Глава 9. Любовь – волшебная страна

В тот год случились настоящие снежные заносы. Маленький охотничий домик в Гатчине стоял заметенный снегом. Карл Август в жизни не видел такой зимы: морозной, трескучей, сверкающей… Закутанный в меха, он стоял на пороге, не зная, решиться ли на прогулку или все‑таки посидеть в тепле перед камином.

– Да что вы, Карл! – расхохоталась Елизавета. – Поедемте с нами!

Он взглянул на нее: смеющиеся озорные глаза, рыжеватые волосы, выбившиеся из‑под охотничьей шляпы, раскрасневшиеся на морозе щеки… Простой мужской костюм для верховой езды не скрывал ее притягательных форм, и принц не мог отвести взгляда от высокой груди.

– Едем, едем, Карл! Будет весело! Вы точно не замерзнете, не бойтесь!

Ее смех, задорный и дразнящий, подхлестнул его. Забыв о жгучем морозе, Карл взлетел в седло.

– Едем, ваше высочество! Быстрее!

– О, так вы мне больше нравитесь!

Целая свита придворных последовала за ними. Но Карл и Елизавета далеко оторвались от них: они неслись верхом, вздымая клубы снега, искрящегося на солнце алмазной россыпью, без устали, и цесаревна казалась ему сейчас настоящей амазонкой. Она была поистине прекрасна, и весь мир соединился для Карла в одном ее лице. Он видел только ее – и даже не слышал, хотя она что‑то весело кричала ему, пришпоривая гнедого коня. Карл несся за ней, то настигая, то обгоняя, а она хохотала все громче и звонче, и теперь не было для него в целом мире никого, кроме нее…

Уже несколько дней они жили вдали от двора, и Елизавета невольно все чаще вспоминала материнский наказ не бегать от женихов. В самом деле: зачем всю жизнь думать о том, кого нет рядом?

Карл нравился Елизавете, но все равно не мог затмить образ того, другого. Те черты со временем становились нечеткими, расплывчатыми, но продолжали жить в ее душе. Было время, когда она думала, что боль никогда не пройдет, но теперь понимала, что это был лишь вопрос времени. Конечно, боль никуда не делась, но теперь уже не жгла изнутри, а только тлела, свернувшись, полузабытая, на дне души. Забыть его было невозможно – да и стоило ли забывать? Давняя обида, оскорбленная гордость, бывало, напоминали о себе, но вызывали скорее тихую печаль, чем невыносимую боль. Сквозная рана осталась, и, наверно, навсегда, но она уже не мешала жить дальше.

Карл или нет, но пора было начинать все сначала. Если ей не суждено стать счастливой, она будет по крайней мере супругой европейского принца. А там будет видно… В конце концов, Карл Август – отличный вариант…

Снег чуть поскрипывал под ее ботфортами. В окне охотничьего домика горел слабый свет. Елизавета медленно прошла к двери и чуть приоткрыла ее.

Карл Август Голштинский стоял перед мольбертом, спиной к двери, и, скрестив руки на груди, задумчиво рассматривал какую‑то картину. Кажется, это был женский портрет – с ее места было плохо видно. В руке Карл держал кисть. Он сам пишет картины?

Елизавета неслышно подошла ближе и заглянула через его плечо.

– Что вы делаете, Карл?

Карл слегка склонил голову набок.

– Разве вы не видите, ваше высочество?

– Но это ведь…

– Вы совершенно правы. Это вы, сударыня.

С портрета на Елизавету смотрела молодая женщина в голубом платье с открытыми плечами, с тонкой нитью драгоценностей на шее. Эта женщина была потрясающе красива – но не той дьявольской красотой, которая отличала некоторых придворных дам, слывших искусными обольстительницами. Ее красота была мягкая, нежная, но в глазах крылось нечто глубокое и тайное – словно горел скрытый огонь, словно уже готовы были вырваться наружу скрываемые даже от себя самой чувства и желания. Казалось, женщина, изображенная на портрете, еще и сама не знает силы своей души, глубины своей страстности и чувственности. Взгляд ее притягивал – обволакивая и не отпуская.

– Значит, такой вы меня видите? – спросила Елизавета очень тихо.

– Портрет не передает и сотой доли вашей красоты и обаяния, ваше высочество.

Цесаревна молча рассматривала портрет.

– Простите, если я позволил себе дерзость, ваше высочество. Мое желание изобразить вас вызвано лишь безмерным восхищением и преклонением перед вами, а также стремлением запечатлеть в меру моих скромных сил то, чему Господь позволил мне быть свидетелем.

Елизавета повернула голову и смотрела на него очень внимательно. Легкое удивление сквозило в ее взгляде.

– Благодарю вас, Карл. Очень приятно стать источником вдохновения для такого талантливого человека, как вы. Однако, мне кажется, вы несколько приукрасили действительность. Хотя, признаться, то, что я вижу, мне очень льстит.

– Вы попросту не знаете себе цены, сударыня! – воскликнул Карл.

– В самом деле? – В голосе цесаревны мелькнула откровенная насмешка.

– Ваше высочество, простите мне то, что я сейчас скажу. Возможно, вам это покажется непозволительной дерзостью, но, мне кажется, на правах претендента на вашу руку я имею право это сделать. Ваша красота поразила меня, еще когда я увидел вас в Голштинии, на портрете, переданном для меня посланником. Впервые увидев вас во дворце, я был поражен не менее и, видит бог, безмерно смущен, ибо кроме красоты внешней я почувствовал в вас и красоту душевную, возвышенную. Теперь же, когда узнал вас ближе, я сражен наповал. Мне нет спасения, ваше высочество, – мое сердце, мои чувства, вся моя жизнь в ваших руках. Одно ваше слово – и я стану самым счастливым человеком на свете. Если же на то ваша воля, скажите нет – и я стану несчастнейшим из смертных, однако это не помешает мне и далее любить вас всем своим измученным сердцем.

Елизавета слушала его, пораженная. Карл говорил искренне – в этом не было сомнения.

– Прошло очень мало времени со дня нашего знакомства, ваше высочество, но мне хватило этого времени, чтобы понять: вы единственная женщина, которая нужна мне. Я люблю вас, ваше высочество, и, если сейчас вы отвергнете меня, знайте: даже будучи отделен от вас расстоянием и судьбой, я всегда буду предан и верен вам и вы всегда можете рассчитывать на меня как на лучшего своего друга и защитника.

Елизавета молчала. В голову не приходило ни единой здравой мысли – честно говоря, не только здравой, а ни единой вообще.

Она с трудом приходила в себя от неожиданности и никак не могла сообразить, что бы такое ответить ему сейчас.

А он молча ждал, глядя ей прямо в глаза. Скрыться от его взгляда было некуда – и, черт побери, что же делать?

– Я не тороплю вас с ответом, сударыня. – Голос его был тихим и ровным, но глаза выдавали сдерживаемую боль. – Вы знаете теперь все о моих чувствах, и любое ваше решение я приму с благодарностью и с любовью.

Еще секунду он смотрел ей в глаза, а потом резко развернулся и вышел.

Елизавета осталась одна.

Бог знает, что с ней случилось, но с того дня она стала все чаще и чаще останавливать на нем взгляд. В любом разговоре искала случая обратиться к нему или сказать что‑то так, чтобы он услышал. А он вел себя спокойно и ровно – но где бы она ни была, что бы ни делала, она все время чувствовала на себе его взгляд. Его присутствие ощущалось физически – она всегда знала, что он рядом. Его отношение было приятно и очень трогало, а потом вдруг она поймала себя на том, что думает о нем все чаще и чаще.

Потом он начал ей сниться. Потом она с изумлением поняла, что скучает по нему – все больше и больше. А потом стало совсем нехорошо. Она стала мечтать о нем, причем совершенно не по‑девически (ну да это ладно, большое дело!), представляя, как его сильные крепкие руки нежно обвивают ее талию, а она склоняется к нему на грудь… Приходили грезы о тайных поцелуях, романтических побегах и погонях (тут она ругала себя за глупость, вспоминая прошлый опыт, но избавиться от фантазий не могла, как ни старалась). В его присутствии она с трудом сдерживалась, чтобы не краснеть: только усилием воли она заставляла себя обращаться к нему как ни в чем не бывало. Несколько раз он словно невзначай касался ее – то подавая упавшую перчатку, то во время танца… Она вздрагивала – и, кажется, все‑таки слегка краснела, потому что его улыбка становилась чуть более нежной, чуть более дерзкой, а глаза… Нет, она даже не могла передать, она не могла даже поверить в то, что в такие мгновения говорили его глаза… Он смотрел на свою – именно на свою! – женщину, и никакая сила не могла бы заставить его вспомнить, что она – Елизавета, дочь Петрова, российская цесаревна, наследница великого престола. Для него она была – и в такие моменты это особенно чувствовалось – просто юной красавицей, манящей, любимой и желанной.

Когда пришло время его отъезда, она уже не представляла себе жизни без него. И это совершенно никуда не годилось. Радовало во всем этом только то, что она без памяти влюбилась не в кого‑нибудь, а в своего нареченного жениха.

– Ваше высочество, скоро я вынужден буду уехать – неотложные дела зовут меня домой, в Голштинию. Ее величество и господин Меншиков официально объявили мне, что наш брак – дело решенное. Однако я не могу покинуть Петербург, не получив ответа от вас. Я счастлив, что вы станете моей законной супругой, но не смогу жить спокойно и принять от вас обет, не зная, не тяготит ли вас обязательство, которое вы вынуждены на себя взять.

Она подняла на него огромные глаза, темно горевшие на бледном лице.

– Вы мне очень дороги, Карл.

Его глаза полыхнули.

– Значит ли это…

– Да. – Она смотрела на него не отрываясь и чувствовала, как начинают гореть щеки. – Я люблю вас, Карл, и с радостью стану вашей женой, чтобы разделить судьбу, которая выпадет вам. Я буду счастлива уехать с вами в вашу страну, хотя мне и будет очень тяжело расстаться с матушкой и родным домом. Да что там, я готова пойти за вами на край света, если это потребуется.

Карл порывисто обнял ее. Она вздрогнула, но на темной аллее парка, кроме них, никого не было, и Елизавета, махнув рукой на приличия, прижалась к его широкой груди.

– Дорогая моя, я не смел и надеяться… Сказать, что я люблю вас – это ничего не сказать. Елизавета, вы – жизнь моя, дыхание мое…

Теплые губы мягко коснулись ее лба, скользнули по щеке вниз. Его поцелуй был нежен и длителен, и Елизавета почти потеряла сознание, растворяясь в его ласках. Она не знала, сколько прошло времени, и, когда он наконец оторвался от нее, почувствовала сожаление.

– Мне будет очень не хватать вас. Возвращайтесь же поскорее.

– Я вернусь через шесть месяцев – это долгий срок, но не бесконечный. Верьте мне, Елизавета, и ждите меня.

– Вы увезете с собой мой портрет?

– Право, я думал оставить его вам на память, но не в силах расстаться с ним.

– Для меня будет большим удовольствием, если вы возьмете его с собой. Надеюсь, глядя на него, вы будете вспоминать меня…

– Милая моя, конечно же, я буду вспоминать вас. Я вынужден уехать и еду только потому, что обстоятельства не допускают другого решения. Но душой я всегда буду с вами и никогда вас не забуду.

– Вы тоже навсегда останетесь в моем сердце, Карл…

Глава 10. Услыши и помилуй…

– Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей, молим Ти ся, услыши и помилуй… Еще молимся о упокоении души усопшия рабы Божия, Екатерины, и о еже проститися ей всякому прегрешению, вольному же и невольному…

Елизавета стояла рядом с Меншиковым. В черном траурном платье она казалась очень бледной, рыжеватые волосы были уложены в высокую прическу. Сейчас, казалось Александру Данилычу, она очень походила на свою мать, какой она была в молодости, в расцвете своей красоты. Лицо цесаревны хранило выражение скорби, но скорби столь величественной, что всесильный граф изумился. Это уже не была маленькая беззаботная девочка, какой он всегда знал ее, возле него стояла истинная наследница российского престола, холодная, спокойная, гордая даже в своем горе.

Опять, как и после смерти батюшки, подавленная, растерянная, убитая горем Елизавета плакала одна в опочивальне. Как никогда, ощущала она вокруг гнетущую пустоту. Здесь, в России, не было больше ни одного родного человека. Обессилев от слез, она, как ребенок, свернулась калачиком на кровати и затихла. Так она лежала некоторое время, не думая ни о чем и ничего не чувствуя, и незаметно задремала. Сон был неглубок и чуток; она проснулась от какого‑то легкого стука за спиной и некоторое время не могла сообразить, почему лежит поверх покрывала одетая и почему так ломит затекшую руку. А вспомнив все, она вдруг тихо, жалобно застонала и сама удивилась, поняв, что это был ее стон – скулящий, как у брошенной несчастной собачонки…

«Милый друг мой, Карл! Не могу передать словами, как я несчастна и как тяжело мне писать это письмо. Больше нет на свете моей любимой матушки, и теперь только ты остался у меня на белом свете, у тебя ищу поддержки и помощи. Больше всего желала бы сейчас тебя увидеть – хоть ненадолго, хоть на одну‑единственную минуточку. Но расстояние, разделяющее нас, столь велико, что это невозможно, посему остается только молиться об исполнении моего наизаветнейшего желания. Единственное, что согревает меня сейчас, – память о твоем пребывании здесь и надежда на скорейшую встречу. Всей душой жду того мгновения, когда мы воссоединимся и сможем всегда быть вместе. Чувства мои к тебе вовек неизменны…»

– От всей души разделяю твое горе, дорогая Лизанька. – Глаза Меншикова были участливы и серьезны. – Однако следует подумать о будущем. Нет никаких причин откладывать твой брак с Карлом Августом, и, думаю, даже полезно всемерно его ускорить.

– Вы знаете, что я могу только радоваться этому, Александр Данилыч.

– Дружба с Голштинским герцогством ценна для нас. И твой брак, как и царствование твоего племянника Петра, который, бог даст, в скором времени взойдет на престол, только укрепят эту дружбу.

– Я буду всегда способствовать этому. Главное мое желание сейчас – чтобы милостию Божией процветали и были счастливы и милый моему сердцу Петруша, и дорогой Карл Август.

– Новость о нашей утрате уже достигла Европы.

– Я и сама писала ему о смерти матушки.

– В таком случае, уверен, он очень скоро приедет в Россию.

– Я надеюсь на это. Однако понимаю, что неотложные дела, заботы, его долг правителя будут еще некоторое время удерживать его в Голштинии. Посему постараюсь набраться терпения и ждать его столько, сколько потребуется.

– В горькие минуты особенно важна поддержка и помощь друзей, Лизанька. Ты можешь располагать моим домом как собственным. Ты знаешь, что моя Мари очень любит и тебя, и Петра.

– Благодарю, Александр Данилыч. Я тоже питаю самые добрые чувства к милой Мари. Однако же сейчас мне уютнее всего здесь, в матушкином дворце.

– В любом случае я всегда к вашим услугам, ваше высочество…

Прошло всего несколько дней после похорон Екатерины, но Елизавете казалось, что минул по меньшей мере год. Стояло жаркое лето, сад был полон буйной зелени, ярких красок, на деревьях заливались трелями птицы, а ей вспоминались холод церковных стен и голос диакона, гулко разносящийся под сводами… Контраст был столь ярким, что Елизавета порой сомневалась, вправду ли все это происходило с ней – прощание с матушкой, отпевание в мрачной церкви… Думалось иногда, что она наблюдает со стороны за чьей‑то чужой жизнью.

Совсем скоро она покинет Петербург и отправится в Голштинию, навстречу неведомому… Елизавета не страшилась неизвестности: чего бояться, если рядом будет любящий супруг? Новая жизнь, новые впечатления, новые радости… Им будет очень хорошо вдвоем с Карлом. Потом появятся дети… Тут уже бесстрашия у Елизаветы убавлялось – беспокойство рождалось в глубине души, постепенно охватывая ее всю, но почти сразу отпускало – веселая уверенность в том, что все будет хорошо, просто отлично, плохо быть попросту не может, если с ней Карл, придавала бодрости.

«Как‑то же женщины справляются с этим! Сколько было нас у матушки с батюшкой… А осталась одна я… Я молода, здорова, мы с Карлом любим друг друга, так отчего же беспокоиться?»

Потом дети подрастут, и можно будет путешествовать с ними вместе по всей Европе! О, она непременно посетит Париж – тот Париж, который когда‑то дал ей от ворот поворот. Она будет блистать там – герцогиня Голштинская, и все заносчивые французы, и король в том числе, будут поражены ее красотой и изяществом. Она всем им вскружит голову, но милый Карл не рассердится, он будет только рад ее успеху, ведь он, как всегда, будет уверен в ней, иначе и быть не может, потому что только он один живет в ее сердце и он знает об этом.

Потом они поедут в Италию – обязательно в Италию, говорят, там море синее, как небо, и такое же бескрайнее… А потом нужно посетить Англию: Карл говорил, что эта страна – не что иное как остров!

Сколько всего она не знает, сколько всего ей предстоит узнать! Целый мир открывается перед ней – яркий, прекрасный, ничем не загороженный, во всем своем великолепии и блеске…

Днем Карл будет заниматься делами, а дети будут шуметь, и носиться по комнатам, и играть, и она будет заботиться о них так, как родители заботились о ней… Они научат мальчика верховой езде, а девочку танцам… А когда у мужа выдастся свободный день, они поедут на охоту или просто на прогулку. Будут нестись быстрее ветра по голштинским зеленым лугам – не российские просторы, конечно, ну да ладно…

А вечерами они будут сидеть перед камином в его старинном замке и разговаривать обо всем, а рядом будет лежать большая собака – любимая гончая Карла – и смотреть на них коричневыми умными глазами…

Письмо от Анны принесли, когда цесаревна пила кофе в маленькой гостиной. Елизавета очень скучала по наперснице, и письму от нее несказанно обрадовалась.

– Интересно, что пишет мне дорогая Анна?

Елизавета развернула письмо – изящно сложенное, с маленькой сургучовой печатью. Пробежала глазами по строчкам – и свет внезапно померк. Не веря, перечитала написанное еще раз. Потом еще.

«Дорогая моя Елизавета, ты знаешь, как я люблю тебя и как была бы счастлива оградить тебя от всех бед и напастей, которыми, увы, так богата наша земная жизнь. Однако каждый несет свой крест в одиночку, и в моих силах только разделить с тобой твою боль. Не знаю, как написать тебе об этом, однако лучше ты узнаешь обо всем от меня, чем от чужого и равнодушного человека. Наш дорогой Карл Август первого июня скончался. Ужасная оспа стала причиной его смерти. Все выпавшие на его долю страдания наш бедный Карл сносил мужественно и смертный час свой встретил достойно и смиренно, как истинный христианин. До последнего мгновения мыслями он был с тобой и надеялся на встречу и на счастье с тобою. Постарайся не плакать, дорогая моя, молись за чистую душу Карла и уповай на Бога. Господь милостив, и он не оставит тебя. С тобой же всегда моя любовь и сострадание».

Внезапно ослабев, Елизавета выронила письмо. Встала, чтобы поднять его, – и почувствовала, что не может дышать. Ноги подкосились, и она без чувств опустилась на пол.

Глава 11. Его больше нет…

Рассвет наползал на Петербург, окутывая его густой туманной дымкой. Ничего не разглядеть за окном, кроме черных деревьев, поднявших к небу тонкие черные ветки, будто костлявые руки… Какие же они белые – эти июньские ночи? Они серые, промозглые, тягучие, безутешные…

Карла больше нет, а значит, нет ее самой. То, что осталось, – зыбкая смертная оболочка, не более. Почему он умер, как он мог, как он посмел умереть? Как допустили это небеса?

Столько ушло с его смертью, столько не сбылось… Елизавета целыми днями сидела у окна, безучастно глядя в сад и не замечая ничего вокруг.

Она перестала спать – чуть сухие глаза в изнеможении закрывались, перед ней возникало лицо Карла, и стоило забыться сном, как его образ не уходил, и тогда нужно было обязательно проснуться, чтобы избавиться от душевной муки. А проснувшись, она тут же вспоминала, что произошло, – и воображение рисовало такие картины его страданий, что перехватывало дыхание и боль сдавливала сердце с новой силой. Она пыталась представить его умершим – казалось, что это позволит его отпустить и станет хоть немного легче, – но видела только живым, веселым, красивым. Как может быть, что он лежит в холодном склепе, в непроглядном мраке, совсем один, с обезображенным оспой лицом, исхудавший и почерневший за время болезни? Разве возможно им больше никогда не встретиться?

Она перестала есть, кусок не лез в горло – и девушки чуть не плакали, видя, как медленно тает их госпожа. За несколько дней она исхудала и осунулась так, что ее было не узнать, на еще недавно прелестном лице, казалось, остались лишь огромные глаза, скулы заострились, некогда прекрасные рыжеватые волосы в беспорядке спадали на плечи.

Она не разговаривала – ни с кем. Слушала отстраненно, не слышала почти ничего из того, что ей говорили. Выражала согласие или несогласие чуть заметным кивком или поворотом головы. Устало отводила глаза и снова смотрела в сад.

Она не выходила из своих покоев почти неделю – позволила себе это, чтобы хоть немного отболело, утихло, занемело…

– Воистину неудачно получилось с Карлом Августом. Вот уж не ко времени он подхватил эту проклятую оспу… И правда, сие бич всей Европы, победить который способа нет…

– Однако нужно решать, и решать здесь и сейчас. Промедление смерти подобно.

– Вы правы, князь. Елизавета Петровна теперь может быть для всех нас только костью в горле. Она растеряла всех претендентов на свою руку, и надежды на хоть какой‑нибудь брак в ближайшем будущем нет никакой. Конечно, она неамбициозна и не имеет интереса и способностей к интригам, но отсутствие женихов может сподвигнуть и самую тихую гусыню вспомнить о своем праве на престол и возжелать увенчать себя короной.

Александр Данилович Меншиков был крайне раздражен и потому несдержан. Блестяще проведенная комбинация с помолвкой Марии и Петра Второго могла закончиться афронтом. То есть полнейшим афронтом! И что, все усилия – впустую?

– Ее влияние на Петра до сих пор слишком велико. Если бы она была чуть коварнее, – Меншиков усмехнулся, – давно бы стала его законной женой.

– Она слишком беспечна, – отозвался князь Нарышкин. – Но это и хорошо. Она не придаст значения такой возможности и не воспользуется ею. А глупыш Петр слишком любит свою тетушку, чтобы принуждать ее делать то, что ей не по сердцу.

– Петр несколько наивен, как большинство в его возрасте, но он отнюдь не глуп, – возразил Меншиков.

– Согласен с вами, – кивнул Бестужев. – Если он заподозрит хотя бы тень попытки повлиять на него, взбрыкнет тут же.

– Вот‑вот, именно взбрыкнет! И последствия его необдуманных действий будут непредсказуемы.

– Посему, господа, для Елизаветы Петровны есть только два пути. Либо она выходит замуж, либо посвящает себя Господу.

– Последнее есть наисладчайший удел для истинной дочери Христовой, – заметил с тонкой улыбкой Бестужев.

Меншиков хмыкнул.

– Возможно, дорогой граф, однако прошу не забывать о том, как этот удел оборачивался для некоторых дочерей Христовых в государстве Российском.

– Что вы имеете в виду?

– То, что нам всем не след забывать! – вспылил Меншиков. – Неужто минуло каких‑то три‑четыре десятка лет и мы мирно забыли о Софье Алексеевне да о милом ее друге, Ваське Голицыне? Давно ли бунт давили? Давно ли стрельцам головы рубили? Давно ли по всей Москве кровь текла?

– Да что ж вы, батюшка, так‑то… Не все, чай, таковы змеи, как Сонька‑то… Вот, к примеру, Евдокия Лопухина – разве ж она из монастыря хоть раз дернулась? А Лизка что? Дитя!

– Дитя? Она дитя не кого‑нибудь, а самого Петра! И змее Соньке, как‑никак, родная племянница! – Ноздри Меншикова раздувались, он в бешенстве опустился в кресло. – Нашел кого вспомнить – Дуньку Лопухину! Дура дурой, окромя косы, да сарафанов, да разговору глупого, сроду ничего не имела! А тут кровь! Петра кровь родная!

– Нельзя ее со счетов сбрасывать, – тихо согласился Бестужев. – Прав ты, Александр Данилыч, лучше отвлечь ее, чем в заточении держать. Елизавета весела, красива, ее монастырь, ежели против воли, озлобить может.

– Вот‑вот, ежели против воли! Может, она сама захочет теперь в монастырь‑то…

– Все же лучше бы ей замуж… И найти кого побогаче…

– Кого побогаче? Хоть кого‑то бы найти… Нет, все же не хочу я Лизку в монахини стричь, разве что другого выхода не будет. Судите сами: на Петра влиять можно и нужно, если моя Машка с умом себя поведет, будет Лизавета ей в подмогу. Карл Фридрих на нее заглядывался, аж заходился весь, а он, верьте моему слову, еще покажет себя на европейской арене, и тогда Лизка нам может очень пригодиться… А будет замужем – некогда станет о власти думать‑то… Что ей тогда: парики, да румяна, да наряды заморские… Она еще молода, и жениха подобрать хоть трудно, но можно, особливо ежели хвост не пушить и аппетиты умерить. Да и кто знает: вдруг завтра овдовеет польский король – вот и Елизавета, женись, будь любезен. А в случае чего (не дай бог, конечно, но всяко бывает в жизни) – вот она, Лизка, пожалуйте, законная наследница Петрова. Так что покуда так решаем, – поднялся Меншиков. – Подождем немного. Поспешим – людей насмешим, как говорится.

– Очень рад видеть вас в добром здравии, ваше высочество. – Меншиков склонился перед Елизаветой в почтительном поклоне.

– Очень рада и я, милый Александр Данилович.

Все более чем хорошо. Голос спокоен и ровен, взгляд – она уверена – мягок и приветлив, и руки не дрожат, и улыбка такая, как всегда, – от нее мужчины напрочь теряют голову. Скромное платье, украшений самая малость – что ж, дочь великого Петра вынуждена жить на нищенское содержание, урезанное больше чем в три раза, – по личному распоряжению, кстати, милого Александра Даниловича.

Что поделаешь – теперь она не наследница престола и даже не невеста голштинского герцога, а лишь обуза для императорской семьи и казны государственной…

– Как здоровье дорогой Мари?

– Благодарю, ваше высочество, – да что он взялся кланяться, в самом деле, зачем теперь‑то уж эти игры, – дочь моя прекрасно себя чувствует и, хоть сейчас приготовления к свадьбе мешают ей, к великому ее и нашему сожалению, явиться ко двору, намерена в самом ближайшем будущем засвидетельствовать вам свое почтение и выказать свое соболезнование и поддержку…

«Да, племянничек любимый, Петруша, чует мое сердце, попал ты аки кур в ощип… Будешь ли игрушкой в руках всесильного Данилыча али посмеешь супротив него пойти? Ах, грехи наши тяжкие, и так и так беда может быть…»

– Уж не знаю, любезный Александр Данилович, смогу ли увидеться с ней в ближайшее время, хоть видеть ее была бы рада безмерно… Обстоятельства вынуждают меня к уединению.

– Не верю своим ушам, милое дитя, Лизанька! Неужели вы желаете покинуть петербургский двор?

«Что смотрите так, Александр Данилович? Не в монастырь я собралась, даже не надейтесь».

– Желания мои теперь все подчинены одному чувству – глубокой скорби по дорогому моему нареченному Карлу Августу.

– Скорблю всей душой вместе с вами и сожалею о вашей потере. – Меншиков склонил голову. – Вы потеряли достойного спутника жизни, Европа утратила благородного справедливого правителя.

– Благодарю вас, граф, и надеюсь, что вы поймете меня и отнесетесь с сочувствием к моей просьбе.

– Все, что угодно, ваше высочество. Вы знаете, что моя преданность и верность вашей семье, моя искренняя любовь к вашему отцу, матери, к вашим сестрам и вам самой никогда не подвергались и не будут подвергнуты сомнению.

– О да, граф, и я безмерно благодарна вам за все. Теперь же я бы хотела удалиться на некоторое время в Царское Село и тихо оплакать там, вдали от суеты двора, моего дорогого Карла Августа. Его кончина стала для меня большим горем, а ведь я только что потеряла матушку. Это слишком тяжелое испытание для меня – потерять сразу двух самых близких мне людей.

«Соглашайся, ты не можешь не согласиться! Это хороший вариант. Я сама предлагаю его тебе. Я сама отойду от двора, меня не нужно удалять от него, меня не нужно выгонять, не нужно выдавать замуж, не нужно городить огород с моим пострижением, черт возьми! А вскоре Петр женится на твоей дочери, и я перестану представлять для тебя даже самую малую угрозу… Тебе нужно только немного выждать… Ну соглашайся же! Я не хочу в монастырь!»

– Была бы очень признательна вам, Александр Данилович, если бы вы посодействовали мне. – Елизавета присела в книксене, улыбаясь и доверчиво, как ребенок, но все же с некоторым кокетством глядя на графа (мы же оба знаем, что вы не откажете мне, своей любимой Лизаньке!).

– Конечно, милое дитя, я все сделаю для того, чтобы вы были если не счастливы, то хотя бы умиротворены и имели возможность избежать непосильных для вас тягостей и забот. Однако же, думаю, вскоре ваша душа найдет утешение и будет пребывать в мире и покое, так как все в нашей жизни – тлен, и все преходяще, и радости, и страдания наши…

«Каким соловьем заливаешься, впору к проповеди либо к исповеди! Что ж, Александр Данилыч, главное, что ты согласился, – теперь некоторое время я могу быть спокойна. Да и видеть мне всех вас, Господи, совсем невмоготу…»