Думная светелка

Валерий Елманов

Знак небес

Обреченный век – 4

Текст предоставлен издательством http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=159113

«Знак небес»: Альфа‑книга; Москва; 2012

ISBN 978‑5‑9922‑1211‑2

Аннотация

Попавшему в тело рязанского князя Константину предстоят новые испытания. На этот раз его соперник, князь Переяславля‑Залесского Ярослав, решил действовать хитрее: создать целую коалицию и ударить сразу с трех сторон. И Константину впору взвыть от досады, ибо времени до прихода татар на Калку все меньше, а у него вместо заветного объединения Руси пока что получается новая междоусобица. Выходит, рязанскому князю надо не просто выстоять в ней, добившись победы, но и постараться, чтобы жертв оказалось как можно меньше.

А тут еще и Волжская Булгария зашевелилась, решив под шумок русский город спалить. Такое тоже прощать нельзя – уважать перестанут. Да и сам Константин хорош: совсем забыл наказ старого волхва постоянно носить на груди заветный оберег‑змеевик, дающий силы противостоять Хладу. И стоило князю ненадолго снять его, как тут‑то все и началось – уж больно неподходящий момент для этого выбрал рязанец…

Валерий Елманов

Знак небес

Моим дорогим любимым сестрам Валентине СЕРГЕЕВОЙ, Тамаре ДЕМИНОЙ и Людмиле ПАНИНОЙ посвящаю эту книгу

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро…

Александр Пушкин

Пролог

Думная светелка

Рязанский князь Константин стоял в своей светлице, которую по его повелению надстроили на самой верхотуре его нового терема. Простор, ах, какой простор открывался перед его глазами. Серебро воды в Оке, золотой багрянец осеннего леса чуть дальше, а если повернуть голову влево, тяжелый шар красной меди, низко нависший над речной гладью.

Сложно сказать, почему именно эти закатные часы сильнее всего нравились Константину. Нет, любил он и ночную звездную россыпь, и пронзительную небесную синеву солнечных дней, и розовеющую утреннюю зарю, но вечер оставался особым временем суток, самым‑самым.

В такие минуты он отдыхал душой, на время отогнав от себя всевозможные хлопоты и заботы. Мысли его плавно плыли, неспешно переходя от одного к другому. И, странное дело, хоть они в основном и не касались каких‑либо практических вопросов, но, как успел заметить Константин, после такого пребывания в своей наблюдательной башне (так он мысленно называл свою светелку) в ближайшие часы, чем бы он ни занимался, все спорилось, ладилось, а варианты выхода из сложных ситуаций приходили на ум сами собой.

Нет, когда он повелел год назад надстроить ее на тереме, цель преследовал сугубо практическую – при необходимости иметь возможность уединиться для секретных разговоров. Например, с теми же боярами Евпатием Коловратом, Хвощом и прочими при инструктаже перед поездками с посольской миссией к князьям‑соседям, а то мало ли. Шпионаж в средневековой Руси вроде бы не водился, но чем черт не шутит. Да и откровенные беседы с «собратьями‑пришельцами», как он в шутку называл Вячеслава, Миньку и отца Николая, попавших, как и он сам, из конца двадцатого века в Рязанское княжество начала тринадцатого, тоже хотелось сохранить в тайне. А где им еще поговорить наедине, без лишних ушей, как не здесь. Ни к чему любопытной челяди слышать, как их князь, общаясь, к примеру, со своим верховным воеводой или со своим духовным отцом, занимается предсказаниями будущего, а то наговорят о нем потом невесть что.

Во всех этих случаях светелка была самое то. Перед лестницей, ведущей наверх, дружинник, который никого не пропустит без княжеского дозволения, а если что‑то срочное, то у него под рукой шнур, протянутый к светелке. Внизу дерг, а вверху колокольчик динь‑динь. Ну и плюс двойные двери на входе, с прочными запорами – никто не услышит, никто ничего не узнает.

Но так Константин использовал ее лишь в первую пару недель, а на третью вызванный к князю боярин Коловрат слегка припозднился. Тогда‑то Константин, пока ожидал его, впервые обратил внимание на чудесный вид, открывающийся перед ним, и настолько залюбовался раскинувшимися просторами, что и после разговора с Евпатием еще час или два задумчиво сидел у широкого окна, любуясь тихой рекой, неспешно плывущими по небу облаками и закатным солнышком.

С той поры он и пристрастился. Особо долго засиживаться себе не позволял – часок‑другой, да и то не каждый день, но, как бы ни был загружен делами, хотя бы раз в две недели находил щепотку времени, чтобы заглянуть в светелку и остаться наедине с самим собой.

Как ни удивительно, но раньше, в далеком далеке, то бишь в шумном и говорливом двадцатом веке, у него не возникало столь настойчивого желания побыть в одиночестве, хотя городского шума и прочих прелестей цивилизации было куда больше, а тут…

Возможно, сказывался возраст… Это ведь человеку, в тело которого он попал, оказавшись в начале тринадцатого века, исполнилось всего двадцать восемь лет, а там учитель истории Константин Орешкин осенью отметил бы тридцать восьмую годовщину своего рождения. Годы, черт побери.

А может, причина в ином. Уединение уединению рознь. Одно дело – запереться в четырех стенах и мрачно глазеть из окна на тупые самодовольные пятиэтажки, выстроившиеся вокруг его дома в какую сторону ни глянь. Здесь же совсем иное – какая ширь, какие дали! И Константин улетал в своих думах за окоем далекого горизонта и еще дальше, вырвавшись за пределы княжества и обозревая всю матушку‑Русь, которая пока еще, слава богу, не успела испытать всех ужасов татаро‑монгольского нашествия. А там как знать, может, с помощью его, Константина, и его друзей и вовсе сумеет избежать их. Во всяком случае, ему самому в такие минуты верилось, что все задуманное получится и то громадье планов, те гигантские задачи, которые он перед собой поставил, дабы спасти страну, непременно будут выполнены.

Верилось и в то, что он успеет, уложится в те жесткие сроки, которые ему продиктовала сама жизнь, благо что и отпущено ему и его друзьям не недели или месяцы, но годы. Даже до битвы на реке Калке, бездарно проигранной русскими князьями из‑за отсутствия единства, оставалось целых пять лет. Если их потратить с умом, то можно добиться очень многого, сумев убедить всех встать заодно у той маленькой речушки в Таврической степи. И тогда воды ее окрасятся не алой славянской кровью, или, как ее тут называют, рудой, но черной кровью алчных степных разбойников, пришедших из далекой Центральной Азии. Конечно, на самом деле цвет крови у всех одинаков, но почему‑то Константину всегда представлялось именно так – алая и черная.

Одно плохо. Пока что к его предупреждениям никто не хотел прислушаться. Одни принципиально не откликались на письма князя‑братоубийцы, каковым его тут считали после событий под Исадами с подачи князя Глеба, другие от равнодушия – когда еще будет это нашествие, третьи не верили, что оно вообще произойдет, считая, что рязанский князь попросту стремится отвлечь всех от его прошлых черных дел.

И вновь выручала светелка, куда он уходил всякий раз, когда что‑то не клеилось, не сходилось, не вытанцовывалось, шло вразрез с его планами. Маленькое помещение, всего‑то четыре на четыре метра, с непривычно широкими для архитектуры этого времени окнами, и тут помогало, отгоняя прочь сомнения и вселяя уверенность, что трудности, какими бы они ни казались большими, непременно удастся одолеть.

Когда пожар спалил город, а вместе с ним и его терем, Константин, прибыв в Рязань, первым делом снял всех мастеров‑умельцев со строительства нового княжеского жилища. Так и заявил рязанскому люду, лишившемуся крова: «Пока последний погорелец не войдет в свою заново отстроенную избу, мои хоромы обождут». Вот и осталось недостроенным даже основное здание, ибо деревянную кровлю башен и башенок наверху не успели покрыть железом и медью, да и окна с крыльцом тоже выглядели не ахти – ни расписных наличников, ни резных столбиков‑балясин. Внутри то же самое – полы настелить успели, а вот печей еще не имелось. Да что там печей, когда и мебели было с гулькин нос. По кровати в опочивальнях Константина и Святослава, несколько широких лавок у стен в других помещениях, да еще кое‑где столы – вот и все.

Словом, нечто вроде дачи какого‑то богача из новых русских – само здание о‑го‑го, а той особой красоты, которую придало бы ей художество местных столешников[1], нет и в помине.

А уж прочие подсобные помещения, которые должны были прилегать к терему, из‑за отсутствия времени и вовсе возводить не начали. Так и остались стоять черные обугленные сенницы, медуши, скотницы, бретяницы, а сразу за теремом жалкие останки повалуши[2].

Однако объявить‑то он народу объявил, но не удержался и поправился: «Разве что мастера сызнова возведут вверху башенку, чтоб мне ворогов лучше видно было, дабы вдругорядь незамеченными не подошли».

Лукавил, конечно. Ну какие вороги?! Совсем не для того она предназначалась. Но Константин успокоил себя мыслью, что пара человек, которых он оставил, все равно погоды не сделают. Вот эти‑то двое и довели до ума новую светелку. Получилась она чуть поменьше в диаметре, где‑то три с половиной метра, зато кругленькая, ладненькая и с точно такими же широкими окнами, чтобы были видны просторы, чтобы мысли по‑прежнему летели вдаль, за горизонт…

Но тут на лестнице послышались неторопливые шаги. Кажется, все, время полета истекло, пора возвращаться к приземленной реальности. Константин оглянулся на приоткрытые двери. Кто бы это мог быть? Колокольчик молчит, следовательно, это мог быть либо один из его «собратьев‑пришельцев», либо княжич Святослав. Обо всех остальных из числа особо доверенных лиц, кто имел право пройти к князю, в случае если тот пребывает наверху в одиночестве – Зворыка, Хвощ, Коловрат и еще пяток человек, – дружинник был обязан извещать.

Константин прислушался. Воевода с изобретателем взлетали по ступенькам стремительно, через одну, спеша скорее решить очередное неотложное дело. Святослав когда как. Иной раз тоже бегом, но если вспоминал, что он княжич, то норовил шествовать неторопливо, добирая солидности, хотя шаг его все равно оставался по‑мальчишески легким. Поступь у идущего сейчас была иная – степенная, увесистая. Значит, отец Николай…