Бордовые георгины

Утро. Изморозь. Серо‑коричневая умирающая зима плавно на цыпочках отступает, наполняя кровь кипящими, борющимися и любящимися демонами.

Рассудок остался на кухонном столе. Лениво лежит рядом с чашкой недопитого кофе. Свободное, мягкое и пушистое – новая Я, ощутила в себе искры, острые зубки и когти. Стала котенком, который бьется из стороны в сторону, ища пространство вырасти в блестяще‑черную кошку.

Еду на метро в университет. Вокруг серьезные люди, скованные целями, планами и долгом. Рассудком. Их глаза убегают, смотрят в пол, упираются в книги, рассматривают катышки на одежде. Нечаянно встретившись друг с другом, поспешно разлетаются в разные стороны. Каждый едет один. В своем полусне.

Прохожие, машины, здания, я, – все тает, все минутно, все мы – призраки, мечты могучего воображения, рассеивающийся дым, абсурд. Город‑мираж, по его улицам тихо и нежно ходит Любовь. Воздух наполнен ароматом ее духов с ноткой пряной истомы. Одежда, шторы, скатерти столиков в кафе пропитаны дымом ее сигарет, и сладкий пепел лежит на черном мокром асфальте, на руках, плечах, губах людей, не подозревающих о ее близости. Проходящих мимо, погруженных в свои мысли. Вдруг, неожиданно, проскользнет и исчезнет за поворотом краешек ее темно‑вишневого платья. А я мучаюсь, бегаю за ней, хочу увидеть ее лицо.

Лекция. Зал амфитеатром. На сцене за кафедрой что‑то говорит лектор. Рядом со мной за изрисованной каракулями партой сидит сокурсник Вася. Он молодцевато рассказывает, как вытаскивал свою машину из кювета. Я с пониманием киваю в такт его рассказа. А сама представляю Васю, долговязого, наивного, с большими зелеными глазами, катающим маленькую жестяную машинку по паркету. И мне смешно, но я стараюсь казаться серьезной, чтоб, засмеявшись невпопад, не обидеть его. Все вокруг жужжит, я чувствую слабость и тяжкое растворение в полусонной лени. Вдруг, накатывает и захлестывает волна шума, гогота, хора нарастающего числа голосов, шелеста: лекция закончена. Сокурсники группками, кривляясь, гогоча, задирая друг друга, покидают зал. Амфитеатр пуст. Я стою внизу, у сцены‑кафедры и смотрю вверх на полукруглые ряды парт и скамеек. На самом верху Вася поспешно укладывает в рюкзак тетрадку, так и не открытую сегодня.

– Подброшу тебя до дома? – вроде бы небрежно бросает он.

– Если тебе не трудно, спасибо, – вроде бы скромно отвечаю, рассматривая линолеум и свои ноги в черных кожаных ботинках на толстой рифленой подошве.

Болтая о чем‑то на ходу, не замечаю, что уже в машине. Еду, разглядывая тающую улицу, иногда искоса, украдкой изучаю Васю.

– Что завтра делаешь?

– Сажаю георгины на даче. Очень люблю георгины, особенно темно‑бордовые, пушистые.

– Да ну, траурные цветы. Уж лучше пионы или тигровые лилии.

– А мне больше нравятся георгины…Они строгие. Цветут осенью, под дождем.

– А вечером приедешь – может, сходим в кино?

– Ладненько, я тогда звякну.

Мы молчим. За окном – магазины с вывесками, светофоры, пешеходы, весенняя уличная суета. Вдруг, вижу, что Она идет по тротуару, босиком, в длинном, легко развевающемся от быстрой ходьбы платье темно‑бордового цвета. Кудряшки золотистых волос прыгают на плечах. Куда‑то спешит, сталкивается с идущими навстречу людьми, не замечающими ее.

– Ты не остановишь машину?

– Что?

– Пожалуйста, останови машину.

– Я что‑то не так сказал?

– Пожалуйста, останови, – кричу я.

– Что, прямо здесь?

Он боится очередным вопросом окончательно разозлить или расстроить меня. Останавливает. Выскакиваю из машины, даже забыв попрощаться.

Бегу за Ней. Она идет медленно и плавно, никого не замечая. Почти догнала, но она заходит в полупустой автобус, который увозит Её неизвестно куда, прочь. Кто‑то плеснул воды на акварельную картинку, все поплыло. От разочарования потерялась, не могу понять, где я, бесцельно хожу по улицам, разглядываю витрины, читаю объявления и афиши. Смотрю в занятые чужие глаза.

Возвращаюсь домой рассеянная, не могу вспомнить, где пакет с клубнями георгин... вяло звякнул пейджер – это шофер отца уже подъехал к дому и ждет меня… Мы едем через серо‑бурый пригород на дачу… Кладу клубни, похожие на растопыренные толстые пальцы, в землю… перепачкалась, пролила на себя полведра воды – так бывает, когда мысли где‑то не здесь. Ведь в переулках города, на каменной мостовой, еще не смыты холодным дождем следы ее босых ног, пепел ее сигарет.

Долговязый Вася смущенно дарит мне желтую розу. Его рука едва заметно дрожит. Не люблю желтый цвет, боюсь, бегу без оглядки от любого оттенка. Благодарю Васю и, улучив момент, незаметно бросаю розу на заднее сидение. Мы едем в кино. За окнами – вечереющий город, деревья в гирляндах горящих фонариков, как будто цветущие звездами. Темные силуэты людей, освещенные витрины. Высоко‑высоко, непонятно где, звучит тонкая, щемящая нота.

В маленьком кинозале кроме нас еще человека три‑четыре. Старый черно‑белый фильм. Я внимательно смотрю, а Вася дремлет, положив голову на руку. Дерутся. Убили. Мне жутковато, я прижимаюсь к Васе. А он, истолковав мое движение совершенно иначе, сжимает мою руку и гладит. Его рука влажная. Наши щеки трутся, мы целуемся в губы. Он взволнованный и милый. Наши руки обнимаются и танцуют. Мне тепло и до неприличия хорошо. Кто‑то, одиноко сидящий впереди, вскакивает и направляется к выходу. Свет, прорвавшийся из открытой двери, освещает выход и человека в темно‑бордовом платье, «это же Она!», поспешно вырываю руку из теплой Васиной руки и бегу вослед. Безмолвно ношусь за ней по бесконечным лестницам киноцентра. Она плавно, но необыкновенно быстро спешит, не оборачиваясь, к какой‑то неизвестной мне цели.

Полутемный коридор. Протянуть руку, схватить за золотистые волосы, больно – зато увидеть ее лицо, узнать, какая Она. Кто Она. Мы быстро идем по коридору, расстояние сокращается, она открывает одну из боковых дверей, скрывается внутри, через минуту за ручку двери с медной табличкой «Кинофонд» хватаюсь я, но комната заперта. Я дергаю дверь – закрыто; подбегаю к соседней, дергаю – заперто; мечусь между закрытыми дверями, не понимая, где же Она, куда же Она сбежала от меня на этот раз. Все двери заперты. В полутемном коридоре душная, соленая, плачущая тишина.

Повесив голову, спускаюсь по лестнице. Встречаю растерянного Васю. Мы стоим на ступеньках и, молча, смотрим в глаза друг другу. Его глаза влажные и блестят. У него несчастный, виноватый и взволнованный вид. Я целую его в щеку:

– Все хорошо, – а про себя прибавляю – «малыш».

И мы выходим на улицу, так и не узнав, чем же закончился фильм. Подморозило. Если будет холодать, георгины не вырастут. Вася, счастливый, что‑то рассказывает… а Она где‑то совсем близко, даже шелест ее платья слышен.

Смешная девушка с двумя детскими косичками в бордовом шерстяном платье смотрит на меня своими черными глазами, нахмурив бровки. Улыбнулась. Это я примеряю только что купленное перед зеркалом. Мой пес носится вокруг, лает, просит, чтобы я скорей пошла с ним гулять.

Парк. Серо‑черный. Голые деревья тянут в небо корявые многопалые ветви. Пес нашел подружку, похожую на него дворняжку, они сначала обнюхали друг друга, смешно помахивая хвостами, а теперь носятся по парку, играют, нежно кусаются, лают. Я сижу на спинке скамейки, грязно‑белое сидение усыпано коричневыми прошлогодними листьями. Сзади подкралась Она. Гладит меня по голове. Я притаилась. Резко схватила ее за рукав, хочу увидеть ее лицо. Она отвернулась, змейкой вырвалась, оставив оторванный кусок манжеты в моей руке. Бежит прочь, хлюпая по лужам, по тающему серому снегу. А я стою и смотрю ей вслед. На фоне серого неба – черные стволы лип. По грязи босиком бежит Она вглубь парка, ее легкое темно‑бордовое платье и золотистые кудри мелькают меж черных стволов. Сжимаю обрывок. Распахиваю ладонь, но в ней оказывается бордовая георгина, которая увядает на глазах.

Мы с Васей одни у него дома. Вечер. Тихо. Стоим на балконе… Темные химеричные деревья, дом напротив с редкими светящимися окнами. Неожиданные уличные звуки. Весенний ветер. Запах талого снега. Вася задумчиво курит. Потом, вдруг, бросает сигарету и притягивает меня к себе. Долгий поцелуй. Как же тепло.

Мы мурлычем друг другу всякие нежные глупости. Совершенно счастливый, он провожает меня до дома, то и дело, сминая и целуя. Вырываюсь. Кусаю его в губы. Убегаю в ночь.

– Любви нет, а есть только инстинкты, расчет да разврат, – отвечает бабушка на мои расплывчатые расспросы.

– Жаль, – грустно говорю я, пью сливовый компот и думаю о Любви, которая ходит по улицам призрачного города. Может быть, она‑то как раз и существует, а всего остального, включая нас, не было, нет и не будет. Все мы – лишь дым, готовый рассеяться и исчезнуть в любое мгновенье туман, абсурд.

Молчаливый спутник, Вася, послушно сопровождает меня по бестолковым киношкам, где я отдыхаю от безумной и бесплодной погони, поглощающей меня все сильнее с каждым днем. Она появлялась лишь несколько раз, мельком. Оставила жесткий, вьющийся, пахнущий истомой и сандалом волос на расческе. Как‑то утром украла мою губную помаду, юркнула в открытую форточку и убежала в небо. На голубом, чистом… ее легкость. Стремительный и игривый бег по воздуху ввысь. Снова не разглядела лица, но, вглядываясь Ей вослед, я поняла, что Она – самая реально существующая выдумщица, когтистая кошка, бесстыжая нежница, озорная абсурдница. Чокнутая в темно‑бордовом платье. А можно проще – Любовь.

Я рассеянная, почему‑то у меня тяжело на душе. Сокурсник на днях сказал по секрету, что Вася болен мной. А я ответила на это, что все они – мартовские коты, и цитировала бабушкину фразу об инстинктах, расчете и разврате. Вася тоже рассеянный и задумчивый, мы больше молчим, когда он подвозит меня на машине до дома.

Какой‑то сегодня беспорядочный день. Мы сбежали с занятий, толкаемся в магазинах, пьем чай в кофейне, он подарил мне желтого игрушечного тигренка, наконец‑то нашлись часы, которые понравились и мне, и ему.

– Вот ты и перестал быть счастливым, – сказала я, разглядывая поблескивающий циферблат. Тонкая золотистая стрелка безостановочно бегала по кругу.

– Почему же перестал, у меня есть ты. Ты у меня есть?

– Да, конечно, если я только вообще есть.

Вечером еду на дачу. Упросила шофера и теперь веду машину сама, сквозь весну. Думаю о Васе, мне тепло и нежно. Серая дорога, с шумом проносятся мимо машины, полосатые заправочные станции, светофор. Перекресток. На перекрестке стоит Она. А, может быть, Она – всего лишь плод моего воображения, сколько можно бегать непонятно за кем? И я тону в мыслях о милом, милом Васе.

Из‑за угла вылетает темно‑синяя машина. Торможу изо всех сил. Уже поздно. Она, обернувшись на звук визжащих по асфальту шин, смотрит с тревогой. У нее мое лицо. Боже, какая боль! Через минуту я перестаю быть где бы то ни было.

… где‑то там, далеко‑далеко – бордовый бархат и георгины. Вася смотрит на золотистый циферблат своих новеньких наручных часов. И меня больше нет. А по призрачному городу разгуливает Смерть, развратница с распущенными золотистыми волосами и растекшейся тушью. В темно‑бордовых лохмотьях. Превращая все в дым, разводя и разлучая всех вокруг.

Наконец, явилась оживленная и говорливая тетушка, заместитель главного редактора. Гонорары за последние номера никак не начислят, я намеками и напрямик прошу выписать мне удостоверение и обещаю за это принести что‑нибудь необыкновенное. Она понимающе кивает, делает бодрый приглашающий жест и ведет в соседнюю комнату. Здесь бежевые, крашенные водоэмульсионной стены, серый ковролин и возле окна – необъятный зеленый компьютер на пластиковом столе. Вдруг, по волшебству, по мановению руки тетушки‑зама, от компьютера отделяется движущаяся деталь, тоже зеленая. Меня представляют главному художнику журнала: «Познакомься, наш главный художник, Коля Ельников. Коля, нарисуй автору какое‑нибудь удостоверение и не забудь выставить на нем печать журнала, да пожирнее». Он снова исчезает, принимается что‑то прилежно выстукивать на компьютере. Стою рядом, без интереса разглядываю это блеклое худое создание. Из большого принтера выезжает мое удостоверение и я, тихо распрощавшись, иду за подписью к доброй тетушке‑заму. А ее опять нет. Что ж, подождем, спешить мне некуда – снова терпеливо покачиваюсь на стуле, разглядывая разноцветные обложки журналов.

Этот блеклый бесшумно возникает в комнате, будто вползая или паря по воздуху. Садится рядом и начинает воспитанно и дружелюбно разговор о предстоящем номере и проблемах с гонорарами. У него тихий хрупкий, улетающий голос. Я говорю, что работаю внештатно, он небрежно приглашает меня завтра на вечеринку в какой‑то клуб, где соберется много народа из разных редакций. Ухватываю последнюю фразу. В тайной надежде осуществить свою мечту – постоянное место сочинителя рассказов о любви и стабильная зарплата – с удовольствием принимаю приглашение. Между тем, приходит добрая тетушка, ставит свою подпись, я укладываю новенькое удостоверение в сумку и медленно направляюсь к выходу. Он ловит меня в лабиринте коридора и небрежно бросает:

– Кстати, делать особенно нечего. Я сейчас иду обедать. Хочешь, пошли вместе.

Через минут пять мы, как давние знакомые, ловим машину, несемся по Москве от Беговой к Арбату. И там плутаем по пыльным, окутанным апрельским солнцем переулкам.

* * *

В «Кризисе жанра» полумрак и черные деревянные стены. Мы сидим за черным деревянным столом. Очень мало людей, обычно здесь столпотворение по вечерам и в выходные. Он рассказывает своим тихим, чуть дрожащим, струящимся голосом. Узнаю, что передо мной внук какого‑то генерала, его дед дошел в войну до Берлина, остался там, женился, служил в посольстве. Теперь в Берлине у него родители и брат. Он учился в Берлине в художественном колледже и с шестнадцати лет живет один. А в восемнадцать, после несчастной любви и провала на экзамене взял, да и переехал в Москву. С билетом в один конец и небольшой спортивной сумкой. Сначала скитался по чердакам, жил в разрушенном старинном особняке без крыши, точнее, крышу заменяло небо. Зато в его распоряжении было шесть просторных комнат с отсыревшими обоями. Потом особняк окончательно списали под снос, а всех нелегальных самовольных жильцов – разогнали. Продавал на Арбате картины, которые рисовал вечерами, где уж придется. Со временем стал ходить в клубы, там перезнакомился с разными известными людьми, работал в рекламном агентстве, потом стал главным художником журнала. Вся эта история заставляет меня присмотреться к нему внимательнее, я испытываю уважение и нарастающий интерес к этому человеку. Мне надоели простые истории и плоские однозначные персонажи.

Мой дед тоже когда‑то дошел до Берлина, работал военным врачом в госпитале, который располагался в старинном замке. Там родился и жил до шести лет мой отец, родным языком которого стал немецкий. Потом мой дед вернулся, хотя его и уговаривали остаться еще на некоторое время: работать врачом, продолжить научные исследования, начатые еще до войны. Дед все же вернулся домой, в Москву, привезя с собой всякие забавные безделушки, напоминавшие ему о войне и о победе. С тех пор в доме много немецких книг и памятных вещиц, вроде бонбоньерки, пепельницы, бронзовой статуэтки Дона Кихота. И еще есть большая напольная ваза из какого‑то редкого стекла, тоже привезенная дедом из послевоенного Берлина, на память.

* * *

Пухлые губки, косая челка бесцветных, похожих на солому, волос, близко посаженные остренькие и настороженные темно‑зеленые глаза. Где же я могла видеть это лицо? В нетерпении и замешательстве принимаюсь листать воображаемый каталог фотографий с лицами, встречавшимися в моей жизни. Лица, лица, личики. Мелькнувшие вдалеке и задержавшиеся на мгновение. Лица, показанные крупным планом, застрявшие в памяти, запутавшиеся и накрепко оставшиеся в ней. И вот, наконец, вспоминаю.

Раз в крещенский вечерок и я гадала. Одноклассницы рассказали, что под кроватью надо построить из спичек подобие колодца, положить рядом с ним закрытый навесной замок, а ключ спрятать под подушку. Тогда будущий суженый непременно принесет запасной ключ от замка, который у него, конечно же, есть. Этот вариант мне нравился больше, нежели наесться на ночь соли и ждать пока во сне вышеуказанный принесет стакан воды. Я уложила ключ под подушку, долго ворочалась, но в итоге кое‑как уснула. И что же? Долгое время ничего не было. Вообще никаких снов, только темно‑сизый, непроглядный туман. Потом из сумерек вышел некто. Странный‑престранный, совсем не такой, кого я могла ожидать, такой, что я даже не знала во сне, радоваться или сокрушаться. Вышел из тумана высокий, худощавый и удивительно гибкий человек. Остановился. Стоял в серой дымке, слегка покачиваясь, усмехался каким‑то своим мыслям. Помолчал‑помолчал, потом с издевочкой, нагло заявил:

– Я, знаю, что сейчас у тебя никого нет, – качнулся, осмотрелся по сторонам, отшвырнул в сторону окурок. И слегка зловеще (или мне во сне так показалось) добавил, – Ну, вот я и пришел, – далее, как в фильмах, крупный план: соломенная челка и острые, колючие, болотного цвета глаза.

Я проснулась разочарованной. Решила, что не то гадание выбрала. И вот сегодня встретила очень похожего, загадочного персонажа. Сижу напротив него за черным деревянным столом, беспечно озираю редких полуденных посетителей «Кризиса жанра». Искоса наблюдая за своим новым знакомым. Мне любопытно, что же будет дальше. И все это затягивает меня в темный туннель, в какую‑то новую историю.

* * *

Вечером следующего дня почти бегу вдоль окон кафе «Дели‑Франс». У двери высоченный и до безобразия тощий Коля ждет меня в съехавшей набок, защитного цвета фуражке из вельвета. Улыбаясь, он целует меня в щеку, а точнее, чуть ниже, в уголок губ, будто мы знаем друг дружку уже много лет. Не успели сесть за круглый столик возле окна, появляется его друг – Леонид, как оказалось, второй заместитель главного редактора их журнала – с какой‑то вертлявой девицей. Мне не понравилось, что Леонид удивленно окинул меня с ног до головы, будто в этом самом плетеном кресле должен был сидеть кто‑то другой (так потом и оказалось), и как он весь вечер бросал на меня иронично‑изучающие взгляды, которые очень не люблю – сразу чувствуешь себя срезом червяка под стеклом микроскопа. Кому какое дело, кто я. До этого вечера я считала, что такие изучающие, проникающие вглубь взгляды имею право бросать только я. С моей претензией на знание глубин человеческой природы и интуицию: как‑никак, начинающий писатель, специализирующийся на пронзительных историях о любви.

И вот, два блеклых молодых человека, какие‑то несуразные и придурковатые персонажи, старательно пытающиеся кого‑то из себя изобразить, плюс девица – художник‑модельер, слегка подвыпившая, явно случайная женщина, с интересом изучают меня и, многозначительно посмеиваясь, переглядываются.

Посидели, посидели да и отправились в клуб «Четыре комнаты». Люблю гулять в центре ночной Москвы, когда она вся в бижутерии огней и вывесок.

* * *

На Красной площади пришлось остановиться: в темноте шла репетиция предстоящего парада, посвященного 9 мая. Перед мавзолеем стояли военные машины, в сумраке на фоне кремлевской стены с грохотом шагали ровные ряды солдат, похожих на заводные манекены. Люди в военной форме суетились с рациями, всюду проникал запах кирзы и резины, и в ночи цвет хаки выглядел почти черным. Как тревожно выглядит множество поблескивающих пуговиц, как жутко звучат одновременные шаги тысячи ног организованной лавины людей. Казалась, мы угодили прямо в экран, идет какое‑то кино, сценария которого я пока не знаю, и что требуется от моей роли – тоже. Военные возле ограждения не поддались уговорам, не пропустили нас, пришлось идти в обход – темными переулкамик гостинице «Балчуг», где находится клуб.

По дороге, не зная, о чем обычно говорят, направляясь на вечеринку в клуб, я рассказывала Коле сказку про Горе. Есть такая русская народная сказка. К одному бедному мужику ни с того, ни с сего стало наведываться Горе, тащило в кабак, пить. Мужик сначала терпел, подчинялся, потом как‑то взял, налил вина в кувшин и говорит Горю: «Полезай и пей». Горе влезло в кувшин, мужик его, как джина, закупорил. И бросил в реку. А у меня тоже как‑то раз не все ладилось, и я кинула в Москву‑реку маленькую глиняную вазочку с предполагаемым Горем. А подруга, наполовину кореянка, Кимса, когда я ей рассказывала эту сказку, вдруг, спросила, а что делать, если Горе заключается в любви к недостойному человеку.

Я все это тараторила, а Коля шел рядом, молчал, слушал, недоумевая, зачем я ему все это рассказываю. А я просто пыталась себя развлечь. Не люблю ходить, молча. Люблю болтать без умолка, заговаривая людей до одурения. Кстати, обычно Коля подписывает свои работы на немецкий манер: Ельникофф.

* * *

Около клуба ошивалось много журналистов, богемных, какбыбогемных, опустившихся и совсем уж сомнительных личностей. Было темно и сыро. Нас пустили внутрь. Из темноты – в дымно‑табачную атмосферу, в оглушительный грохот музыки. Оказалось, в каждой из четырех комнат музыка играла разная.

В круглой комнате на потолке висел прожектор‑шар, освещая прохладный полумрак мечущимися блестками. Я сидела рядом с художником, наблюдала за танцующими людьми и огоньками, беспорядочно мерцающими на их лицах. Кто‑то уходил, кто‑то подходил, Коля здоровался со знакомыми, перебрасывался с ними несколькими словами, как я поняла, никаких работников редакции на вечеринке не было. Значит, меня обманули. Я была разочарована. Сидела тихо и удивлялась, как хитро меня сюда затащили: «вечеринка редакции, будут люди из разных журналов», а ведь иначе я скорей всего и не пришла бы.

Зазвучала другая музыка, комната постепенно опустела. Мы сидели вдвоем. Я заворожено наблюдала движения светлячков лампы и не думала ни о чем. Сидящий рядом, видимо, думал о чем‑то и очень медленно, медитативно поглаживал мою коленку. Я соврала, что у меня есть любимый человек. Бывший сокурсник, Вася. Тогда, неожиданно, он очень уверенно и грубо обнял меня, уложил руку с длинными костлявыми пальцами, похожую на большущего паука, мне на грудь, впился губами в мои губы. И заявил:

– У меня тоже есть девушка, Евгения, – и к моему изумлению нагло добавил, – ничего страшного, будем любовниками.

– Нет, не будем, – возмутилась я, – а ты, наверное, не любишь свою девушку?

– Вот именно! Не люблю.

– А ты кого‑нибудь вообще любишь, кроме себя?

Он сказал, что любит свою бывшую одноклассницу, которая осталась в Берлине.

– Я делал все, что мог, из кожи вон лез. Но она так и не полюбила меня. Я больше не мог оставаться в городе, где каждая скамейка, улицы и дома – все напоминает о ней. Я уехал. Поначалу писал ей каждый день длинные письма, потом накопил денег, ездил туда, но она оставалась такой же холодной, сказала, что не может меня полюбить и даже сама не рада. Она никого не любит. Просто живет и рисует картины.

Мы, молча, движемся вдоль реки в сторону Арбата. В темноте на набережной чугунный шар разрушает старый особняк, слепо, черными дырами своих окон наблюдающий за нами и рекой в последний раз. Мы пробегаем мимо, чтобы пыль и песок не попали в глаза и волосы, а осколки кирпичей умершего дома не задели нас. Разгоряченный совместным бегом, он сжимает меня, притягивает к себе и умоляет поехать к нему. Развязно заявляет, что никакого молодого человека у меня нет. Что меня видно насквозь. А я говорю, что не хочу сегодня ехать к нему. И не поеду. Но это не мешает нам идти в обнимку по ночной набережной мимо черной ленты реки.

Остановились. Стоим на лестнице моста. Я в его чудной вельветовой фуражке. Тремся носами. А кругом – сине‑серая тающая ночь, сизый мост, лестница. Москва мигает очами утренних огней. Или, как у Бродского – розами фонарей, хотя, когда они светят голубым, больше напоминают васильки.

У Манежа голосуем. На заднем сидении ругаемся, будто бы знакомы давным‑давно.

– А что же это твоя девушка, Евгения? Небось, ждет звонка!

Он зловеще бормочет, что с ней у него все только начинается, а сейчас она как раз поехала отдыхать на море.

– Она тебя любит?

– Говорит, что любит.

– Иногда это отличный способ привязать к себе человека, – болтаю я, а он отстраненно смотрит в окно.

Тогда я объясняю, что он совершенно не в моем вкусе. Но, кажется, мы могли бы быть друзьями. На это он, оскалившись, шипит, что друзья ему не нужны, а нужна любовница. Мы совсем разругались, сидим по разные стороны заднего сидения, отвернувшись друг от друга. Возле своего дома я выскакиваю из машины с уверенностью, что никогда больше его не увижу.

* * *

Дома я злюсь, наливаю чай. Пью, смотрю в окно. В стекле мое отражение с чашкой в руке. В доме напротив, на пятом этаже, как всегда не зашторено окно и включен компьютер – васильковый цвет экрана и рябь. Видимо, кто‑то спит, забыв выключить. Или работает ночью.

Странно, что именно сегодня, ранним утром, оставшись наедине с собой, я впервые задалась вопросом: «кто я» – скользя взглядом по темным крышам домов. Кто я, куда иду, и туда ли, куда действительно хочу? Пока повернуться и сменить направление не поздно. Вслед за тем захлестывает неуютное ощущение от прошедшего вечера. Это какая‑то чужая история, которая не должна была приключиться со мной. Вдруг, становится по‑детски обидно: «мне не нужны друзья, мне нужна любовница», – это он говорит мне. Чувствую себя какой‑то уцененной ношенной блузочкой в магазине second‑hand. Долго ворочаюсь, бормочу возмущенные запоздалые колкости, никак не могу заснуть от обиды и злости.

* * *

На следующий день одна отправляюсь в кино. Все мысли только о том, где бы найти сюжет будущего рассказа. Я же обещала доброй тетушке‑заму принести что‑нибудь необыкновенное. Ищу историю. Разглядываю людей вокруг.

Внутренний фон накладывает на глаза какую‑то незримую пленку, сквозь нее лица, предметы, улицы, здания меняются. Картотека пленок в моей голове. Они вкладываются, как кадры, в особый диапроектор. На белом полотне экрана отображается нечто. Пленка сытости. Довольства. Розовые стекла. Грусть и апатия. Критика всего окружающего. Желтые стекла. Черно‑белое. Логичное. Иррациональное. Клетчатые и полосатые. Выборочные. Выделяющие. Я передвигаюсь в своей плоскости людей и лиц. И вижу лишь то, что хочу сейчас. Все это диктуется особенностями выбранной пленки.

Интересно, смогу ли я однажды увидеть все по‑другому. Сразу. Правдиво. Со всех сторон. Почувствовать, как «все сразу» притягивает к земле неизмеримой массой. Тогда придется видеть не просто старушку с авоськой, мирно бредущую мне навстречу по такой‑то улочке. Но увидеть необозримую массу, вдавившую ее в нее саму. И разложить компоненты. Школа. Первая любовь, первый аборт, гражданский брак, совместное имущество. Война. Работа, терпение и труд. Сын спился после армии, внук просит денег: «Бабуль, маме опять задержали зарплату». Свобода, ограниченная вещами. Медленно, годами, мы проявляемся в тех, какими, в итоге стареем и умираем. И руки извне день ото дня все отчетливей прорисовывают наши лица.

Надо писать новый рассказ. Нужен главный герой, нужен сюжет, а на душе тоска и пустота. Нет постоянной работы, денег в обрез и еще этот странный тип, наглый художник с немецким гражданством. Редактор пометил на двух рассказах «красиво, но неправдоподобно» и попросил прислать что‑нибудь другое. А мне так хочется создавать красоту. Пусть и неправдоподобную. И еще – чтобы мои истории были теплыми. Я хочу быть ангелом‑хранителем и делать своих героев счастливыми.

Хотя почему бы не попробовать другой метод – написать что‑нибудь прямо из жизни, не придуманное, не приукрашенное, как есть. А героями сделать обычных людей. Вот я и ищу героев своей будущей повести.

В кассах Киноцентра на Краснопресненской – давка. Покупаю билет, даже не спросив, на какой именно фильм, мне все равно. «В зал номер три, пожалуйста». Почему‑то последний билет, все раскупили.

В зале темно, фильм уже начался. Название, по странному совпадению: «Небо над Берлином». Про акробатку, которая летала под куполом цирка с искусственными крыльями. В нее влюбляется ангел, живущий на крыше собора святого Павла в Берлине. Он чувствует ее одиночество, читает ее мысли, приходит к ней во снах. Цирк закрывается, девушка‑акробатка остается совсем одна, не знает, куда ей теперь идти. И тогда ангел отказывается от вечности, чтобы стать обычным смертным человеком и быть с ней.

Фильм начинается словами, которые могли бы быть хорошим эпиграфом, я записываю их на всякий случай в записную книжку:

«Когда ребенок был ребенком, у него ручки свисали вдоль тельца, так он и ходил. И хотелось ему, чтобы этот ручеек был речкой, речка – многоводной рекой, а эта лужица – морем.

Когда ребенок был ребенком, он не знал, что он ребенок, его все воодушевляло. И все души были для него единым целым.

Когда ребенок был ребенком, была пора задавать такие вопросы: почему я – это я, а не ты? Когда началось время и где кончается пространство? И не сон ли всего‑то наша жизнь? Может быть, это только иллюзия мира, не настоящего мира? И существует ли на самом деле зло и люди, которые по‑настоящему злы? И как может быть, что я, будучи самим собою, раньше не был самим собою? И как может быть, что я, будучи самим собою, когда‑нибудь буду тем, кем сейчас не являюсь?»

Повезло же девушке‑акробатке, а еще режиссеру и сценаристу. Вот это история! Мне хочется верить в любовь, и я верю, что так может быть. Что когда‑нибудь подобное может случиться и со мной, – найдется ангел, который поймет, полюбит меня и спасет.

И когда‑нибудь потом я обязательно напишу про это.

* * *

Вечером звонит Коля, как ни в чем не бывало, болтает всякие новости редакции. Что гонорары так и не начислили. И еще, что сегодня компьютеры редакции нечаянно подцепили новый вирус. Теперь вся система на два дня вышла из строя. Почему‑то слушаю его, смеюсь, не бросаю трубку, не даю понять, что обижена. Неожиданно, он сбивчиво просит прощения за вчерашнее. Говорит, что у него поехала от меня крыша, и он сам не понимал, что вытворяет. Желая загладить вину, кротко приглашает завтра на выставку фотографий.

Я опаздываю, иду быстро‑быстро, а потом почти лечу через парк. Сквозь свежую листву светит солнце, как золотой глаз с длинными ресничками лучей. Я бегу мимо черных и серых стволов, чувствую, что жива, мелькают ветви с сочными нежными листьями, земля, камешки дорожки, клочки неба, голубого‑голубого и чистого, что, как ни старайся, такое не нарисуешь. А где‑то в городе, в центре ждет меня пока непонятный человек, он как будто читал мои мысли, понял, что был не прав, извинился, и меня уже тянет к нему. Сейчас я верю, что жизнь прекрасна. Мне кажется, что это и будет именно та история, где все получится.

Станция метро Кропоткинская похожа на античный храм. Почему‑то всегда здесь вспоминаю тот день, когда проснулась в гостинице, у подножья горы Парнас. Было раннее утро, свежесть неба тянула на балкон, мельком увидеть и навсегда запечатлеть в памяти вершину горы. Я двигалась в полусне. Вдруг, сильный удар, съезжаю на пол, сжимаюсь, так сильна эта боль. Вход на балкон был закрыт дверью из прозрачного, толстого стекла, которое я не увидела. Чувствуя боль, я смотрела на Парнас, недостижимо и гордо взирающий на меня.

В центре ярко освещенного, белого зала метро, долговязо прижавшись к колонне, ждет меня Коля в своей причудливой фуражке и в вельветовых штанах болотного цвета, с подтяжками a la Titanic, недавно вышедший и всеми любимый фильм. Он дарит мне белую розу. И в знак примирения на ломаном английском поет какую‑то песенку.

Мы идем на выставку в Манеж мимо строящегося Храма Христа Спасителя, о чем‑то говорим, я не замечаю улицы, а только вслушиваюсь в первые аккорды какой‑то музыки.

– Знаешь, в Москве такие девушки, чуть что – сразу прыгают щучкой в постель. А ты ни на кого не похожа. Тот таксист, что нас вез, сказал, что я ничего не понимаю, что такая девушка, как ты, встречается раз в жизни. Он сказал, чтобы я бросил всех ради тебя. Он думал, что ты моя девушка, что мы давно знакомы.

* * *

На выставке фотографий в Большом Манеже мы ходим, будто пришли порознь. Каждый в своих мыслях. Я смотрю на фотографии, удивляясь, скольким люди жертвуют, желая прорваться к славе. Особенно поразил стенд «Fashion на кладбище»: могилы со свежими венками, а на переднем плане женские фигуры в черных прозрачных одеждах. Я спрашиваю Колю, нравится ли ему это. А он спокоен, его ничего не удивляет. Наблюдаю за ним искоса. Все больше и больше кажется, что он похож на вампира. В нем есть что‑то дрянное, отталкивающее, холодное. Он истощенный. Голодный. Надломленный. Его кожа серо‑зеленого цвета.

Зато мне очень понравилась одна фотография – рисунок на стене храма святого Павла – углем. Перед ней Коля принялся рассказывать, где они с родителями живут, произносил какие‑то немецкие названия улиц. Под впечатлением от вчерашнего фильма, конечно же спрашиваю, смотрел ли он «Небо над Берлином». А он заявляет, что даже был на премьере, во Франкфурте.

– Вот, видишь, в стоящих работах все натурально, максимально приближено к жизни. Кажется, что снимок сделан случайно, без всякой предварительной подготовки, – с видом знатока объясняет он.

– Интересно, а если так же писать – не зная, что будет на следующей странице. Без всяких планов и задумок. Как будто диктует сама жизнь.

Он не ответил, потому что, погруженный в собственные мысли, разглядывал название какого‑то коллажа. Роза завяла, мы незаметно оставляем ее в Манеже. На полу.

После выставки пошли в недавно открывшийся на Тверской клуб «Территория», пили кофе, он показывал альбом с фотографиями своих работ. Мне больше всего понравился один рисунок: на голубом холме, обхватив колени руками, грустит малюсенький, в бейсболке, ангел.

И тут немного потеплевший, разоткровенничавшийся Коля признается, что у него огромные проблемы с паспортом, с пропиской, с работой. Есть одна подруга, Валерия, на которой он собрался жениться, чтобы их решить. Взамен он обещал купить ей диджейские вертушки. Вся эта информация окончательно сбивает меня с толку. Я путаюсь в калейдоскопе его проблем и девиц.

* * *

По пути домой читаю Юнга, который тоже задавался вопросом, что отличает талантливых людей от сумасшедших, юродивых и придурков. Пишет, что псих несет всякий бред, а талантливый человек берет и делает. Рисует картину. Снимает фильм. И добивается понимания. Потому что талант, как черный ворон, севший на плечо, стремит жизнь человека в определенном направлении, подчиняет ее своим законам, затягивает в какой‑то темный замкнутый круг. Смешно, но иногда я хожу в церковь и прошу у бога, чтобы он послал мне талант. Интересно испытать, как это, когда ты одарен чем‑то свыше. Интересно узнать это ощущение – что черный ворон таланта затягивает тебя куда‑то.

* * *

Лето пролетело так быстро, будто кто‑то в очереди к парикмахеру без интереса небрежно пролистал журнал и кинул его на место. Журнал упал и вылетело несколько страничек.

Date: 2015-09-02; view: 337; Нарушение авторских прав