А) Введение

Во всей евангельской традиции есть один отрывок о воскресении куда более важный, чем все остальные. Это ответ Иисуса на вопрос саддукеев. О саддукеях и их представлениях мы знаем достаточно из других источников, чтобы предположить, какой вопрос они могли бы задать фарисеям, так что нас не удивляет то, о чем они спросили Иисуса. По–настоящему интересен сам Его ответ[1326].

¹⁸ И приходят к Нему саддукеи, которые утверждают, что воскресения нет; и стали спрашивать Его: ¹⁹ Учитель, Моисей написал нам: «Если у кого брат умрет и оставит жену и не оставит детей, да возьмет брат его жену и восстановит семя брату своему». ²⁰ Было семь братьев: и первый взял жену, и умирая, не оставил семени;²¹ и второй взял ее и умер, не оставив семени. И третий также. ²² И все семеро не оставили семени. После всех и жена умерла. ²³ В воскресение, когда воскреснут, кого из них будет она женой? Ибо все семеро имели ее женой.

²⁴ Сказал им Иисус: не потому ли вы заблуждаетесь, что не знаете Писаний, ни силы Божьей? ²⁵ Ведь, когда из мёртвых воскреснут, не женятся, и замуж не выходят, но пребывают, как ангелы на небесах. ²⁶ О мёртвых же, что они восстают [Мф: а о воскресении мертвых], разве не читали вы в книге Моисея, в повествовании о купине, как сказал ему Бог: «Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова»? ²⁷ Он не есть Бог мёртвых, но живых. Вы весьма заблуждаетесь[1327].

Вариант ответа Иисуса у Луки содержит значительные отличия:

³⁴ И сказал им Иисус: сыны века сего женятся и выходят замуж. ³⁵ А те, которые удостоены будут достичь века того и воскресения из мертвых, не женятся, и замуж не выходят, ³⁶ ибо и умереть уже не могут: ибо равны они ангелам, и сыны они Божьи, будучи сынами воскресения.³⁷ А что восстают мертвые, – и Моисей показал в повествовании о купине, когда он называет Господа Богом Авраама и Богом Исаака и Богом Иакова.³⁸ Он – Бог не мертвых, но живых; ибо у Него все живы[1328].

Этот небольшой запутанный отрывок заслуживает куда большего внимания, чем мы можем себе позволить на этих страницах[1329]. Надеюсь, однако, хотя бы наметить путь, на котором можно обрести ключ к историческому постижению затронутых проблем.

Отрывок может привести к анахроническому прочтению. Я поясню свою мысль при помощи примера. У меня на столе есть открытка – блаженный Иероним работы Альбрехта Дюрера. Как на многих изображениях Иеронима, здесь есть лев, распростершийся прямо за спиной святого; животное взирает на Иеронима сзади, тогда как взгляд святого устремлен в пространство, как будто он что–то там созерцает. Предположим теперь, что я ничего не знаю об Иерониме, но неплохо осведомлен о содержании Библии и гляжу на картину. На первый взгляд мне может показаться, что это Даниил во рву со львами. (Несоответствие окружения тут не имеет значения, поскольку художники Средневековья и Возрождения запросто размещали объекты изображения в ином пространстве.) Вот святой человек на молитве, возможно, он видит ангела. Вот лев, который готов напасть на человека, но, ощутив присутствие святости, а возможно, и ангелов, он останавливается. Прекрасно, скажем мы: красивый и впечатляющий этюд, изображающий Даниила. Но на самом деле и окружение, и смысл тут совершенно иные. Лев оказался рядом с Иеронимом по той причине, что, согласно легенде, святой, подобно Андроклу, исцелил его, вынув ему занозу из лапы, и с той поры лев стал его верным и преданным другом. Поверхностное воображаемое сходство может увести зрителя совершенно не туда. Лев защищает святого, а вовсе не собирается на него нападать.

Нечто подобное происходит, когда рассказ об Иисусе и саддукеях читают христиане, да и нехристиане современного западного мира[1330]. Веками в западном христианстве считалось, что окончательный итог христианской жизни – «уход на небеса после смерти». Хотя одна традиция (римская, которая в этом отношении отличается и от восточного Православия, и от протестантизма) включила в эту картину период ожидания («чистилище») для всех, кроме бесспорно святых, картина оставалась той же: место под названием «небеса», где обитают Бог и ангелы, куда будут допущены верные либо сразу же после смерти, либо позднее[1331]. Эту картинку закрепили в сознании в эпоху Средневековья и Возрождения такие шедевры, как, с одной стороны, труды Данте, с другой – живопись Микеланджело.

Когда протестантские реформаторы поставили Рим перед вопросом: как одновременно можно быть оправданным и, вместе с тем, попасть в чистилище после смерти, – они не ставили под сомнение конечную цель всего этого – попасть на «небеса». Богословы, даже если взять только христиан, имели самые разные представления о воскресении тела[1332]. Но поскольку Иисус после своего воскресения, как все считали, должен был в любом случае «взойти на небеса», цель христианской жизни, ее духовности и надежды была последовать туда за ним. Эта вера, выраженная во многих гимнах, множестве молитв и бесчисленном количестве проповедей, остается основной пищей для большинства христиан и сегодня[1333]. В этом контексте слово «воскресение» можно воспринять, как многие воспринимают его сегодня, просто как живой синоним для выражения «жизнь после смерти» или «попасть на небеса». А поскольку всегда считалось, что (а) небо населяют ангелы – и по иудейской, и по христианской традиции, – и (б) в народной религии всегда была распространена тенденция считать, что наши любимые умершие теперь стали ангелами, обе стороны легко соединяются и могут служить координатной сеткой для «понимания» разбираемого отрывка. «Воскресение», таким образом, уже означает «жизнь после смерти», что (хотя бы в оптимистическом свете) означает «жизнь на небесах», а возможно, и «бытие, как у ангелов»[1334]. Именно это, как полагают многие читатели, и утверждает Иисус в своем споре с саддукеями[1335].

Но рассматривать настоящий отрывок в свете таких представлений – все равно, что смотреть на картину с Иеронимом, думая о Данииле во рву со львами. Стоит ли доказывать то, что весь этот комплекс представлений, так сильно и разносторонне развивавшийся столетиями, целиком и полностью отсутствовал в уме и сердце Иисуса, или саддукеев, или фарисеев, или даже рядовых иудеев и язычников первого века? С таким же успехом можно было бы предположить, что Ирод, пожелавший послушать музыку во дворце, выбирал между Гайдном, Моцартом и Бетховеном. В еврейской традиции, во всяком случае, «небеса» не были, – в том числе и какой–то период времени после I века, – постоянным обозначением места, куда праведные идут или сразу же после смерти, или спустя какой–то период времени. Немногие, насколько нам известно, думали, что люди станут ангелами в этой будущей жизни. И никто не предполагал, что слово «воскресение» означает «жизнь после смерти» вообще. Когда саддукеи вступили в спор на эту тему с фарисеями, там вопрос, как мы уже видели, разбирая взгляды саддукеев в 3–й главе, имел два уровня: во–первых, это самый последний вопрос: состоится ли последнее новое воплощение; а во–вторых, это «предпоследний» вопрос: каково теперешнее существование людей, ожидающих такого окончательного воплощения[1336]. (Это было связано с еще одним вопросом: можно ли все это доказать, опираясь на Тору?) Поскольку эти вопросы не из тех, какими задаются люди современного Запада (сегодня в газетных опросах людям просто предлагают ответить, верят ли они в «жизнь после смерти», как будто атеистическое отрицание загробной жизни и традиционалистское утверждение есть единственный достойный рассмотрения выбор), необходима некая историческая переориентация, если мы хотим освободить наше воображение от анахронизмов и заменить их адекватными вопросами и контекстом для смысла этих вопросов. Если мы не готовы к этому, мы в конечном итоге решим, что Иисус учил примерно тому же, что и Платон, – и иные богословы слишком просто приходят к такому выводу.

К счастью, данные, которые позволят задать верные вопросы, у нас под рукой. Сначала обрисуем контекст отрывка. У всех трех синоптиков это длинная последовательность споров между Иисусом и различными группами людей вслед за символическими действиями Иисуса в Храме[1337]. В соответствии с общепринятым теперь представлением о соотношении между синоптиками, Марк располагает эту историю в данном месте, с одной стороны, предваряя его притчей о злых виноградарях и с вопросом о подати, а с другой, ставя его перед вопросом о главнейшей из заповедей и встречным вопросом о Господе Давида и сыне Давида. Матфей и Лука близко следуют этому порядку изложения[1338]. Интересно здесь то, что все другие споры в этом ряду, включая те, которыми дополнил картину Матфей[1339], сами включены в остро полемический и даже конфликтный контекст, где главная тема – вовсе не абстрактные споры о тонких предметах богословия или веры в будущую жизнь, но актуальные политические намеки относительно смысла того, что Иисус только что совершил в Храме. Марк и Лука сообщают как раз перед этим перечислением событий о заговоре первосвященников (т. е. саддукейских предводителей) и книжников против Иисуса[1340]. Они также переходят от этой последовательности событий прямо к «апокалиптическому» осуждению Иисусом города и Храма в целом, и здесь Матфей вновь присоединяется к ним, после длинной главы, где Иисус обличает книжников и фарисеев.

Отсюда, естественно, синоптики быстро ведут линию рассказа к тому моменту, когда Иисус сам уже стоит перед лидером саддукеев, первосвященником, и в ответ на обвинение, что он угрожал Храму, провозглашает, – и в этом слышится отзвук Даниила, – что Бог оправдает его после страданий. Как бы то ни было, евангелисты, похоже, считают, что спор о воскресении – часть обширного комплекса мыслей, богатой и взрывоопасной смеси политики и богословия, которая составляет кульминацию повествования синоптиков. И необходимо сделать вывод, что тут они, скорее всего, были правы[1341].

В равной мере любопытно, если думать о намерениях евангелистов в целом, сравнить то, что говорится тут о воскресении, с тем, что каждый из них говорит в необычайном повествовании, завершающем евангелия. Можно предполагать, что повествование Марка тут намеренно лаконично и неинформативно или же сокращено путем редакторского вмешательства в первоначальный материал (я склоняюсь к последнему, однако нам нет нужды опережать доводы из 14–й главы); рассказы о воскресении Иисуса у Матфея и Луки совершенно не вяжутся с нормальным современным западным восприятием того, о чем идет речь в представленном отрывке. Мы, конечно, могли бы сказать, что Матфей и Лука попросту включили в настоящий отрывок традиционный материал, хотя он и не соответствует тому, что было для обоих евангелистов кульминацией их повествования; однако такой довод выглядит довольно слабовато. Лука, в конце концов, успешно отредактировал версию Марка, касающуюся ответа Иисуса, сделав это очень осторожно; по–видимому, по ходу дела он мог внести сюда и другие изменения, если бы полагал, что этот текст противоречит рассказу о воскресении самого Иисуса, который предложен в главе 24[1342]. Тот факт, что Лука этого не делает, – а подобное можно сказать и о Матфее, – показывает, что здесь не все так просто. Это единственный случай у каждого из евангелистов, когда Иисус высказывается о том, что есть воскресение из мертвых; предположить же, что евангелисты попросту не обратили внимания на то, что эта столь важная часть учения противоречит тому, что они намеревались сказать об Иисусе, – это было бы слишком наивным. Иисус не «ушел на небеса» на Пасху; когда это происходит (и в Евангелии от Луки и в Деяниях Апостолов), Лука настойчиво говорит, что это не то же самое событие, что воскресение. Даже если бы мы думали, что такое разделение искусственно, Лука, по меньшей мере, не предполагает, что «воскресение» Иисуса состоит в том, что он поднялся на небеса и стал ангелом; нет никаких причин приписывать подобное мнение и Матфею.

В то же время важно отметить, что ответ Иисуса не служит, с точки зрения евангелистов, предсказанием того события, о котором они впоследствии расскажут. Он не говорит здесь, что саддукеи ошибаются и что вскоре он сам лично это докажет. Он не говорит о третьем дне, о Сыне Человеческом, восставшем из мертвых, о palingenesia. У Луки он говорит о настоящем веке и веке грядущем, – иными словами, Иисус использует основные категории эсхатологии фарисеев, которую, безусловно, разделяет, но которую у Марка и Матфея он тут никак не объясняет. Об этом нам остается лишь читать между строк: Лука, по меньшей мере, хочет предположить, что с воскресением самого Иисуса грядущий век уже настал. Высказывание Иисуса у Луки указывает, хотя бы косвенно, на более развитое богословие Павла. Но основное у всех трех авторов – то, что Иисус сначала опровергает заключение саддукеев, постулируя несвязанность нынешней жизни в теле с будущей, и, кроме того, приводит отрывок из Писания, который, как он думает, указывает на воскресение. Оба эти момента запутаны и легко порождают непонимание, поэтому рассмотрим их по очереди.

Date: 2015-09-02; view: 345; Нарушение авторских прав