Лк 24 и Деян 1 в контексте двухтомного труда Луки как единого целого

Лк 24 – это картина с четкой структурой, то же самое можно сказать и об его евангелии в целом. Повествование о воскресении оживляет темы, которые занимали важное место во всем евангелии, но, кажется, по замыслу автора оно особенно ярко перекликается с прологом (главы 1–2), и это не прямолинейный параллелизм, но некоторые характерные черты, которые, если поставить их рядом, проливают свет одна на другую.

После формального вступления (1:1–4) Лука описывает Захарию и Елизавету, будущих родителей Иоанна Крестителя. Захария, совершая священническое служение в Храме, видит ангела, который сообщает ему о предстоящем рождении сына (1:5–23). Про него можно сказать то же, что и про Одиннадцать в 24:11: эти слова показались ему бредом, и он не поверил. Но сила Бога Израилева действует, и престарелая чета изумлена, когда предсказание сбывается (1:24–25, 57–80), – разумеется, как и герои Лк 24.

В центре первых глав Евангелия от Луки стоит история о зачатии и рождении Иисуса, и можно думать, что Лука хочет, чтобы читатель увидел тут параллель с событиями Пасхи. У первой истории своя собственная внутренняя логика, и ни она, ни Лк 24 не поглощают одна другую; но невозможно не заметить, как ангел возвещает и объясняет предстоящие события и, в частности, акцент на том, что Иисус – Мессия Израиля (1:32; 2:11, 26; 24:26, 46). В свою очередь, та история приготовила слова Симеона о том, что Иисус принесет спасение не только Израилю, но и язычникам (2:32), что повторяется как один из важнейших пунктов в рамках пасхальной истории (24:47). В частности, Симеон говорит Марии пророческие слова, благословляя Иисуса и предсказывая его будущее: «Вот, он лежит на падение и восстание многих во Израиле» (eis ptosin kai anastasin pollon en to Israel, 2:34). Израилю в целом предстоит «падение» и новое «восстание» в нем и через него: он разделит судьбу Израиля как народа Исхода, людей порабощенных, а затем искупленных, изгнанных и возвратившихся. Он, как провозглашает Анна пророчица, осуществит надежды людей, «ожидающих искупления (lutrosis) Иерусалима». «А мы надеялись, – говорит Клеопа на пути в Эммаус, – что он есть тот, который должен избавить Израиля» (ho mellon lutrousthai ton Israel, 24:21). Эти перекликающиеся слова вряд ли случайны. Рассказывая пасхальную историю именно таким образом, Лука утверждает: все, обещанное в прологе, теперь совершилось, хотя не так, как можно было себе вообразить.

Самая яркая параллель между главами 1–2 и 24 связывает историю о двенадцатилетнем отроке Иисусе в Храме (2:41–51) с неузнанным Иисусом на дороге в Эммаус[2070]. Другая Пасха, иное посещение Иерусалима: чета идет домой из Иерусалима, и тут они открывают (глава 2), что Иисус не идет с ними, – или (глава 24) он идет, но не узнанный. Мария и Иосиф поспешно возвращаются в город, подобно Клеопе и его спутнику, но в совершенно ином настроении. Они безуспешно ищут три дня (2:46), и эта параллель очевидна. А затем они находят отрока Иисуса, и его загадочный ответ перекликается в евангелии с ответом неузнанного Иисуса двоим ученикам на пути в Эммаус. «Что же вы искали меня? Не знали вы, что мне надлежит быть во владениях Отца моего?» (hoti en tois tou patros mou dei einai me, 2:49); a во втором случае: «О несмысленные и медлительные сердцем, чтобы верить во всё, что сказали пророки! Не это ли надлежало претерпеть Мессии (ouchi tauta edeipathein ton Christon) и войти в славу Свою?» (24:25–6). Утомленной, погруженной в заботы чете в Храме соответствует печальная, расстроенная пара учеников на пути. Мария и Иосиф находят Иисуса и слышат от него слова о совершающемся по божественному замыслу; Клеопа и его спутник, услышав странные слова об осуществлении божественных замыслов, садятся за трапезу и открывают, что с ними был Иисус.

«Надлежащее» в обоих отрывках – маленький греческий глагол dei, «надлежало» – тема, повторяющаяся по всему Евангелию от Луки, и два этих упоминания (вместе с двумя другими в последней главе [24:7, 44], тесно связанные с 24:26) служат рамкой другим, каждое из которых вносит свой вклад в ход повествования и, в частности, в конечный смысл Пасхи:

Сказав, что надлежит (dei) Сыну Человеческому много пострадать и быть отвергнутым старейшинами и первосвященниками и книжниками, и быть убитым, и в третий день восстать.

И Он сказал им: пойдите, скажите этой лисице [т. е. Ироду Антипе]: вот Я изгоняю бесов и исцеления совершаю сегодня и завтра, и в третий день – свершение Мое. Но Мне надлежит (dei) быть в пути сегодня и завтра и в следующий день, ибо не может быть, чтобы пророк погиб вне Иерусалима.

Дитя мое, ты всегда со мною, и все мое – твое, но надо было (edei) возвеселиться и возрадоваться тому, что брат твой этот мертв был и ожил, пропадал и нашелся.

Но прежде надлежит (dei) Ему [Сыну Человеческому] много претерпеть и быть отвергнутым родом этим.

Ибо говорю вам: нужно (dei), чтобы совершилось на Мне это слово Писания: «И к беззаконным причтен»[2071].

Значение Пасхи у Луки не в последнюю очередь касается исполнения того, чему «надлежит» свершиться с Иисусом. И это откроет людям, которые еще не поняли главного, ту историю, которую все время рассказывали Писания Израиля.

Лука говорит нам, что этому «надлежит» свершиться во исполнение еще неоконченного библейского повествования, истории Творца и Бога Завета с миром и, особенно, с Израилем; но он говорит не только это. Он показывает, как это происходит, присоединяя свой рассказ к библейской истории, для чего он использует (особенно в главах 1–2) цитаты из Септуагинты, постоянно ссылается на Писание, часто косвенно. И хотя, как мы уже отмечали, его повествование, как и другие, удивительным образом лишено библейских аллюзий, одна из них, в самом центре истории Эммауса, определенно показывает нам, как Лука понимал смысл Пасхи.

Первая трапеза, упомянутая в Библии, это момент, когда Адам и Ева едят запретный плод. Прямым последствием этого является новое и неприятное знание: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги» (deinoichthesan hoi ophthalmoi ton duo kai egnosan hoty gymnoi esan, Быт 3:7)[2072]. А теперь другая пара, Клеопа и его спутник или спутница (вероятнее всего – жена, одна из многочисленных Марий евангельских повествований), сидят за столом и получают новое и принятое с радостью знание: «И у них открылись глаза, и они узнали Его» (de deinoichthesan hoi ophthalmoi kai epegnosan auton, 24:31). И это, говорит Лука, есть последнее искупление; эта трапеза означает, что продолжительное изгнание всего человеческого рода, не только Израиля, ныне окончено. Это начало нового творения. Вот почему «покаяние для отпущения грехов» должно быть проповедано во всех народах (24:47). Если прав Эрле Эллис, который рассматривает Эммаус как восьмую трапезу в Евангелии от Луки, нумерологическая схема поддерживает ту же самую идею (которая, как мы увидим, особенно ярко выражена Иоанном). Это первый день новой недели[2073].

При всем этом Лука не забывает, что воскресение было революционной доктриной в иудаизме. Это весть об истинном Царстве истинного Бога, которое побеждает царства мира сего. В двух первых главах своего евангелия он ссылается на царя иудеев и (затем) царя мира сего. Глава 1 начинается с Ирода, глава 2 с кесаря Августа; затем глава 3 вводит сына Августа, кесаря Тиберия, и сына Ирода Антипу в хронологическую канву, чем не просто провозглашает, когда все это свершилось, но объясняет, каким стали царства мира сего, когда, незаметно, Царство истинного Бога в лице истинного Сына этого Бога должно было наступить[2074]. Многие читатели евангелия упускают из поля зрения этот исподволь предложенный контекст, но этого нельзя сказать о Луке: загадка, поставленная Иродом в 9:7–9, его угроза и ответ Иисуса в 13:31, в сочетании с угрозой римских властей (13:1–3), а также с моментом, когда Ирод и Пилат становятся друзьями (23:12), должны сказать читателю о том, что Царство, провозглашенное Иисусом, теперь столкнулось с властями мира сего. Лк 24 как будто ничего не добавляет к этой картине, но автор помнит о своем замысле. Когда заходит речь о «всех народах», это не просто касается новой религии. Как ясно показывают Деяния Апостолов, тут содержится сообщение, что Иисус есть истинный Владыка мира. Бог Творец идет обходными путями, минуя имперскую власть и ее средства коммуникации. Одно из важнейших значений Пасхи, коль скоро мы говорим о Луке, есть то, что Иисус и его последователи должны теперь противостать царствам мира сего.

Сами Деяния Апостолов, которые начинаются с краткой истории о том, как Воскресший дает поручения ученикам и возносится, вписаны в контекст царства Ирода и царства кесаря, в которые властно вторгается Добрая весть об Иисусе. Первая часть Деяний Апостолов (главы 1–12) рассказывает о том, как иудейские власти, и особенно Ирод, изо всех сил стараются помешать последователям Иисуса, но перенапрягаются, так что Ирод Агриппа в конце концов приписывает себе «божественность», как типичный эллинистический князек, и тут же он поражен (и тотчас Лука замечает, что «слово Божье росло и распространялось»)[2075]. Вторая половина Деяний Апостолов (главы 13–28) говорит о распространении Доброй вести об Иисусе, во многом благодаря Павлу, на просторах Римской империи, где Павел провозглашает в Фессалонике, что существует «иной царь, а именно – Иисус», и, в конце концов, прибывает в Рим, чтобы возвестить Царство единого истинного Бога и учить о Владыке Иисусе, Мессии, со всяким дерзновением беспрепятственно[2076]. Разумеется, Деяния богаче, чем это краткое резюме, но тут показаны прямые последствия провозглашения Иисуса воскресшим Мессией и Господом[2077].

Суть Деян 1, где повествование Луки о воскресшем Иисусе завершается рассказом о его вознесении, можно понять, если соотнести с остальным трудом Луки в целом. Это, без сомнения, уникальное повествование; ни одно из прочих евангелий не пытается этого сделать (хотя на это ссылается пространное окончание Евангелия от Марка)[2078]. Как и в своем евангелии, Лука подчеркивает, что Иисус воистину живой: «Он и показал себя живым, по страдании своем, со многими доказательствами, сорок дней являясь им (optanomenos autois) и говоря о Царстве Божьем» (1:3). И конечно, это не указывает на что–либо иное, кроме как на новую жизнь Иисуса в теле; Лука знает разницу между видениями и тем, что происходит в «реальной жизни», и воскресение определенно относится ко второй категории[2079]. В частности, Иисус дает повеление ученикам ожидать сошествия на них Святого Духа (1:4–5), а также говорит об их миссии для всего мира (1:6–8).

Последний пункт требует правильного понимания. На вопрос учеников: «Владыка, не в это ли время ты восстановишь царство Израилю?» – Иисус дает ответ, который многим кажется отрицательным, хотя для Луки он положительный. Они не знают о конкретных временах и сроках, но так придет Царство: через их свидетельство, вдохновленное Духом, в Иерусалиме, Иудее, Самарии и до пределов земли. Как часто говорилось, это предложение содержит в себе программу всей книги, движение христианской Доброй вести от Иерусалима и окрестностей через миссию в Самарии (глава 8) ко всей вселенной, что начинается с проповеди Петра Корнилию в главе 10, но особенно раскрывается в миссионерских путешествиях Павла в главах 13–28. Хотя христиане были в Риме и до того, как туда приехал Павел, последний стих Луки в Деяниях Апостолов, уже цитированный, без сомнения, перекликается с 1:6. Так приходит Царство: не через национальное восстановление Израиля, как надеялись люди (см. 24:12), но с помощью представителей Мессии Израиля, которые идут по миру, провозглашая, что он есть истинный Владыка. Как мы видели в главе 12, это естественный плод древних мессианских ожиданий. Он соответствует описанным Иосифом Флавием пылким упованиям I века, хотя и отличается от своеобразных ожиданий этого автора[2080].

Богословский и политический контекст помогают понять, что хотел сказать Лука, описывая «вознесение» Иисуса в Деян 19:9–11, что предвосхищает 24:51 в его евангелии[2081]. Хотя принято думать, что это событие, при его четком отличии от воскресения, является характерной особенностью Луки, мы уже отмечали, что такое же разграничение мог проводить и Павел, и, как мы увидим, то же свойственно Иоанну[2082]. Если Иисус действительно снова вернулся к жизни в (как мы это назовем) того или иного рода физическом теле, что, как мы видели, Павел утверждает не в меньшей степени, чем Лука, и если через какое–то время тело исчезает (и уже не похоронено в могиле), появляется необходимость как–то это новое состояние объяснить. Настоящая проблема, – фактически, и для слушателя этой истории в I веке, и для их последователей в веке XXI, – касается не столько самого вознесения, сколько идеи о теле одновременно физическом (в том смысле, что могила осталась пустой, когда оно оттуда исчезло) и «трансфизическом» (в том смысле, что оно может появляться и исчезать, что его не сразу узнают и т. д.). Такое воплощение, при котором старое тело не остается в могиле, но и не представляющее собой просто оживление трупа, – вот в чем трудность. Вознесение – это решение, найденное, в каждом случае по–своему, Лукой и Иоанном, которое предполагает и Павел.

Тут нам стоит вспомнить про два главных правила для современного читателя, изучающего древние иудейские тексты. Во–первых, «двухэтажный» язык, касающийся «небес» высоко над землей, явно не означает «двухэтажной», не говоря уже о «трехэтажной», космологии. Как мы говорим, что солнце «встает», хотя знаем, что земля вращается относительно солнца, так и древние иудеи легко говорили о восхождении на небо, не предполагая, что их Бог и те, кто разделяют с Ним Его обиталище, физически помещались в нескольких тысячах метров над поверхностью земли. Во–вторых, что связано с предыдущим, хотя слова «небеса» и «земля» можно было использовать, чтобы просто отличить небо от твердой земной поверхности, они регулярно применялись в утонченном богословском смысле, чтобы различить две параллельных и пересекающихся вселенных, в одной из которых обитает Бог Творец, а в другой – люди. Сказать, что некто «восшел на небеса», никоим образом не означает, что этот человек (а) стал примитивным космонавтом и (б) очутился благодаря этому в иной точке нашей вселенной с ее временем и пространством. Нам может мешать живой, а на самом деле даже и жуткий язык Средних веков или многих гимнов и молитв, где слово «небеса», по–видимому, обозначает удаленное место в той вселенной, в которой мы живем, – как будто иудей I века думал буквально также. Иные, возможно, думали так; бывает трудно понять, во что верили люди; но не следует приписывать подобные мысли раннехристианским авторам.

Нельзя также сказать, что Лука воспользовался загадочной ветхозаветной историей о вознесении Илии[2083]. Илия не умирает, он прямо «взят на небо».

Более интересную библейскую параллель, которая почти наверняка повлияла на манеру Луки, рассказывавшего про вознесение, мы находим в Дан 7, где «подобный Сыну человеческому» (который, в мифологических рамках видения, представляет «народ святых Всевышнего») возносится, чтобы сесть около «ветхого днями» после, по–видимому, страдания от «зверей», особенно четвертого[2084]. Вознесение – это не только решение проблемы о том, что происходит с телом такого нового качества. Для Луки, как во многом и для Павла, оно есть оправдание Иисуса как представителя Израиля, а также, хотя бы косвенно, божественный суд в пользу Мессии против языческих народов, угнетавших Израиль, и нынешних правителей, которые его сбивают с истинного пути. Другими словами, это прямой ответ на вопрос учеников в 1:6. Вот как восстанавливается царство Израиля: его представитель Мессия возведен на трон как истинный Владыка мира. Таким образом, Лука, совершенно иным, почти во всем, путем, приходит к тому же, что утверждает Павел в 1 Кор 15:20–28, хотя, конечно, у евангелиста не встретишь той разработанной экзегезы, которой Павел подкрепляет свое утверждение.

Фактически для любого читателя–римлянина того времени, как и для многих других в тогдашнем языческом мире, история о вознесении Иисуса немедленно вызывала антиимперские ассоциации, родственные тем, которые благочестивый иудей находил в отголосках Дан 7. Как мы видели во второй главе нашей книги, ко времени Павла уже установился обычай провозглашать божественность императора после его смерти, при этом находили одного–двух свидетелей, которые утверждали, что видели, как душа покойного императора возносится на небо. Август объявил подходящую ему комету душой своего приемного отца Юлия Цезаря; на похоронах Тита из погребального костра был выпущен орел, который улетел ввысь. Параллель с христианским повествованием тут неточна, поскольку нового императора провозглашали «сыном бога» на основании обожествления его предшественника, в то время как первые христиане этот титул оставили для Иисуса, ныне воскресшего и вознесенного. Христианские рассказы о вознесении невозможно вывести из языческих, но несомненно, что во второй половине I века они звучали как антиимперские истории. Иисус был правителем, а кесарь – нет. Не только воскресение, но и вознесение Иисуса неизбежно несло в себе политический смысл, и этот смысл тесно связан с тем, что мы видели, изучая Павла. Но опять–таки, развивая эту мысль, Лука идет иным путем, чем Павел. Он просто использует эту историю, с минимумом украшений, в качестве основы для книги, где рассказывается о том, как «подрывная» Добрая весть, вопреки яростному сопротивлению врагов, продолжает действовать и возвещает Бога Израилева и Его царствование надо всем миром и, в частности, провозглашает, что Иисус есть Владыка и Мессия.