Михаила Юрьевича Лермонтова

1.Тема кавказской природы в стиха и поэмах М.Ю. Лермонтова.

Иннокентий Анненский в своей статье «Об эстетическом отношении Лермонтова к

природе» пишет о том, что много причин способствовало развитию в Лермонтове

чувства природы. Природа Кавказа подействовала на него в годы самого раннего

детства, когда духовный мир его еще складывался; над ней выучился он мечтать

и думать, так что позже, в следующие свои поездки на Кавказ, он

останавливался не на новом, а как бы углублял свои ранние впечатления.

Изображения же Кавказской природы в произведениях Лермонтова необыкновенно

точны. Иннокентий Анненский пишет об этом: «Один живописец Кавказа мне

говорил, что нередко поэзия Лермонтова служила ему ключом в кавказской

природе».

По словам Анненского, в природе Лермонтов особенно любит движение: вспомним

чудных его лошадей у Измаил-Бея, у Казбича или Печорина, вспомним его горные

реки:

Терек воет, дик и злобен,

Меж утесистых громад,

Буре плач его подобен,

Слезы брызгами летят.

облака, змеи, пляску, локон, отделившийся от братьев в вихре вальса.

Лермонтов в своих описаниях не был ни ботаником, как Гете (у него нет этой

детальности описаний), ни охотником, как Тургенев и Сергей Аксаков (у него

нет в описаниях ни выжидания, ни выслеживания, - скорее что-то открытое,

беззаветное).

Из поэтических изображений Кавказской природы видно, что Лермонтов любил день

больше ночи, любил синее небо, золотое солнце, солнечный воздух. «Если из 43

описаний в его поэмах дневных меньше, чем ночных и вечерних - 18 и 25, то это

лишь дань романтическому содержанию» – пишет Анненский. Голубой цвет неба

заставляет того самого Печорина, который понимал чувство вампира, забывать

все на свете. Если же говорить о Лермонтовских описаниях утра – достаточно

вспомнить утро перед дуэлью, голубое и свежее («Княжна Мэри»):

Я не помню утра более голубого и свежего! Солнце едва выказалось из-за

зеленых вершин, и слияние первой теплоты его луче с умирающей прохладой ночи

наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще

радостный луч молодого дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих

сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при

малейшем дыхании ветра осыпали нас серебристым дождем. Я помню – в этот раз,

больше, чем когда-нибудь прежде, я любил природу.

Но тут было и не только непосредственное наслаждение: синий цвет неба уносил

мысль Лермонтова и его героя в мир высший. К чему тут страсти, желания,

сомнения... Небо рождало в поэте и райские видения (Мцыри видит ангела в

глубоком синем небе), и мучительные вопросы: в "Валерике" поэт говорит:

"...Небо ясно...

Под небом много места всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он... зачем?

Чудные сады в "Мцыри" и "Демоне", будто все пропитанные райским сиянием,

рисуются поэту под солнцем и синим небом. Во всех волшебных снах (а Лермонтов

любит этот мотив) над поэтом непременно день:

Надо мной чтоб вечно зеленея [зелень дуба видна только днем]

Темный дуб склонялся и шумел.

Таков и волшебный сон при плеске фонтана в поэтичнейшем "Мцыри" на речном

дне, где:

Солнце сквозь хрусталь волны

Сияло сладостней луны.

Как певец гор, Лермонтов любил краски. Поэт любит розовый закат, белое

облако, синее небо, лиловые степи, голубые глаза и золотистые волосы.

"Цветов" в его поэзии почти нет. Розы и лилии у него - это поэтические

прикрасы, а не художественные ощущения: "бела, как лилия, прекрасна, как

роза" - все это только мелкая монета поэзии. Конь поэта топчет цветы, пока

сам поэт смотрит на облака и звезды. Цветы являются у него разве в виде

серебряного дождя. Но главная прелесть лермонтовских красок в их сочетаниях.

Кроме того, поэту доставляло особенное эстетическое наслаждение соединение

блеска с движением - в тучах, в молнии, в глазах; поэзия его "полна змей";

чтоб полюбоваться грациозной и блестящей змейкой, как часто прерывает он

рассказ. У него змейка то клинок, донизу покрытый золотой надписью:

...лишь змея,

Сухим бурьяном шелестя,

Сверкая желтою спиной,

Как будто надписью златой

Покрытый донизу клинок,

Браздя рассыпчатый песок,

Скользила бережно...,

("Мцыри»)

.то "сталь кольчуги иль копья, в кустах найденная луною". Он видит змей в

молнии, в дыме, на горных вершинах, в реках и в черных косах, в тонкой талии,

в тоске, в измене, в воспоминании, в раскаянии.

Как пишет М.Логиновская, из-за изобилия картин экзотической природы Кавказа в

наиболее знаменитых лермонтовских поэмах, поэта часто обвиняли в чрезмерном

подражании романтическим течениям того времени. Между тем, кавказский

материал в «Мцыри» и «Демоне» – не экзотическое обрамление в стиле

традиционных «восточных повестей» романтиков (хотя у Лермонтова «Демон» и

назван «восточной повестью»), а органическое претворение непосредственных

переживаний и наблюдений, благодаря которым прежние сюжеты приобрели новое

качество. Кавказские пейзажи как сами по себе, так и в качестве «декораций» к

поэмам Лермонтова занимают немалую часть его творчества.

Рассмотрим чуть ближе то, как необыкновенно выразительно Михаил Юрьевич

рисует нам кавказскую природу в поэме «Демон». Известно, что изначально

действие поэмы должно было происходить в Испании, но, вернувшись из первой

кавказской ссылки, поэт переделывает свое творение, перенося действие на

Кавказ. В этой «кавказской» редакции, созданной в 1838 году, «Демон»

становится одним из самых замечательных произведений русской поэзии.

Лермонтов не мог бы создать новую, окончательную редакцию «Демона», столь

разительно отличающуюся от первоначальной редакции поэмы, если бы не нашел

нового, еще не открытого поэзией материала, который помог ему воплотить

отвлеченную философскую мысль в конкретных поэтических образах.

Как пишет Ираклий Андроников «горы Кавказа, Казбек, который кажется

пролетающим над ним демоном «гранью алмаза», «излучистый Дарьял, Кайшаурская

долина, зеленые берега светлой Арагвы, угрюмая Гуд-гора оказываются самой

подходящей обстановкой для лермонтовской поэмы».

Мир же, увиденный Демоном и есть те самые вершины Кавказа, увиденный издали

Казбек, чернеющий «глубоко внизу» Дарьял и Терек, это скалы, облака и башни

замков – как бы неотделимые от мира фантастической дикой природы,

одушевленной лишь присутствием горного зверя или кружащей в "лазурной вышине"

птицы. Использованные здесь сравнения взяты исключительно из царства животных

и минералов:

Под ним Казбек, как грань алмаза,

Снегами вечными сиял,

И, глубоко внизу чернея,

Как трещина, жилище змея,

Вился излучистый Дарьял

И Терек, прыгая как львица

С косматой гривой на хребте

Ревел.

Таков же и мир олицетворений:

И золотые облака

Из южных стран, издалека

Его на север провожали;

И скалы тесною толпой,

Таинственной дремоты полны,

Над ним склонялись головой,

Следя мелькающие волны;

И башни замков на скалах

Смотрели грозно сквозь туманы –

У врат Кавказа на часах

Сторожевые великаны!

Далее рисуются иные – еще более земные, еще более «живые» красы – «роскошной»

Грузии. Поэт показывает нам уже не отдельные фрагменты и детали, увиденные

Демоном с высоты полета, а целый «край земной» - во всем богатстве

бесконечных картин природы – эта строфа рассыпает перед изумленным взором

читателя яркие краски, насыщает рисуемые картины богатством звуков и

голосов, одушевляет их новой жизнью – жизнью человека. Все это прорывается в

эпитетах «счастливый край земли», «сладострастный зной полдня, и в образах,

воспроизводящих экзотический мир Востока со «столпообразными» руинами,

«звонко-бегущими ручьями», с красавицами, внимающими пенью соловьев, и в

заключительном сравнении, необычно, парадоксально сопоставляющем не глаза со

звездами, а звезды – с очами земной красавицы, и, наконец, в прорывающейся

авторской эмоции:

И блеск, и жизнь, и шум листов

Стозвучный говор голосов,

Дыханье тысячи растений.

После завершения экспозиции автор переносит нас из мира поднебесных сфер, в

которых летает Демон, и видит земные красы с высоты своего полета, в мир

людей:

Высокий дом, широкий двор

Седой Гудал себе построил.

Трудов и слез он много стоил

Рабам послушным с давних пор.

С утра на скат соседних гор

От стен его ложатся тени.

В скале нарублены ступени;

Они от башни угловой

Ведут к реке, по ним мелькая,

Покрыта белою чадрой,

Княжна Тамара молодая

К Арагве ходит за водой.

Посредством такого простого движения взгляда автор как бы приближает нам

Кавказ все ближе и ближе – сначала с высоты полета Демона, затем уже в более

мелких деталях, а после кавказский пейзаж изображает нам уже жизнь обитателей

этой горной страны.

Во второй части «Демона», третьей и четвертой строфе мы также видим картины

природы, но уже в сопоставлении с внутренним миром героини.

Земная природа изображается теперь «изнутри», увиденная глазами заключенной в

монастырь Тамары:

Кругом, в тени дерев миндальных,

Где ряд стоит крестов печальных,

Безмолвных сторожей гробниц,

Спевались хоры легких птиц.

По камням прыгали, шумели

Ключи студеною волной,

И под нависшею скалой,

Сливаясь дружески в ущелье,

Катились дальше, меж кустов,

Покрытых инеем цветов.

Этот контраст двух частей подчеркивает, что природа Кавказа (и, в частности,

изображаемая Лермонотовым) может быть не только буйной, но и спокойной,

безмятежной.

Такой же спокойной, по мнению Ираклия Андроникова, изображается природа в

знаменитом стихотворении «Из Гете»:

Горные вершины

Спят во тьме ночной;

Тихие долины

Полны свежей мглой;

Не пылит дорога,

Не дрожат листы.

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.

Содержание Лермонтовского стихотворения и его основные мотивы не совсем

совпадают с переводимым оригиналом. Некоторые исследователи считают, что

обращение к Гете послужило поводом для создания собственного произведения.

Но возможно, оно навеяно Лермонтову службой на Кавказе. Представьте такую

картину: вечер в горах. Устало тянется по дороге колонна войск. Застыли в

молчании окрестные вершины, зажигаются первые звезды. И угасают дневные

заботы, мелочными кажутся земные страсти, тревоги и желания. Остается

ощущение бренности нашей жизни на земле. «Подожди немного, отдохнешь и ты.»

2. Легенды Кавказа в творчестве Лермонтова.

В книги Ираклия Андроникова рассказано о том, что мотивы фольклора народов

Кавказа можно легко найти в творчестве поэта. Возьмем, к примеру, поэму

«Демон», рассказывающую о духе, полюбившем земную девушку.

В верховьях Арагвы в 19м веке живет еще легенда о горном духе Гуда,

полюбившем красавицу грузинку. Впервые эта легенда была записана в 50-х годах

прошлого века со слов проводника-осетина.

«Давным-давно — так начинается эта легенда — на берегу Арагвы, на дне

глубокого ущелья, образуемого отвесными горами при спуске с Гуд-горы в

Чертову долину, в бедной сакле убогого аула росла, как молодая чинара,

красавица Нино. Когда она поднималась на дорогу, купцы останавливали

кара­ваны, чтобы полюбоваться красотой девушки.

От самого дня рождения Нино ее полюбил Гуда — древний дух окрестных гор.

Хотела ли девушка подняться на гору— тропинка незаметно выравнивалась под ее

ножкой, и камни покорно складывались в пологую лестницу. Искала ли цветы —

Гуда приберегал для нее самые лучшие. Ни один из пяти баранов, принадлежавших

отцу Нино, не упал с кручи и не стал добычей злых волков. Нино была царицей

гор, над кото­рыми властвовал древний Гуда.

Но вот, когда Арагва в пятнадцатый раз со дня рождения девушки превратилась в

бешеный мутный поток, Нино стала такой необыкновенной красавицей, что

влюбленный Гуда захо­тел сделаться ради нее смертным.

Но девушка полюбила не его, а юного своего соседа Сосико, сына старого

Дохтуро. Этот юноша во всем ауле славился силой и ловкостью, неутомимо плясал

горский танец и метко стрелял из ружья.

Когда Сосико гонялся с ружьем за быстроногою арчви серной,— ревнивый Гуда,

гневаясь на молодого охотника, заводил его на крутые скалы, неожиданно осыпал

его метелью и застилал пропасти густым туманом. Наконец, не в силах терпеть

долее муки ревности, Гуда накануне свадьбы засыпал саклю влюбленных огромной

снежной лавиной и, подвергнув их любовь жестокому испытанию, навсегда

разлучил их».

По другой версии, злой дух завалил хижину влюбленных грудой камней. Спускаясь

с Крестового перевала в Чертову долину, проезжающие часто обращают внимание

на груду огромных обломков гранита, неизвестно откуда упавших на травянистые

склоны Гуд-горы. По преданию, их накидал сюда разгневанный горный дух

Наименование свое грозный Гуда получил от Гуд-горы, а Гуд-гора, в свою

очередь, от ущелья Гуда, откуда берет начало Арагва. «Подле висящего завала

Большого Гуда, именно в Чертовой долине,— как сообщала в 40-х годах газета

«Кав­каз»,— чаще всего и подстерегали путешествовавших по старой Военно-

Грузинской дороге снежные заносы и метели».

А в «Герое нашего времени», в тексте «Бэлы», Лермонтов пишет: «Итак, мы

спускались с Гуд-горы в Чертову долину... Вот романтическое название! Вы уже

видите гнездо злого духа между неприступными утесами...»

Значит, Лермонтов знал легенду о любви Гуда и, по-види­мому, не случайно

перенес действие «Демона» на берега Арагвы. Есть основание полагать, что

легенда о любви злого духа к девушке-грузинке оплодотворила первоначальный

сюжет. Безликая монахиня из первой редакции «Демона» превратилась в красавицу

Тамару, дочь старого князя Гудала. В новой редакции изменился и жених Тамары

— «властитель Синодала», удалой князь. Его, а не ангела противопоставляет

Лермонтов любви демона в поэме. Это изменение сюжета могло быть подсказано

Лермонтову преданием о ревности горного духа к Возлюбленному красавицы

Грузинки.

Другие следы кавказских легенд и преданий можно найти в стихотворении «Тамара».

На одном из рисунков Лермонтова, перекликающегося со стихотворением, мы видим

изображения Дарьялского ущелья и так называемого «Замка Тамары», в

стихотворении же сказано:

В глубокой теснине Дарьяла,

Где роется Терек во мгле,

Старинная башня стояла,

Чернея на черной скале.

С этой башней связано множество легенд. В одном из вариантов легенды о

Дарьяльской башне историк грузинской литературы А. С. Хаханашвили обнаружил

имя «беспутной сестры» Тамары. Ее звали... Тамарой. Предание это повествует о

двух сестрах, носивших одно и то же имя. Благочестивая Тамара жила в башне

близ Ананури, другая — волшебница Тамара — в замке на Тереке. Эта волшебница,

зазывая к себе на ночь путников, утром обезглавливала их и трупы сбрасывала в

Терек. Ее убил заговоренной пулей русский солдат. Труп ее был выброшен в

Терек, замок развалился, имя чародейки Тамары проклято.

Отмечая раздвоение образа Тамары в этой легенде, профессор Хаханашвили первый

обратил внимание на сходство ее с той легендой, которая послужила сюжетом

лермонтовского стихотворения.

Кроме «Демона» и «Тамары» мотивы кавказского фольклора можно найти в поэме

«Мцыри».

На создание центрального эпизода поэмы «Мцыри» – битвы с барсом – Лермонтова

вдохновила распространенная в горной Грузии старинная песня о тигре и юноше,

одно из самых любимых в Грузии произведений народной поэзии.

3. Отличительные черты кавказского характера в произведениях Лермонтова

Мироощущение поэтом темперамента и менталитета южных народов отразилось во

многих его произведениях: «Бэла», «Дары Терека», «Беглец», и другие.

Черкесский строгий взгляд на доблесть, бесспорная для черкеса истина – идея

защиты родины ценою жизни вдохновили Лермонтова, и он создал поэму «Беглец»,

вложив в неё особенно его самого в то время волновавшую идею патриотического

подвига. Поэма написана после пребывания на Кавказе в 1837 году.

На Кавказе, где умели сражаться за родину и свободу, и знали трудную цену

подвигу, и презирали измену, Лермонтов услышал песню о том, как молодой горец

вернулся из боя, не отомстив за смерть павших в сражении. По содержанию и

духу песня очень близка созданному поэтом произведению. Таким образом,

«Беглец» тесно связан с народной поэзией черкесов, произведение как нельзя

более близко кавказскому пониманию о подвиге и кровном родстве.

Беглеца отвергли все, отвергла и мать. Узнав, что он, не отомстив за смерть

отца и братьев, бежал с поля битвы, мать не позволяет ему войти в родной дом.

Проклятья, стоны и моленья

Звучали долго под окном;

И наконец удар кинжала

Пресек несчастного позор.

И мать поутру увидала.

И хладно отвернула взор.

Когда фашистские войска подступили к Кабардино-Балкарии, редакция нальчинской

газеты «Социалистическая Кабардино-Балкария» печатала «Беглеца» и

распространяла его широко по горским селениям.

В поэме «Мцыри» автор касается той же темы, что и в «Беглеце». Темы родины,

темы предков. Если беглец преступился почитанием семьи и понятиями о чести

поколений, живших столетиями до него, то Мцыри, напротив, стремится к своим

корням. Стремится настолько, что совершает безумный поступок – бегство из

монастыря. Юноша много говорит о желании иметь судьбу предков:

Я мало жил, и жил в плену.

Таких две жизни за одну,

Но только полную тревог,

Я променял бы, если б мог.

В какой-то мере, эти два представителя одного этноса беглец и Мцыри

противопоставлены друг другу.

Сам же Лермонтов не от имени лирических героев, а от своего имени пишет так о

людях Кавказа:

«Как вольные птицы, живут беззаботно; война их стихия; и в смуглых чертах их

душа говорит»

Восточные женщины Лермонтова не лишены изящества, они, наоборот, прекрасны:

Тамара из «Демона» и Бэла – яркие тому примеры.

Белинский пишет так про одну из сцен в «Бэле»:

«Он взял её руку и стал её уговаривать, чтобы она его поцеловала, она слабо

защищалась, только повторяла «поджалуста, поджалуста, не нада, не нада!».

Какая грациозная, и, в то же время какая верная натуре черта характера!

Природа нигде не противоречит себе, и глубокость чувства, достоинства и

грациозность непосредственности так же иногда поражает и в дикой черкешенке,

как и в образованной женщине высшего тона. Слыша «поджалуста, поджалуста» вы

видите перед собой эту очаровательную, черноокую Бэлу, полудикую дочь вольных

ущелий, и вас так же поражает в ней эта особенность женственности, которая

составляет все очарование женщин».

Изображения Кавказа в живописи Лермонтова

Лермонтову – писателю всегда помогал Лермонтов-художник.

Наиболее интересны пейзажи, выполненные маслом, — «Вид Пятигорска»,

«Кавказский вид с саклей» («Военно-Грузинская дорога близ Мцхеты»), «Вид горы

Крестовой», «Вид Тифлиса», «Окрестности селения Карагач» («Кавказский вид с

верблюдами») и другие (все 1837— 1838).

Любая кавказская панорама Лермонтова — это как бы малый фрагмент вселенной,

тем не менее выразивший всю бесконечность мироздания. Руины, монастыри,

храмы, лепящиеся на склонах гор, представляются зрителю естественными

вкраплениями в природный ландшафт. Вписанные в каждый пейзаж фигурки людей —

всадники, погонщики и верблюды, грузинки набирающие в Куре воду, — подчинены

изначально заданному ритму; их малый масштаб подчеркивает космическую

безмерность целого. Но несмотря на романтическую интонацию, лермонтовские

панорамы, как показал исследователь его творчества Ираклий Андроников, во

многом совпадают с реальной топографией изображаемых мест, а кроме того, с

описанием этих мест в произведениях.

В этом убеждаешься, знакомясь с обнаруженной в наше время лермонтовской

картиной «Вид Крестовой горы». На небольшом картоне масляными красками поэт

нарисовал один из чудесных горных пейзажей, так живо напоминающий нам

зарисовки из «Бэлы». Перед нами в обрамлении суровых скал высится покрытая

снегом гора, вершину которой венчает каменный крест. Огибая её, по склону

проходит дорога, внизу, вырываясь из глубоких расселин, сливаются вместе два

бурных горных потока. А выше на фоне голубого неба белеет гряда далеких гор,

как бы растворяясь в прозрачном воздухе, которым напоена вся картина.

Невольно на память вместе с текстом романа приходят строки из письма поэта к

Святославу Раевскому, где он делится впечатлениями от Военно-Грузинской

дороги: «Лазил на снеговую (Крестовую) гору, на самый верх, что не совсем

легко – оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и, право, я не берусь

объединить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух –

бальзам, хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит – ничего не надо

в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь»

Но при всем правдоподобии картины мы, к сожалению, не сможем отыскать на

натуре её подлинный прообраз, да и в описании Крестового перевала по роману

имеются расхождения с рисунком. Некоторые лермонтоведы пытались объяснить это

собирательным характером картины и элементами художественной фантазии автора.

Но это не соответствует истине. Дело в том, что лермонтовский пейзаж, как это

подметил один из исследователей А. Симченко, представлен в перевернутом виде,

в так называемом зеркальном отображении, и предельно сжат по горизонтали. Эти

особенности картины легко объяснимы. По возвращении с Кавказа, Лермонтов

некоторые свои рисунки автолитографировал, чтобы иметь возможность подарить

их друзьям.

До нашего времени дошли четыре оттиска одного из таких рисунков, причем два

из них раскрашены акварелью. Очевидно, и свою картину «Вид Крестовой Горы»

Лермонтов писал с литографированного рисунка. Искажение же подлинных

масштабов было связано с желанием вместить в ограниченный формат живописную

панораму гор, которой поэт всегда восхищался.

Перевернем пейзаж на картине в подлинном его развороте, и все станет на свои

места. Перед нами изображение реального вида со склона Гуд-горы на Чертову

долину и гору Крестовую. И если обратимся тексту «Бэлы», то увидим, что

изображение картины полностью совпадает с описанием этого места в романе.

Даже время суток на картине, о котором можно судить по характеру освещения и

направленности теней, точно соответствует описанию переезда через перевал в

«Бэле».

Анализы стихотворений:

Дары Терека.

Хочется обратиться к стихотворению Дары Терека. В стихотворении Дары Терека присутствует не только общефольклорный мотив одушевления реки и моря и троекратное обращение Терека к Каспию, но и специфически образы удалого казака, девицы с «светло-русою косой», и вороного коня.

В данном поэтическом произведении прослеживается несколько сюжетных линий, поэтических картин. «Внешний» сюжет, где Терек приносит Каспию свои дары и «старик» воспламеняется любовью к «к красотке-молодице».

Наряду с образами человеческой красоты, здесь возникает и поражающий своим величием образ Каспия, который сравнивается со стариком:

«И старик во блеске власти

Встал могучий, как гроза,

И оделась влагой страсти

Тёмно-синие глаза.»

Центральным же образом в стихотворении являлся образ Терека, складывающийся с помощью разнообразных художественных средств. В результате в стихотворении возникает динамика, которая воспринимается как стремительный горный поток.

Казачья колыбельная песня.

Хочется обратиться к стихотворению «Казачья колыбельная песня». Стихотворение было написано в 1838 году. Наиболее распространённая версия – написано на Тереке в станице Червленой под впечатлением пения казачки, убаюкивающий ребёнка.

Мне очень понравилось это произведение, потому что оно написано очень душевно. М.Ю. Лермонтов был одинок, у него не было ни жены, ни детей, но он смог передать любовь и веру матери, как никто другой.

Меня поразило, то что М.Ю. Лермонтов написал такое трепетное, мелодичное произведение в столь юношеском возрасте. Напевая колыбельную, мать успокаивает своего ребёнка тем, что их защитит отец:

«Злой чечен ползёт на берег,
Точит свой кинжал;

Но отец твой-старый воин

Закалён в бою.»

Когда сын её вырастет, то мать понимает что он должен продолжить дело отца, и она украсит седло шёлком:

«Я седельце боевое

Шёлком разошью»…

Через некоторое время это произведение Лермонтова стало казачьей народной песней.

Кавказ.

"КАВКАЗ", стих, раннего Л. (1830?). Одно из первых обращений к теме образам Кавказа (наряду с "Грузинской песней" и "Черкешенкой"). Стих, отличается особо нежным лиризмом: воспоминание о величии и красоте кавк. пейзажа переплетается здесь с сокровенными переживаниями поэта — воспоминанием о матери:

«В младенчиских летах я мать потерял

Но мнилось, что в розовый вечера час

Та степь повторяла мне памятный глас...»

И воспоминанием о первой отроческой любви:

«Там видел я пару божественных глаз

И сердце лепечет, воспомня тот взор»…

Проникновенный лиризм стихотворения поддерживается семантикой его жанровой формы, которой Лермонтов придал черты песни, замедленный ритм, напевную интонацию.