыл всё тело, потемнело в глазах. Когда пришёл Звонарёв, Борейко лежал на спине, с усилием сдерживая стоны.

– Тебе плохо, Боря? – испуганно спросил Звонарёв.

Борейко не ответил, только медленно повёл головой по подушке, будто сказал: «И не спрашивай, – плохо».

Борейко отправили с Блохиным в Варшаву. Со дня на день ждали прибытия санпоезда, а с ним Вари и Краснушкина. Поместив своего командира в ближайший госпиталь, Блохин отправился по делам. До прибытия поезда ему многое надо было успеть сделать, а главное, повидаться с польскими товарищами – с Анелей Шулейко, старой знакомой Енджеевского. Она занимала небольшой особнячок на краю города, работала на пересылочном медицинском пункте, помогая при отправке раненых, а в свободное время шила модные шляпки для панночек. К ней ходило много разных людей, и никто не догадывался, что добрая, живая на острый язык пани Анелька в своей кладовушке среди разноцветных тряпочек и мишуры держала целый склад нелегальной литературы, что частенько в её маленьком домике появлялись незнакомые люди и, переждав день, к ночи отправлялись с «верным человеком», старым здешним учителем, в прифронтовой посёлок. Много людей переправила Анелька из России за границу, и ещё ни разу не подвели её осторожность и ум.

Пани Шулейко встретила Блохина, как родного, усадила на лучшее место за столом, накормила, напоила. Небольшого роста, изящная, она быстро и уверенно ходила из комнаты в кухню, из кухни в комнату, накрывая на стол, подавая кушанье. Между делом, неторопливо и обстоятельно, она рассказала Блохину, что поезд ждут сегодня вечером или завтра утром. Откуда она это знает? Очень просто: дежурный телеграфист на станции – поляк, её добрый знакомый, он получил уведомление, чтобы подготовили раненых к отправке. И сегодня её просили дежурить на эвакопункте, хотя и не её смена. Срочно сортируют тяжелобольных и легко раненых офицеров и просто солдат. Начальство решает кого отправлять в первую очередь.

Рассказывая, Анеля собрала со стола и помыла посуду. Руки её не оставались без дела. Они жили своей деятельной жизнью. Сев к столу, Анеля стала разматывать мотки цветной шерсти.

– С Вами мы условимся так: Вы будете находиться при своём командире. Его отправят в первую очередь: он офицер, и в тяжёлом состоянии. Когда придёт поезд, поможете грузить раненых. Там увидимся с Варварой Васильевной. Она скажет, что делать дальше. В сутолоке, которая там поднимется, мы перенесем под носом у шпиков всё что угодно. У вокзала будет ждать наш Стась с пролёткой. Всё очень просто. Поезд будет стоять несколько часов, но лучше взять всё, что нам подготовлено, сразу, – это я знаю по опыту.

Погрузка раненых началась часов в десять утра. Но ещё ночью, когда пришёл поезд, Блохин успел повидать Варвару Васильевну и Краснушкина и сообщить им о болезни Борейко. От них он узнал ошеломляющую новость: среди санитарок поезда находится Клава Страхова. Её нужно переправить к польским товарищам. В этом ей должны помочь Блохин и Пани Анеля. Так сказал Иван Герасимович.

Утром пошёл мокрый снег. Большими липкими хлопьями он сёк лицо, забивал глаза, мешая смотреть, покрывал белоснежной простыней платформы, железнодорожные пути, ложился пушистым мокрым слоем на серые солдатские одеяла лежавших на носилках тяжелораненых. Блохин уже давно «определил» Борейко, поместив его на нижней полке в офицерском вагоне. Вместе с «лишними» вещами своего командира он и новенькая санитарка поезда вынесли тюки ваты, бинтов, медикаментов, предназначенные для местного госпиталя, всё это уложили на носилки и передали дежурной сестре эвакопункта Шулейко. Расписавшись в получении, Шулейко распорядилась перенести всё это в кладовую, расположенную рядом с приёмным покоем. Она открыла дверь и, пропустив вперёд носилки, вошла сама.

– Пани Анеля, – глухо проговорил Блохин, разгружая носилки, – Вам привет из Питера и горячая просьба. – Иван Герасимович просит помочь нашему товарищу.

Анеля бросила быстрый оценивающий взгляд на санитарку, встретилась с её спокойными, умными серыми глазами.

– Не боитесь? – тихо спросила она.

– Нет. Не в первый раз, – последовал спокойный ответ.

– Хорошо. Филипп Иванович расскажет, что делать дальше.

Тем временем Блохин отложил помеченные Варей тюки с прокламациями в сторону, сверху положил грязные халаты, простыни, наволочки. Шулейко, разговаривая с Клавой, внимательно наблюдала за действиями Блохина, одобрительно кивала головой.

– Теперь всё, друзья. Здесь задерживаться нельзя. – Она открыла дверь и громко добавила: – Не очень щедрое Ваше начальство. Маловато принесли. Несите ещё.

Клава с Блохиным вышли на перрон. Снег валил пуще прежнего. Небо посерело. Сквозь плотную снежную пелену трудно было различить фигуры людей. Блохин взглянул Клаве в лицо. Из-под белых пушистых снежных бровей смотрели улыбающиеся милые серые глаза, которые будто говорили: «Всё будет хорошо. Не волнуйся! Кругом товарищи – видишь, как все помогают. Не пропадем».

– Поезд будет стоять в Варшаве два дня. Завтра к вечеру я буду у Шулейко, – заговорила Клава. – Адрес я знаю от Вари. Меня отпустят к мужу, – Клава улыбнулась, – который со своей частью стоит неподалёку от Варшавы. Тут все точно сделано, даже если проверят – не придерёшься. Теперь, наверное, долго не увидимся, дорогой Филипп Иванович… Желаю Вам удачи. Берегите себя от пули и от дурного глаза.

– И Вам, Клавочка, желаю счастья и удачи. Передайте от нас, солдат-большевиков, ему привет. Пусть тоже бережёт себя. Уже скоро. Не за горами тот час, когда все свидимся. На него вся надежда наша.

Прошло два дня. Блохин провожал поезд один. Звонарёв, оставшийся на батарее за командира, не смог выбраться. Грустная, уставшая, с покрасневшими от бессонных ночей глазами Варя передала Блохину письмо и тысячу наказов для своего Серёженьки. Помолчали, думая об одном: как сейчас Клава? Одна, среди опасностей, поджидавших её на каждом шагу. Маленькая мужественная женщина! Но страха не было. Вспомнилось её красивое, удивительное лицо, серьёзные умные глаза, и почему-то рождалась уверенность, что она пройдёт через все преграды, пройдёт мимо жандармов, шпиков и сыщиков, стерегущих её на пути к человеку, имя которому – Ленин.

Оставшись на батарее за командира, Звонарёв привлёк себе на помощь солдат порт-артурцев: фельдфебель Родионов следил за общим порядком на батарее, снабжением ведал Блохин, канцелярией – Заяц. Жили одной семьёй вместе столовались, сообща решали все дела. Родионову помогали пришедшие с ним на батарею два солдата из донецких шахтёров. Блохину – Лежнёв с разведчиками. Близко сошёлся последнее время Блохин с ездовым Кондратом Федюниным.

Офицеры других батарей избегали появляться в первой батарее, не желая встречаться с солдатами, которые непрерывно окружали Звонарёва. Зато солдаты из других батарей валом валили в первую. По дивизиону шёл слух, что солдаты там обходятся совсем без офицеров и сами следят за всеми распоряжениями в батарее. Офицеры негодовали, считая такие порядки недопустимыми и подрывающими их авторитет.

Возвратившись однажды из штаба дивизиона, Звонарёв застал у себя в батарее прапорщика Зданкевича, недавно окончившего артиллерийское училище. Высокий, щеголеватый, с тонкими, лихо закрученными усиками, прапорщик с особым удовольствием подчеркнул своё польское происхождение.

– Для меня это не имеет значения, – холодно заметил Звонарёв. – Для артиллерийского офицера важны знания и воинский опыт. Поскольку у меня в батарее других офицеров нет, назначаю Вас старшим офицером. Примите от Блохина батарейное хозяйство.

Зданкевич начал с того, что запретил солдатам появляться в помещении офицеров. Звонарёв отменил это распоряжение. На следующий день произошла стычка с Зайцем, которого новый офицер обругал и пригрозил поставить под ранец за непочтение к его, Зданкевича, персоне.

Опять Звонарёву пришлось одергивать своего старшего офицера. Прапорщик не стерпел и отправился с жалобой к временно исполняющему обязанности командира дивизиона Плешкову. Узнав, что прапорщик заядлый преферансист, Плешков обрадовался:

– Соскучитесь, приходите к нам на пульку. Ей-богу, это интереснее, чем возиться с делами звонарёвской батареи. Имейте в виду, мадам Звонарёва состоит врачом в поезде императрицы и потому часто встречается с ней. Поверьте, если мадам Звонарёва захочет, то сумеет всем подложить хорошую свинью. Не трогайте Звонарёва и его порядков в батарее, чёрт с ними со всеми. Давайте лучше перекинемся в картишки. Это истинно благородное дело, достойное офицера. Карты и женщины! Женщин здесь нет – потому да здравствуют карты! Ура, господа!

– Из первой батареи тлетворная зараза распространяется по другим батареям, – не согласился с ним Зданкевич. – Солдаты там совершенно перестают слушать офицеров.

– Это смотря каких! Меня слушают беспрекословно, а Вас – ещё неизвестно. Ха-ха! Знаете поговорку: курица не птица, прапорщик не офицер. Нечего Вам и в амбицию ломиться. Побываете в боях, проявите личную храбрость и умение командовать в бою – поверьте, и у Вас появится авторитет.

Зданкевич приутих, перестал спорить со Звонарёвым, но с солдатами обращался грубо, не стесняясь, раздавал зуботычины.

Вскоре прибыл новый командир дивизиона – подполковник Кирадонжан. Обращала на себя внимание его наружность – лицо с тонкими правильными чертами, большие серо-голубые глаза, аккуратно подстриженная борода. Голос приятного тембра, мягкий, но достаточно чёткий.

Кирадонжан производил впечатление мягкого и приятного человека. Из разговоров выяснилось, что он всю жизнь служил в приморских крепостях и отправился на войну для того, чтобы не отставать по службе. Подполковник поместился в первой батарее, с ним должны были перебраться к Звонарёву и адъютант дивизиона, уже немолодой желчный поручик Цылов, и двое чиновников, состоящих при штабе.

Порядки батареи пришлось менять. Близость с солдатами, к которой так привык Звонарёв, нарушилась. Кирадонжан побывал во всех трёх батареях и убедился, что больше всего порядка в первой батарее.

– Потому что в ней меньше всего офицеров, – пояснил Звонарёв.

– По-вашему выходит, что офицеры вносят беспорядок в жизнь части? удивился Кирадонжан.

– Офицер офицеру рознь, господин подполковник, – ответил Звонарёв. Такой, как наш Зданкевич, и даром не нужен батарее.

Вскоре произошёл случай, чуть не стоивший Блохину жизни.

Тяжёлый дивизион получил распоряжение выступить на позицию, в тридцати километрах к северу от Насельска. В этом районе намечался короткий удар по немцам для улучшения невыгодного расположения русских войск.

Надлежало выбрать надёжную и выгодную огневую позицию. Для этого были посланы офицер Зданкевич и Блохин с несколькими опытными содатами-разведчиками.

Из разведки вернулся один Зданкевич.

– В чём дело, прапорщик? Потрудитесь подробно доложить, – потребовал Звонарёв. – Где данные разведки и наши солдаты?

Зданкевич подчёркнуто небрежно откозырял:

– Прошу Вас с этим быдлом мне поручений больше не давать. Можете представить себе, пся крев, эта звероподобная морда Блохин грозил убить меня, своего офицера! Я думаю дать ход этому делу. Такого оскорбления я не потерплю – добьюсь, чтобы расстреляли мерзавца.

Зданкевич побелевшими от злобы глазами смотрел на Звонарёва.

– Потрудитесь всё объяснить, господин прапорщик. Из Вашего бестолкового лепета ничего не ясно. Я знаю не один год Блохина. Тут что-то не так.

– Ах, Вы солдату верите больше, чем офицеру? По закону как раз наоборот, Вы обязаны верить мне! Впрочем, Ваше свободомыслие известно в дивизионе.

Звонарёв всерьёз обеспокоился. «Что могло произойти? Почему Блохин хотел прихлопнуть этого трусишку? Неужели сорвался, не выдержал характера?… Дело не шуточное, рядом фронт. Долго ли до беды…».

– Всё-таки я Вас прошу объяснить, что произошло, – настаивал Звонарёв.

– Это быдло попыталось меня учит. Когда я указал на намеченные мною огневые позиции, он рассмеялся мне в лицо и сказал, что это чепуха, мол, я ещё мало понимаю и что он сам сделает лучше меня. Вы только подумайте, какая наглость! Ну, разумеется, я поучил его малость, просто хлестнул по его дурацкой морде. А он, вообразите, весь затрясся от злобы и схватился за винтовку, ещё бы немного – и, матка боска, страшно подумать… Ужас просто, до чего Вы распустили эту сволочь!

Прошло немало времени, пока вернулся Блохин с солдатами. Звонарёв, с нетерпением его ожидавший, бросился к нём навстречу. Блохин остановился перед своим командиром и по форме стал докладывать о выполнении задания: огневая позиция выбрана, командный и наблюдательный пункты найдены. Он протянул карту со своими пометками. Звонарёв выслушал рапорт, сдерживая поднимавшееся против Зданкевича негодование. Он видел разбитое в кровь, изуродованное лицо солдата.

– Спасибо за службу, – сказал он, принимая от Блохина карту.

Отпустив солдат, Звонарёв задержал Блохина.

– Ну и здорово тебя отделал этот мерзавец, – проговорил Звонарёв. Как ты его не хлопнул, просто диву даюсь.

– Сам удивляюсь, – попытался улыбнуться Блохин, но разбитая щека не поддалась, лицо осталось распухшей безобразной маской. – Просто рассудок помутился от злости и обиды. Еле сдержался. А то быть бы ему сейчас самой последней падалью.

– Да и тебе бы не поздоровилось, Филипп Иванович, – сказал Звонарёв, – ведь под расстрел бы подвели. И сейчас будет звону – только держись…

И в самом деле, «звону» было много. Кирадонжан поручил расследование своему адъютанту, начались допросы, расспросы. И неизвестно, чем бы всё это кончилось, если бы не активное вмешательство Звонарёва. Блохин отделался десятью сутками строгого ареста. Зданкевичу был объявлен строгий выговор за рукоприкладство.

Время шло, и постепенно люди стали забывать эту историю. Батарея заняла новые позиции. Изредка шли столкновения с немцами. Поговаривали то о предстоящем большом наступлении немцев, то о наступлении русских. А между тем по всему фронту наступала зима… Сразу обнаружились недостатки в тёплом обмундировании, нехватка сапог. Плохо было с продовольствием. Голодны, плохо одетые и подчас разутые солдаты производили жалкое впечатление. Участились болезни и случаи обмораживания. Среди солдат росло недовольство и озлобление против начальства. Звонарёв не мог этого не видеть. Он боялся бунта. Не потому, что страшился за свою жизнь, нет, его отношения с солдатами были хорошие. Он знал, что его уважали за простоту и душевность. Он боялся другого – бунт вызвал бы кровавую расправу, «Зачем? – думал он. – Что можно изменить?» Но и в его душе поднималась дикая злоба, ненависть к «тыловым героям» и снабженцам. «Жулики! Разворовали всю Россию! Наживают миллионы, и на чем! На крови солдат, на их беде! … Бьёшся, бьёшся – выколотишь две пары сапог на всю батарею. Осчастливишь солдата, а сапоги на другой день развалились: подмётки-то картонные! …».

Зданкевич не забыл истории с Блохиным. Он ненавидел солдат, истощённых, грязных, обовшивевших, жалких в своих отрепьях, жгучей ненавистью никогда не знавшего голода человека. «Скот, свиньи, – с презрением цедил он сквозь зубы. – Я Вам ещё покажу!».

И он «показывал» свою власть. Зуботычины, затрещины, избиение солдат стали его любимым занятием. На предупреждения Звонарёва он отвечал доносами по начальству на самого Звонарёва.

Однажды Звонарёв получил приказ – обстрелять немецкие окопы и блиндажи. Для корректирования огня батареи на передовую он решил отправить Зданкевича. Но, зная, что прапорщик храбр только со своими подчинёнными, «для верности» решил послать с ним одного из разведчиков. Но кого? Блохина? Он опытный, знающий, но вместе с этим проходимцем? Выдержит ли на этот раз? Не сорвётся ли? Рисковать здесь нельзя. Пусть идёт Лежнёв.

Зданкевич и Лежнёв отправились на передний край ранним утром и вернуться могли лишь поздним вечером, когда на землю вместе с сумерками опускалась тишина. На батарею вернулся Лежнёв один. Зданкевич не вернулся, не пришёл он и утром. На расспросы Звонарёва Лежнёв рассказал, что прапорщик, сам оставшись в безопасном месте, в воронке, на передовую послал одного Лежнёва, где он один сидел весь день в пехотных окопах.

– Я ничего не знаю, Ваше благородие, – испуганно твердил разведчик. Хоть у пехтуры спросите. Они скажут… Что не сказать – ведь это же правда.

Зданкевича нашли к полудню. Он лежал, уткнувшись лицом в землю. Когда перевернули скорчившийся и давно уже остывший труп, все отшатнулись: вместо лица прапорщика дрожала кровавая студенистая каша – разрывная пуля попала ему в затылок.

Началось следствие. Но как ни докапывались, как ни старались виновных найти не смогли. Дело постарались замять, но за первой батареей прочно утвердилось прозвище «красной».

Санпоезд шёл в свой очередной рейс. Варя постепенно привыкла и полюбила трудную и напряжённую жизнь врача-хирурга и революционера-подпольщика. Она, как никогда прежде, вдруг поняла, что делает трудное дело, маленькую частицу того большого дела, которому лучшие люди отдают свою жизнь. «Быть конспиратором – это искусство», – сказала ей в тот памятный рейс в Варшаву Клава Страхова. И она сама видела, как Клава, красивая, умная, тонкая Клава Страхова, владеющая несколькими языками, вдруг перевоплотилась в простую женщину, в робкую, застенчивую, испуганно-исполнительную и немного неуклюжую. Она вызывала сочувствие, в не подозрительность. И только Варя знала, ценой какого чудовищного напряжения всех душевных сил давались Клаве эта выдержка. Стоило немного оступиться, не так посмотреть, не так сказать, и случилось бы непоправимое несчастье…

Та дорога в Варшаву стала для Вари поворотным моментом в её жизни. Она вдруг поняла – не так, как раньше, умом, рассудком, а сердцем – свою полезность, почувствовала, что найдёт в себе силы, умение сделать многое. Она теперь «не лезла на рожон», не «задиралась», как любил говорить Краснушкин, с «чиновными» людьми, а держалась осмотрительно, с мягким женским тактом.

Последние рейсы они перевозили много литературы из Петрограда в Варшаву, в скромный домик Анели Шулейко. На этот раз они везли типографский шрифт. В поезде стало легче работать после того, как убрали Кека. Его место занял полковник Семёновского полка Лялин, человек степенный. В санпоезд привели его связи при дворе и отдалённое родство с царской фамилией. Для Вари и Краснушкина он был хорош тем, что не вмешивался в дела поезда и ненавидел всех «фараонов» – жандармов и шпиков.

Заметив, что полковник старательно следит за всей внешностью и с интересом посматривает на женщин, Варя несколько раз, будто мимоходом, похвалила его бравый вид, чем окончательно завоевала его благосклонность.

В день отправления поезда Варю и Краснушкина на вокзале встретил сияющий, подтянутый и благоухающий духами Лялин.

– Варвара Васильевна, – проговорил он, грассируя, – позвольте Вашу ручку. Соскучился и, как видите, исстрадался.

– Поэтому у Вас такой праздничный вид? – улыбаясь, спросила Варя.

– Видеть Вас – для меня всегда праздник. – Полковник звякнул шпорами. – И праздник вдвойне, если их императорское величество высказали намерение побывать у нас. Надеюсь, Вы рады?

– Ну, ещё бы, такая честь, – вставил своё слово Краснушкин.

Императрица появилась в сопровождении своих четырёх дочерей, нескольких флигель-адъютантов и придворных дам. Александра Фёдоровна поздоровалась с персоналом на ломаном русском языке и обошла вдоль фронта сотрудников. Когда императрица поравнялась с Варей, Ольга Николаевна что-то сказала матери по-английски, и та, протянув Варе руку, пробормотала что-то похожее на «благодарю».

– Мама благодарит Вас за службу и работу в Порт-Артуре и здесь, перевела Ольга Николаевна слова матери.

Варя не знала, что ей отвечать, и ограничилась поклоном.

Потом княжна подошла к Краснушкину и, мило улыбаясь, проговорила:

– Я прибыла в Ваше полное распоряжение, господин доктор!

Краснушкин слегка пожал протянутую ему руку и, в свою очередь, справился, где бы хотела работать княжна.

– Где Вы укажете! Может быть лучше всего под руководством госпожи Звонарёвой? Я слышала о ней хорошие отзывы. При условии, конечно, если сама Варвара Васильевна против этого не будет возражать, – обернулась к Звонарёвой великая княжна.

Варя также ответила княжне улыбкой и поклонилась. А сама подумала: «Нелёгкая тебя принесла на нашу голову! Будет теперь морока!».

– Быть может Варвара Васильевна разрешит мне поместиться с ней? Я буду за это очень признательна и благодарна, – сказала княжна.

– С огромным удовольствием, – не задумываясь, ответила Варя.

Перед самым отправлением императрица вручила дочери небольшой свёрток с нательными крестами и иконками – личное благословение «святого старца» Григория Распутина.

Поездка была трудной. На каждой большой станции княжну встречали «отцы городов» – депутации с изъявлением верноподданнических чувств. Поезд приходилось задерживать. Краснушкин нервничал, клял в душе всю императорскую фамилию, но изменить ничего не мог. С большим опоздание прибыли в Варшаву. И снова на вокзале стояла в почтительном поклоне целая свита варшавских городских властей. Среди вельмож княжна увидела бравого гвардейского офицера со стеком в руках – своего дядюшку великого князя Дмитрия Павловича. По тому, как порозовело её лицо, шея, даже мочки ушей, как вспыхнули радостью глаза, нетрудно было догадаться, что встречи этой она ждала всю дорогу, что может быть, из-за неё была затеяна и вся эта поездка.

Княжна сразу забыла о поезде, о своих обязанностях сестры, о раненых, о «святых дарах» «святого старца» и, поддерживаемая под руку великим князем, в сопровождении пышной свиты удалилась в город.

– Даже не изволила доложить, куда поехала и когда осчастливит своим возвращением, – кипела негодованием Варя. – И это монархи, печалящиеся о своих страдающих подданных! Да плевать они на всех хотели. Здесь, может быть, раненые умирают, а им что – увеселительные прогулки, рауты.

– Тише, Варя, тише, – взмолился Краснушкин. – Интересно, разве можно было другого ожидать?

– Ничего я не ожидала, просто я извелась за эту дорогу. Всякие княжны рядом, а тут у них под носом везём пять тюков прокламаций и типографский шрифт. С ума сойти можно!

– Наоборот, – засмеялся Краснушкин. – Ни один шпик не осмелится носа показать.

Варя и Краснушкин переодевались, мыли руки, готовясь к приёму раненых.

В окно вагона Варя увидела улыбающиеся лица Блохина и Анели.

Получив распоряжение доктора Дистерло осмотреть двух тяжелораненых офицеров на месте, Варя поспешила на эвакопункт. Небольшой, на скорую руку организованный госпиталь был забит ранеными, пострадавшими от морозов, и просто больными солдатами. Худые, с провалившимися, лихорадочно блестевшими глазами, они стонали, звали сестёр, врачей, просили, требовали и просто молили оказать помощь. Мест не хватало. Раненые лежали в коридорах, на полу, на тоненьких подстилках или просто на шинелях, метались в бреду, запекшимися от палящего жара губами просили пить.

У Вари упало сердце. Она привыкла к виду крови на операционном столе, не боялась стонов больных, которых оперировала, потому что знала: им будет лучше благодаря её заботе. А здесь она содрогнулась: сотни людей нуждались в помощи, и им не могли помочь. Они стонали, и крики их были страшны. Санпоезд забирал только офицеров, и то небольшую часть, а остальные оставались на произвол судьбы…

В небольшой комнатке-кладовушке у Анели навстречу Варе поднялась молодая женщина в тёмном полупальто с меховым пушистым воротником и в такой же тёплой шапочке. Круглое белое лицо, светлые заплаканные глаза лицо очень знакомого человека. Женщина всхлипывала, с трудом выговаривая слова:

– Варвара Васильевна, родная, помогите! Видно, судьба посылает Вас, когда очень трудно. Помните Красноярск? Пурга, ночь, молодой человек с простреленной ногой – Павел, мой жених, и я, Зоя Свинцова. Как мы выхаживали его вместе, помните?

– Господи, – прошептала Варя. – Вот встреча… Но что случилось, почему Вы здесь, где Павел? Вы же уехали тогда за границу?

– Мы уже давно в России. Жили в Москве. Павла мобилизовали. А сейчас он умирает… – Зоя залилась слезами.

С трудом расспрашивая то Анелю, то Зою, Варе удалось узнать, что Павел Сидорин, один из членов Московского комитета большевиков, по заданию партии вёл на фронте большую пропагандисткую работу. Его обнаружили. Он сумел бы уйти, скрыться, если бы не несчастный случай. Рядом с ним разорвался снаряд. Павел был ранен осколками в ногу и руку. Его подобрали хорошо знавшие Павла солдаты. Они-то и дали знать Анеле. А она – Зое, работавшей здесь, в Союзе городов. Павла пока ещё не опознали.

– А если опознают?… – Остановившимися от ужаса глазами Зоя смотрела на Варю. – Его же расстреляют! Они звери, они даже не подумают его лечить…

Варя присела на кучу грязного белья. Ноги не держали её. От всего пережитого, от усталости и волнений последних дней тяжкая дурнота подступала к горлу, не хватало воздуха, хотелось просто по-бабьи, навзрыд плакать. Но плакать она не имела права. От неё ждали помощи, и она должна была помочь.

– Анеля, оформите документы на Павла как на офицера, сделайте это любыми средствами. Лишь бы пронести в поезд, а там я всё беру на себя. Мы его сохраним. Не плачь, Зоя.

Варя поднялась, глубоко вздохнула. Зоя кинулась к ней на грудь, плача уже от радости, от надежды на спасение.

К девяти часам вечера все раненые были приняты. Врачи, сёстры, санитары валились с ног от усталости, а впереди ждала масса работы: осмотр больных, оказание им квалифицированной помощи – снова бинты, йод, лекарства…

В отдельном купе поместили троих тяжёлых – поручика 54-го Сибирского полка Павла Сидорина с перебитыми осколками снаряда рукой и ногой. Документов при нём не оказалось – было только составлено в эвакопункте медицинское заключение. Поручик был без памяти. В жару метался и второй больной – молодой черноволосый и черноглазый офицер. Разрывная пуля раздробила ему бедро, начиналось нагноение, грозившее перейти в общее заражение крови. Требовалась немедленная операция, немедленное хирургическое вмешательство, клинический квалифицированный уход. Не в лучшем состоянии был пожилой капитан со слипшимися от испарины жидкими волосами. Восковой бледностью лицо, запавшие виски и заострившийся нос пугали Варю. Больной тяжело дышал, хрипел и кашлял кровью – сквозное ранение в грудь, пуля прошла, задев лёгкое.

«Что же мы стоим, пора давно отправляться, – тревожно думала Варя, в то время как её руки спокойно, независимо от неё делали своё дело. Сделав инъекцию камфары капитану и посадив около него сестру Абросимову, Варя вышла в коридор на поиски Краснушкина. Она застала его в перевязочной вместе с Дистерло.

– Что делать – ума не приложу, – растерянно говорил Дистерло. Уехать без княжны невозможно.

– А ждать, ждать возможно? – горячо вступила в разговор Варя. – Вы же врач и сами знаете, что мы рискуем жизнью троих людей.

– Вы оба правы, господа, – сказал Краснушкин. – Поэтому я предлагаю съездить за княжной. Сейчас же. Во всяком случае, мы предупредим её, что уезжаем. Попросим полковника Лялина и Вас, Варвара Васильевна, больше некому. Я узнал: княжна на бале у генерала Рузского…

Когда Варя и Лялин подъезжали на извозчике к резиденции Рузского, дворец сиял огнями. У подъезда было много карет, изящных модных пролеток. Слышалась музыка, смех, царила атмосфера праздничной суеты. Дежурный офицер, взглянув на полковничьи погоны Лялина и его форму Семёновского полка, с поклоном отворил дверь, и Варя очутилась в роскошном, залитом светом вестибюле. Причудливые тропические растения обвивали белые мраморные колонны, огромные пальмы лениво дремали, раскинув свои тёмно-зелёные резные ветви, алый, с серебристым, как иней, ворсом ковёр застилал широкую мраморную лестницу, ведущую в зал, откуда доносилась музыка. Слышался смех и праздничный говор нарядной толпы.