Часть первая 4 page

– Это-то как раз и разжигает страсти, – заметил Звонарёв. – Насколько мне известно, французы не только присматриваются, но и диктуют нам, что и как следует делать.

– Дружеские советы, не больше, – сказал штабс-капитан. – Между прочим, перерыв лагерного сбора на три дня был объявлен по их указанию, сообщил он. – Поверьте мне, если бы существовала реальная угроза близкой войны, такого перерыва никто не делал бы.

– И тем не менее Пуанкаре вместе с царём объезжает войска во время ночных манёвров.

– Что из этого? Ведь Россия и Франция – союзники, – продолжал в том же оптимистическом духе штабс-капитан. – Я, например, только вчера беседовал с некоторыми лицами из свиты президента. Они заверили меня, что немцы перед лицом столь внушительного противника, каким является франко-русский союз, не рискнут развязывать войну из-за того, что какой-то сербский террорист убил австрийского наследного принца.

– Простите меня за откровенность, но я не совсем доверяю подобным заверениям, – сказал Звонарёв. – Зачем, спрашивается, юнкера всех военных училищ досрочно произведены в офицеры? Зачем их лишили полагающегося им месячного отпуска и обязали сразу же отправиться в свои части.

Штабс-капитан пожал плечами.

– Не могу знать. Видимо, начальство не всё договаривает.

«Или ты сам боишься выболтать лишнее», – подумал Звонарёв.

– Взять хотя бы меня, – продолжал штабс-капитан. – Еду на три дня к семье на дачу. Значит, надо полагать, в ближайшие три дня объявления войны не будет! – заключил он в шутливом тоне.

– Поживём – увидим! – невесело отозвался Звонарёв.

По началу русско-японской войны он знал истинную цену таким бодряческим прогнозам и даже официальным правительственным разъяснениям.

Поздно вечером, на даче, когда дети уже уснули, Катя тоже заговорила о войне.

– Мне, пожалуй, надо съездить к Ване, – сказала она. – Вдруг да действительно начнётся… Я с ума сойду без него.

– Ехать туда – безумие, – заметил Звонарёв. – С кем останутся дети?

– Варя присмотрит.

– Но Варя-то ещё в тюрьме, – вырвалось с горечью у Сергея Владимировича. – Завтра суббота. Все судейские крючки разъедутся на дачи, и никто из них не вспомнит о Варе до понедельника.

– Ах, боже мой, как всё складывается ужасно! – воскликнула Катя. Вдруг я не увижу моего Ваню!

Чувствуя, что с ней сейчас вот-вот начнётся истерика, Звонарёв строго сказал:

– Не один Ваня в армии. Уж если вспыхнет война, то и мне придётся идти на фронт.

– Тебя не возьмут… Ты работаешь на военном заводе, а вот Ваня уже в армии, – всхлипнула Катя.

…Вечером 14 июля Звонарёв вернулся в Питер. На Литейном проспекте он увидел идущие в походном порядке батареи Первой артиллерийской бригады. Судя по всему, они возвращались из лагерей на зимние квартиры. И это теперь, в разгар лета! Было похоже на то, что лагерный сбор почему-то прерван.

Звонарёв купил газету в надежде разузнать последние новости, но ничего экстраординарного и тревожного в газете не нашёл. Немало удивило его и то обстоятельство, что, несмотря на воскресный день и позднее время, окна Главного артиллерийского управления, выходившие на Литейный проспект, были ярко освещены. Очевидно, там происходило какое-то экстренное совещание. Звонарёв решил зайти в управление, но его не пустили, хотя раньше он проходил сюда беспрепятственно. На этот раз от него потребовали особый пропуск.

На заводе по случаю воскресенья никого не оказалось. Зато Выборгская сторона кишела народом. То там, то здесь вспыхивали летучие митинги. Одни ораторы, охваченные шовинистическим азартом, поносили на все лады Германию и призывали верой и правдой служить царю и отечеству. Другие заявляли, что народу не нужна война, и призывали к забастовкам, выдвигая политические лозунги. Полиция относилась покровительственно к выступлениям шовинистов, но как только начинали говорить рабочие ораторы, митинги сейчас же разгонялись.

«Война, – подумал Звонарёв. – Не сегодня-завтра начнётся мобилизация».

Не встретив никого из знакомых, Сергей Владимирович отправился к себе, на Петербургскую сторону. Чувство тревоги за Варю разрасталось всё сильней.

Он понимал: достаточно было одного подозрения охранки, что Варя принадлежит к партии социал-демократов, чтобы выслать её за тридевять земель от Петербурга. Главное, чтобы её освободили сейчас, сегодня, завтра… Пока не началась война. А что она начнётся, Звонарёв уже не сомневался. «Зачем это новое испытание для России? Сколько горя, крови, сколько сирот… И из-за чего?…» – с отчаянием думал инженер.

На следующее утро в газетах было объявлено о срочном отъезде из России на французском броненосце президента Пуанкаре.

«Чего доброго, немцы подорвут в море этот броненосец вместе с президентом!» – подумал с опаской Сергей Владимирович. Случись такое, и французы, конечно, тотчас начнут военные действия.

На заводе от Тихменёва Звонарёв узнал, что Германия уже начала мобилизацию своей армии.

– Наше правительство тоже в срочном порядке отозвало войска из лагерей и готовится к мобилизации, – сказал Тихменёв, сумрачно поглядывая на Звонарёва. – Так что пушки могут заговорить с минуты на минуту…

Помолчав, добавил:

– Начальник управления дал указание руководителям всех подведомственных ему предприятий переводить производство на военные рельсы и сугубо конфиденциально сообщил о начале мобилизации в пограничных с Австро-Венгрией округах, Киевском и Одесском.

– Почему же всё это держится в секрете? – удивился Звонарёв.

– Во избежании лишней паники, – ответил Тихменёв. – И потом у нас в России вообще принято держать народ в счастливом неведении. А вот немцы, головой ручаюсь, наверняка знают, что происходит у нас. Фактически мобилизация уже идёт полным ходом и в Варшавском и в Виленском округах. В качестве резерва мобилизуются Казанский и Московский. Что же до нашего завода, то нам надлежит чуть ли не вдвое увеличить число рабочих.

– Из расчёта, что добрую половину из них заберут в армию? – спросил Звонарёв.

– Нет, с тем чтобы резко увеличить производство, – объяснил Тихменёв. – Рабочих нашего завода брать в армию не будут, за исключением тех, кого жандармы представят к мобилизации по политическим мотивам. Думаю, что и Ваша супруга будет выпущена теперь без всякого залога. Её, как хирурга, направят в какой-нибудь военный госпиталь.

«Дай-то бог»! – с тоской подумал Звонарёв.

В конце дня Звонарёв позвонил Добужинскому. Тот ответил в исключительно любезном тоне:

– Ах, это Вы, господин Звонарёв? Здравствуйте, дорогой. Рад сообщить Вам, что Ваша супруга освобождена сегодня в два часа пополудни. Санкция прокурора и согласие министра внутренних дел. Залог, который Вы внесли, возвращён Вашей половине при освобождении.

Звонарёв почувствовал, как от радостного волнения перехватило дыхание. Повесив телефонную трубку на рычаг, он с минуту сидел в кресле, закрыв глаза рукою.

«Варенька, милая, родная, наконец-то…».

Сунув чертежи, бумаги, распоряжения начальника завода, только что принесённые секретарём для ознакомления, в верхний ящик стола и закрыв его на ключ, Звонарёв бегом спустился с лестницы. Взяв первого попавшегося извозчика, поспешил домой.

Вари дома не оказалось. На письменном столе в его кабинете лежала коротенькая записка:

«Родной! Была у Кати. Узнала, где она и дети. Выехала к ним. Жду. Целую».

Почерк Вари. Казалось, весь кабинет был ещё наполнен тёплом её дыхания. Если утром, всего несколько часов назад, квартира выглядела мрачной, неприветливой, сиротливой, то теперь, когда Варя побыла здесь, всё преобразилось, ожило, вернуло свою прежнюю прелесть. Забыв о том, что он не ел с утра, Сергей Владимирович выбежал на улицу, окликнул извозчика и отправился на Царскосельский вокзал.

Варя и Катя сидели на веранде за вечерним чаем. Тут же щебетали дети. Надюшка стояла за спиной матери и, обхватив её руками за плечи, прижавшись щекой к её голове, что-то говорила, ласковое и нежное, отчего лицо Вари сияло улыбкой, той, которая озаряет лица счастливых, растроганных дочерней любовью матерей.

– Варенька, – тихо позвал Звонарёв.

Он видел, как дрогнули Варины ресницы, широко распахнулись любимые глаза, и Варя, протянув вперёд руки, стремительно кинулась ему навстречу. Забыв всё на свете, он целовал её мокрые от слёз сияющие глаза, пушистые, ещё не просохшие от мытья волосы, улыбающиеся, ищущие его губы.

– Если бы ты знала, Варенька, как было страшно, как холодно без тебя! – потеряв голос от волнения и счастья, прошептал Звонарёв.

Ранним утром Звонарёва разбудил лёгкий стук в окно. Стараясь не тревожить Варю, он осторожно приподнял голову и облокотился на подушку. Сквозь лёгкие тюлевые занавески увидел нежное утреннее небо и густую зелень шиповника, на котором рдели не успевшие ещё осыпаться цветы. Стук повторился. Звонарёв провёл похолодевшими пальцами по лицу, как бы отгоняя поднявшееся в душе чувство нестерпимой тоски.

«Кто это, – мелькнула было мысль, – охранка?» Но тут же успокоила другая: «Жандармы не привыкли стучать так тихо».

Поднявшись с кровати, Звонарёв подошёл к окну и увидел в предутренних сумерках бледное лицо Блохина.

– Я к Вам, Сергей Владимирович, – говорил Блохин, сидя на кухне, куда привёл его Звонарёв. – Не обессудьте, что так рано. Дошёл до дачи – никого не встретил. Самое удобное времечко.

И Блохин рассказал, что на днях, а скорей всего завтра, будет общая мобилизация и что ему, Блохину, не миновать этой напасти. У начальства давно заготовлены списки нежелательных для администрации лиц. Товарищи доподлинно узнали, что и он состоит в этих списках. А кому хочется пропадать? У него трое ребят, их надо до ума довести.

– Вспомнил я про моего боевого командира Бориса Дмитриевича Борейко, – ведь всю артурскую осаду вместях прошли, в плену вместях были, горюшка немало хлебнули, – и подумал: неплохо бы было и сейчас, если уж придётся воевать, то податься к нему. Был я, если Сергей Владимирович помнит, неплохим артиллеристом. Думаю, примет меня.

Звонарёв, понурившись, слушал собеседника. Чувство тоски и ожидания какого-то неизбежного несчастья все эти дни не покидало его. Казалось, что вот сейчас, или минутой позже, или завтра, но неотвратимо должно рухнуть все, чем он жил последние годы, что было его счастьем: Варя, дети, дом, семья. Война… Он знал, что она будет, но надеялся, что она обойдёт стороной, не разрушит его жизни, не лишит его близких и любимых, не отнимет тепла Вариных рук. Но вот она уже постучалась к нему в окно. Завтра уйдёт Филя, а послезавтра, может быть, и он…

– Что ж! – сказал он, подняв на Блохина уставшие, сразу будто выцветшие глаза. – Ты не тревожься. Я всё сделаю. Ты прав. Если воевать, то уж лучше рядом со своими. И о Шуре не волнуйся – поможем. – Тихо добавил: – Конечно, пока я здесь…

– Спасибо, Сергей Владимирович. Я, по правде сказать, другого и не ожидал от Вас услышать. Ещё раз, спасибо. А что касается Шуры с ребятами, то ничего не надо. Я их в деревню отправлю, к тещё. Им там будет легче около земли. Да и мать старая уже стала.

Дверь тихо отворилась, и в кухню вошла Варя, завязывая на ходу полы синего халатика. Не удивившись внезапному приезду Блохина, молча протянула ему руку, села на табурет к столу. Она поправила тугой узел волос и, посмотрев на притихших Блохина и мужа, улыбнулась.

– А мне что-нибудь скажешь, Филипп Иванович? – спросила она, будто продолжая прерванный разговор.

– Вот женщина! – восхищённо крякнул Блохин. – Сколько живу на свете такой не видывал!

И оттого, что слова эти были сказаны с такой искренностью и теплотой, с такой непосредственностью и удалью, Звонарёв от души рассмеялся, а Варя порозовела от удовольствия.

– Может, я нескладно сказал, только это истинная правда. Гляжу на Вас, Варвара Васильевна, и не перестаю удивляться. Ничем Вас бог не обидел: ни красотой, ни умом, ни характером. Вот сейчас пришла, ничего не спросила, а вроде всё поняла.

– А разве трудно догадаться? Вон Вы какие сидите, носы повесили…

Она провела рукой по густым волосам мужа, словно причесала их. И Блохин увидел, как потеплели, медленно наливаясь синим светом, глаза Звонарёва. И по тому, как бережно и нежно взял он Варину руку, поцеловал и оставил в своих больших ладонях, понял, что любит, ох как любит Сергей Владимирович свою Вареньку.

– А Вам, Варвара Васильевна, – тихо вымолвил Блохин, боясь спугнуть тот внутренний горячий свет, что нежно теплился в глазах Звонарёва, велено передать поклоны, поздравить со свободой и строго-настрого наказано сидеть тихо и смирно. Время сейчас сами знаете какое. А на той неделе, в пятницу, сходите на Ново-Спасский переулок, что на Выборгской, к портнихе Девяткиной. Она, говорят, здорово шьёт Вашей сестре платье. Там уж узнаёте, что делать дальше.

Проводив мужа в Петербург, Варя вышла в сад. Бросила одеяло на траву и легла, широко раскинув руки. Не верилось, что ещё только вчера она была в тюрьме, что лёжа вот так же на спине, она видела голые доски грубо сколоченных нар, дышала спёртым, зловонным воздухом, слышала ругательства и проклятья несчастных женщин. А сегодня… Стоит ей открыть глаза… Варя открыла глаза и тихонько засмеялась от счастья. Сквозь нежную хвою высоких сосен синело тёплое ясное июльское небо. В нём лениво скользили прозрачные облака, лёгкие и голубовато-белые, как большие пёрышки. Воздух медово-пряный от сильных запахов разогретой хвои, подсыхающей на солнце травы, нежных и ласковых ароматов полевых цветов. Тихо. Вот где-то вдалеке трещоткой протрещала сорока, и снова всё стихло, погружаясь в дремотный покой. Солнышко припекало, и Варя, сняв халатик, подставила тёплым лучам обнажённые плечи, руки, грудь…

И мысли, не торопясь, не обгоняя друг друга, шли каждая своей дорожкой. Мирные мысли…

Она была счастлива, что вернулась домой к своим девочкам, что может поцеловать их нежные щечки, услышать их щебет, беззаботный смех. Счастлива своей любовью.

Вот уже скоро десять лет, как она любит Сергея. За всё. Она любит его большие ласковые руки, сильную и нежную шею, смешно сказать, но она любит даже его веснушки на плечах. Серёжа их стесняется, а она любит. Но больше всего она любит честный, прямой взгляд его светлых глаз… Как хорошо бы было вот так и идти по жизни! Но тут Варя вспомнила о Блохине, о цели его прихода… И хотя ей не хотелось думать об этом, хотелось хоть ещё немножечко понежиться на этой мирной зелёной траве, под мирным ясным небом, с этими мирными счастливыми мыслями, она понимала, что это сказочно-чистое утро последнее и что завтра оно будет другим, как другими будут и её мысли.

На террасе готовили обед для детей, когда почтальон принёс телеграмму. Иван Павлович сообщал, что Закатальский полк отозван на зимние квартиры и писать ему следует по новому адресу. Катя, бросив телеграмму на стол, рухнула в кресло и заголосила:

– Ваня, Ванечка… Что же будет со мной? Господи, несчастные, бедные мои деточки…

Плач её становился все громче и громче, грозя перейти в истерику.

– Что ты воешь как поп покойнику? – не выдержала Варя.

– Не смей так об Иване! – взвизгнула Катя и, уставившись злыми глазами на сестру, зачастила: – Это всё ты, ты во всём виновата. Связалась со своими голоштанными, в политику ударилась. Постыдилась бы. Папа, наверное, второй раз умер бы с горя, доживи он до этого дня. Дочь его, любимица – каторжанка. Ты опозорила всю семью, опозорила! Мне стыдно порядочным людям на глаза показаться. Подумать только, генеральская дочь и в тюрьме с проститутками!

Прикрыв дверь в сад, Варя спокойно подошла к сестре. Только бледность и ставшие тёмными глаза выдавали её волнение.

– Замолчи, Катерина! Что за чушь ты несёшь?

– Ах, я чушь несу?! – как ужаленная, закричала Катя. – Ты одна у нас умница. Тебя хвалят не нахвалятся Иван и твой Сережёнька. Но я хвалить не собираюсь, я всё тебе выскажу. Если ты губишь свою семью и не думаешь о своих детях, то губить свою я не позволю. Почему Ивана закатили в Закатальский полк, как ты думаешь? Вместо того чтобы думать о своей карьере, заручиться поддержкой влиятельных людей, он о тебе хлопотал, тебя вызволял из тюрьмы. Я ему говорю: «Ваня, будешь у Сухомлиновой, поговори о себе. Пусть оставят тебя в Петербурге, она всё может». А он только смеялся. «Я, – говорит, – мужик и мужиком помру, а у кокоток подаяния вымаливать не буду». А за тебя просил. Я знаю, что просил, хоть и не сказал мне.

Катя вновь залилась слезами. Потрясённая всем услышанным, Варя сидела молча, внимательно разглядывая чернильное пятно на скатерти.

– Катя, ты мне сестра, и я тебе не враг! Выслушай меня и постарайся понять. Мне проще всего было бы наговорить тебе кучу неприятностей и уйти, чем сидеть здесь и, сдерживаясь, слушать тебя. Но я всё-таки переломлю свой характер. Прошу тебя, Катя, брось свои «генеральские» замашки. Откуда они у тебя? Мы же росли в простой казачьей семье, и чин этот папа заслужил великим трудом и честной службой. И мама у нас простая женщина и всегда была верной подругой отца. Откуда ты взялась такая аристократка? Почему ты с пренебрежением смотришь на простых людей? «Голоштанные»! А ты, что ты умеешь делать сама? Ты умерла бы голодной смертью, если бы не Иван. Так присмотрись к нему, постарайся понять его, помоги ему, а не устраивай истерик. И брось своё фанфаронство. Иначе дождёшься, он тебя бросит…

Варя перевела дух от волнения и легко сбежала с крылечка террасы навстречу возвращающимся с прогулки детям.

Через два дня Звонарёву прислали повестку из Управления воинского начальника города Петербурга с требованием явиться для переосвидетельствования состояния здоровья «на предмет определения годности к военной службе», как официально значилось в повестке.

Сергей Владимирович показал повестку Тихменеву.

– По-видимому, меня собираются призвать в армию, – сказал он при этом.

– Это какая-то нелепость, – возмутился генерал. – Вы до крайности нужны на заводе, и я ни за что не отпущу Вас.

Тем не менее Сергей Владимирович прошёл медицинскую комиссию и был признан годным к строевой службе. А ещё через два дня ему была вручена мобилизационная повестка. Оказалось, что Звонарёв подвергался мобилизации в числе неблагонадёжных лиц по указанию охранного отделения. Все хлопоты Тихменёва были тщётны. Оставалось одно: не спешить с отъездом и постараться попасть к Борейко в Вязьму, где стояла его артиллерийская бригада.

Первого августа 1914 года Германия объявила войну России, и в тот же день немецкие войска перешли границу Бельгии, грубо нарушив её нейтралитет. Это дало повод Англии вступить в войну с Германией на стороне Франции и России.

Петербург зашевелился, как встревоженный муравейник. На призывных пунктах творилась несусветная толчея. Дни и ночи беспрерывно шла приёмка мобилизуемых людей и лошадей. Все поезда были переполнены до отказа запасниками, которые ехали в классных вагонах, не считаясь ни с какими правилами и порядками. Штатские не могли ни выехать из столицы, ни попасть в неё. Военные запрудили вокзалы и прилегающие к ним площади.

Варя застряла на даче. С тяжёлым сердцем ехал Звонарёв на дачу, зная, какое тяжёлое горе везёт он своей жене.

У крыльца скромного каменного дома с мезонином остановилась пролётка, нагруженная вещами. Когда извозчик снял чемодан, узел и корзинку, стало видно улыбающуюся маленькую женщину в соломенной шляпке и мальчика лет четырёх в матросском костюмчике.

– Ну вот, Славик, мы и приехали. Прочитай-ка, что написано на табличке.

Надувая щёки, Слава важно по слогам прочитал:

– «Петровская улица, 18. Зубной врач Михельсон». – И тут же испуганно захныкал: – А у меня зубки не болят…

В это время парадное открылось, и молодая женщина, улыбаясь всеми ямочками своего милого розового лица, спросила:

– Госпожа Борейко? С приездом. Прошу Вас, проходите. Квартира готова и ждёт Вас. Наши господа на даче и раньше осени не вернутся, так что придётся пока поскучать одним…

Так Оля Борейко с сыном приехала в Петербург.

Вечером, когда все вещи были разобраны, а Слава вымыт, накормлен и уложен спать, когда всё уже валилось из рук от волнения и нетерпения, Оля села на низенькую скамеечку около окна и, положив руки на колени, стала ждать, прислушиваясь к шагам на тротуаре. А мысли бежали…

Далёкий девятьсот пятый год. Встреча с Клавой, с Иваном Герасимовичем… Красная Пресня. Красная от пролитой рабочей крови, что породнила навеки её, Олю, с теми, кто не жалел свою кровь, не дрожал над своей жизнью.

А потом все эти годы напряжённая жизнь учительницы-подпольщицы. Учить других, учиться самой великому делу революции и жить, чутко прислушиваясь к шагам врагов и к походке друзей…

Вот и сейчас лёгкие, быстрые, радостные шаги – это друг. Оля поднялась навстречу им, рванула дверь и почувствовала, как тёплые родные руки обняли её за шею.

– Клава, родная…

Так и стояли они, два друга, две сестры, обнявшись и плача.

– Ну вот, бабы всегда остаются бабами. И от горя плачут, и от радости тоже. Пойдём ко мне наверх в мезонинчик, хоть я насмотрюсь на тебя.

Оля протянула Клаве руку и повела её, как ребёнка, по лестнице наверх. Огня не зажигали, в окна лился серебряно-голубой свет. И от этого света и от тишины, что была вокруг, от мирного сопенья спавшего Славки было как-то особенно мирно, сладко и почему-то грустно. Оля усадила Клаву к свету и долго смотрела на её милое, вновь похорошевшее лицо.

«Ну вот и порозовели щёки, и засияли серые удивительные глаза…». Подумала Ольга.

– Я долго жила за границей, – как бы отвечая на её мысли, тихо проговорила Клава. – Было серьёзное задание партии. Хотя много работала, но поправилась. Болезнь вроде отпустила. Мы ведь живучи, как кошки… Ну и, видишь, косы отросли… Но забыть ничего не забыла. Того, что было и ушло, забыть нельзя. Впрочем, почему ушло? Андрей всегда со мной рядом. И, пожалуй, хватит об этом.

И снова Олю поразила какая-то только Клаве свойственная не обидная для собеседника твёрдость. Твёрдость и вместе с тем мягкость, такт, большое уважение к мнению другого человека. «А вот у меня и у Вари этого пока ещё нет. Мы резковаты. Дудим в свою дуду и других слушать не хотим». – с горечью подумала Оля.

– Ты не обиделась, что мы вызвали тебя срочно? – услышала она голос Клавы. – У нас на днях провалилась одна конспиративная квартира. И нужна немедленная замена. Дел очень много. Условия работы с каждым днём всё усложняются. Охранка свирепствует в связи с мобилизацией. Хватают по одному подозрению. А ты опытный конспиратор. – Клава улыбнулась. – Жена героя-офицера… Боюсь только за Славку.

– А что Славка? Он у меня любого жандарма за нос проведёт. Хитрый бесёнок. Потом больной, – Оля лукаво сощурила глазки, – нужна постоянная врачебная консультация столичных светил. Документы всё в порядке. Ну, если боишься, можно отправить к Варе.

– К Звонарёвым нельзя. Варя только что из тюрьмы. За ней слежка. Ни жить у неё, ни встречаться нельзя. Категорически и надолго. Здесь квартира надёжная. Хозяева – сочувствующие нам люди. Через некоторое время подыщем домик на даче. Там ещё спокойнее. Нужно будет установить станок, размножать ленинский «Социал-демократ», прокламации. Вот первая партия в этом дорожном чемоданчике. Завтра бастуют путиловцы. Это им подарок. «Ко всем рабочим, крестьянам и солдатам» – первая прокламация Петроградского комитета. «Война – войне»! – вот наш лозунг…

Ранним утром второго августа Звонарёв уезжал в Вязьму. В военной форме, с чемоданом и постелью в ремнях, он стоял на вокзале. Его провожала только Варя. Перед самым отходом поезда она, улыбаясь, сказала ему:

– Серёжа! Не беспокойся обо мне, о детях. Я ведь не прежняя сумасбродная голова… Но всё же уйти совсем от работы, от того, чем я жила последнее время, не могу. Прости… Ты поймёшь меня… В Любани к тебе подойдёт девушка Алёнка. Она кое-что передаст для Блохина.

Трижды прозвенел вокзальный колокол. Лицо Вари дрогнуло. В её глазах засквозило такое отчаяние и тоска, что Сергей Владимирович бросился к жене и крепко-крепко прижал её к своей груди. Как-то вдруг, в последнюю минуту, и он и она поняли, куда и зачем он едет. Война, огонь, сражения, возможность ранения и смерти.

– Сережёнька, родной, мне страшно! – всхлипывала Варя, почти не видя сквозь слёзы лица мужа. – Береги себя, помни о детях… обо мне… Мой славный, хороший… единственный…

Звонарёв целовал её в губы, в щёки, в глаза и говорил срывающимся от волнения голосом:

– Ты – самое дорогое… Варенька… Жди! Слышишь?… До свидания, моя родная!

Поезд тронулся. Сергей Владимирович уже на ходу вскочил на подножку вагона. Не отрывая взгляда, он смотрел туда, где стояла Варя и махала ему рукой…

На станции Любань к Звонарёву подошла молоденькая белокурая девушка с небольшим дорожным чемоданчиком. Вся розовая от смущения, она спросила, с кем имеет честь говорить. И когда Звонарёв назвал себя и Варю, передала ему свою поклажу.

– Для Блохина, – тихо сказала она.

Звонарёв с любопытством взглянул на девушку и увидел, что на него пытливо смотрят смелые и весёлые глаза.

По прибытии в Вязьму, где формировалась артбригада, Борейко занялся вопросами применения тяжёлой артиллерии в современном бою. Вскоре он пришёл к выводу о необходимости реорганизации структуры бригады тяжёлой артиллерии. Он считал, что каждый дивизион должен был включать в себя две гаубичные и одну пушечную батареи, таким образом, отпадала необходимость в существовании отдельного пушечного дивизиона. По мнению Борейко, смешанные гаубично-пушечные дивизионы, приданные корпусам, могли самостоятельно решать задачи по разрушению прочных препятствий гаубицами и по обстрелу тылов противника дальнобойными пушками. Свои предложения Борейко подкрепил ссылками на опыт минувшей войны в Маньчжурии. И всё же идеи и принципы действия тяжёлой артиллерии в полевых боях оставались неясными не только командиру самой бригады, но и офицерам Генерального штаба и всем общеармейским начальникам.

«Тяжёлая артиллерия – штука умственная! Бог даст, и без неё обойдёмся, – обычно отвечали полковники и генералы, к которым не раз обращался с различными вопросами Борейко.

Но он продолжал свои поиски и вскоре прослыл самым беспокойным человеком во всём Московском военном округе.

Ещё до объявления мобилизации Борейко представил высшему командованию свой труд, в котором была подробно разработана тактика применения тяжёлых батарей в современной войне. Никто, однако, не торопился рассматривать и утверждать этот труд, в котором многое шло вразрез с существовавшими «наставлениями». Борейко ждал ответа, нервничал, злился, с чувством горечи наблюдая, как рядовым артиллеристам вдалбливалось в голову старое, отжившее и даже вредное…

Прибыв в Вязьму, Звонарёв не без труда разыскал дивизион, в котором служил его друг. Борейко как раз вёл занятия с командным составом: изучались баллистические свойства пушек и гаубиц.

Встреча состоялась во время перерыва. Увидев Сергея Владимировича, Борейко обрадовано затряс его в своих могучих ручищах и, расплывшись в улыбке, пробасил:

– Значит-таки прибыл, чёртушка! Ну, здорово, брат, здорово!

– Тише ты, медведь, – взмолился Звонарёв, – кости мне переломаешь.

Но Борейко продолжал трясти его плечи.

– И правильно сделал, что сбежал с завода. Вместе веселее будет.

– Не сбежал я, – объяснил Звонарёв. – Уволили.

– Ну и чёрт с ним, с этим заводом. Сейчас двинем ко мне, выпьем за встречу…

Он ввёл Звонарёва в небольшую, уютную комнатку.

– Будешь жить со мной. Как видишь, во всём ещё Ольгин порядок чувствуется: чистота, опрятность. – И спросил о том, что сейчас больше всего волновало его: – Как там она, моя половина? Как Славка?

Звонарёв рассказал ему всё, что знал об Ольге Семёновне.

– Саквояж, говоришь, передали? – переспросил Борейко. – Где же он?

– На вокзале, с вещами оставил, – ответил Звонарёв.

– Ну и растяпа ты!

Борейко кликнул денщика и приказал срочно вызвать к нему на квартиру из команды разведчиков бомбардира Блохина и «вольнопёра» Зуева.

Когда Борейко сообщил им о саквояже, Блохин сразу забеспокоился, помрачнел.

– Эх, как неладно получилось! – вырвалось у него с досадой. – И меня можете подвести, и сами влипнете.

Он тут же предостерёг:

– Ежели жандармы доберутся до этого саквояжа, отрекайтесь от него, Сергей Владимирович. Мол, знать не знаю, ведать не ведаю. Дескать, какой-то подлец подкинул.

В это время появился Вася. Военная форма ему шла. Выглядел он молодцевато и браво.

– Дядя Серёжа! – бросился он к Звонарёву. – Надолго к нам? Где тётя Варя? Как Надюшка?

Казалось, потоку его вопросов не будет конца.

– Я служить сюда к Вам приехал, – любуясь им, сказал Звонарёв и, достав из кармана письмо, передал Васе: – Это тебе велела отдать тётя Варя.

Блохин нервно теребил усы. Мысль о саквояже не оставляла его.

– А что, если мы с Васьком сбегаем сейчас на вокзал за вещичками Вашими? – взглянул он на Звонарёва. – Объясним, что они срочно понадобились. Вы нам только бумажку черкните, вроде доверенности, что ли.

– Может быть, как раз тебе и не следовало бы идти туда, – заметил Борейко.

– Чепуха, – отмахнулся Блохин. – Меня-то тут никто не знает. И потом я умею зубы заговаривать. Авось и обойдётся с саквояжем!

– Ладно, идите! – согласился Борейко.

Пока Блохин и Зуев ходили на станцию, Борейко и Звонарёв побывали у командира бригады полковника Кочаровского. Штаб бригады помещался неподалёку от квартиры Борейко, в здании женской прогимназии.

Date: 2015-09-02; view: 325; Нарушение авторских прав