Империя на обочине

Зачем Петр Великий поднял Россию на дыбы? И что в итоге получилось?

Мы все знаем о блестящем военном прошлом нашей Империи. Мы гордимся славными победами русской армии и доблестного флота под Андреевским флагом над шведами, турками, пруссаками и французами. Битвы при Полтаве и Бородине, под Ларгой и Кагулом, взятие Измаила и оборона Севастополя, походы в Италию, Францию и на Балканы, морские сражения при Чесме, Наварине и Синопе – все это наша гордость.

Но при этом, друзья, Российская империя оставалась страной глубоко несамостоятельной, которую другие силы использовали в своих интересах. Главные роли, которые довелось играть Северной Пальмире – это «дойная корова» (ресурсно-сырьевой придаток) для развитых стран, «пушечное мясо» для экономически развитого ядра Западного мира и внешний регулятор мировых процессов.

Прежде всего несамостоятельная, ведомая роль Российской империи объяснялась ее экономической немощью. Будучи военным гигантом, в мировую экономику Россия вошла как неразвитая окраина, периферия.

Был в Советской России такой выдающийся историк – Михаил Покровский, кумир 1920-х годов. Старую Россию он откровенно не любил, за что и угодил в опалу при Сталине. Тогда это было оправдано: Красный император возрождал патриотизм вместо ленинского интернационализма и принципа «пролетарий не имеет родины». Сталин искал опоры в прошлом, и ему были не ко двору критики России, пускай даже и справедливые. Того требовали неотложные интересы выживания страны. Однако М.Покровский все же кое в чем был глубоко прав. И сегодня, когда старая Россия умирает, а рецепты сталинского подъема патриотизма уже не работают, нам очень важно изучить одну из теорий Покровского – теорию о России как о периферийной империи. Покровский говорил:

«Банкротство петровской системы заключалось не в том, что ценой разорения страны Россия была возведена в ранг европейской державы, а в том, что, несмотря на разорение страны, и эта цель не была достигнута…»

В нынешней РФ популяризатором и продолжателем учения Покровского выступил Борис Кагарлицкий в своей книге «Периферийная империя». Вот что он пишет:

«Историческая трагедия петровских реформ состоит в том, что, решая проблемы технической отсталости и культурной изоляции, они еще больше встраивали Россию в формирующуюся мировую систему, закрепляя как раз периферийное положение страны» (Борис Кагарлицкий. «Периферийная империя» – Москва, 2003, с.227).

Вся история России после Петра – это непрекращающиеся попытки преодолеть отставание от мировых лидеров. Попытки, неизменно заканчивавшиеся еще более глубокой вовлеченностью России в мировую систему, все более определенным ее позиционированием в качестве периферийной страны, зависящей от мировых лидеров. Чтобы подтвердить этот вывод, Кагарлицкий приводит любопытные цифры.

«Внешняя торговля России при Петре Великом выросла в 8-10 раз. Основная часть ее приходилась на Англию и Голландию… Голландцы, имея торговый, а англичане – еще и военный договор со Швецией, вооружали и обучали войско Петра…»

Это к тому, что Россия и Швеция при Петре жестоко воевали друг с другом. А экономические лидеры Запада тех времен, британцы и голландцы, нас при том умело использовали. Да только ли нас со шведами? Тут и Польша в компанию «придатков» угодила.

«…И Россия, и Польша вошли в мировую систему именно как поставщики дешевого сырья и продовольствия. Но именно потому, что в конечном счете эта роль не предполагала больших выгод, обе страны были обречены на жесточайшую борьбу между собой, стремясь максимизировать те немногие преимущества, которое давало их участие в мировой торговле… По существу, они боролись за одно и то же место в мировой системе. И если в шестнадцатом веке Россия катастрофически проиграла первый этап этой борьбы, оказавшись на грани полной катастрофы, то в восемнадцатом веке она не только взяла реванш, но и обрекла Польшу на экономическую и политическую деградацию, а позднее – и на потерю политической независимости. Подъем России сопровождался упадком Польши… Раздел Польши закрепил положение России в мироэкономике как ведущего поставщика дешевого сырья и зерна…

Крепостническая Россия в XVIII веке оставалась для Запада крупнейшим поставщиком сельскохозяйственных товаров, сырья и полуфабрикатов. Причем львиная доля российского экспорта приходилась на буржуазные страны – Англию и Голландию.

На долю Англии приходилась в XVIII веке почти половина внешней торговли Российской империи, а в 30-е годы восемнадцатого века – даже более половины. Поставки русского сырья имели для Британии стратегическое значение. Единственно доступной альтернативой для Англии была торговля с североамериканскими колониями, однако здесь дела шли не самым благоприятным образом. Лондонское правительство неоднократно пыталось увеличить поставки из Америки, но без особого успеха…»

То есть, читатель, Англия попросту загнулась бы без потока русского сырья – потому что американские колонисты не желали быть ресурсным придатком Британии, а хотели сами перерабатывать свое сырье и богатеть на торговле готовыми изделиями. В 1776 году они попросту восстали и отложились от мамы-Англии, создав Соединенные Штаты, и тогда поток русского сырья стал для британцев жизненно важным. Но, в отличие от американской элиты, строившей фабрики, «еврорусские» предпочитали гнать на Запад непереработанные ресурсы и тратили миллионы не на строительство своей промышленности, а на роскошь и заграничные развлечения.

Не Россия стала диктовать свою волю Англии, а наоборот – индустриально развитая Британия превратила сырьевую Россию в свое орудие. Россия не предприняла ни одной самостоятельной попытки придушить англичан, гадившим русским на каждом шагу. Русское дворянство тратило заработанные на сырых материалах деньги, закупая английские товары. У англичан брались и кредиты. В итоге военно-сырьевой русский колосс стал воевать в интересах британцев. Тогда и родилась прочная традиция британской внешней политики: «Сражаться за интересы Британии до последнего русского». Русскими руками англичане расправились с теми, кто им был опасен – и с Пруссией в Семилетнюю войну, и с Наполеоном. Потом русские приняли горячее участие в освобождении Греции от турецкого владычества, и Греция моментально перешла в британскую сферу влияния. И так далее – вплоть до вступления России в совершенно ненужную ей Первую мировую, когда ценой двух миллионов убитых мы на благо Англии дрались с немцами. Единственный русский государь, который пытался покончить с зависимостью от Англии и сделать Россию самостоятельным игроком, Павел Первый, трагически погиб. Стоило ему пойти на союз с Наполеоном и начать планирование похода в Индию – как Англия инспирировала дворянский заговор и политический переворот в Петербурге, в итоге которого Павла задушили, а на трон взошла очередная «английская игрушка» – Александр Первый. Такой была плата Российской империи за экономическую неразвитость и периферийное положение. Русская военная мощь в этом случае оказалась бессильной – она плясала под дудку сырьевой экономики, повиновалась прихотям «еврорусских». Но продолжим листать работу Кагарлицкого:

«…При Екатерине Великой Россия занимает первое место в мире по производству железа. Однако происходит это при крайне слабом внутреннем спросе… Наряду с Англией русское железо экспортировалось во Францию, где металлурги жаловались, что их эта конкуренция разоряет. Через петербургский порт железо вывозили в Голландию, Испанию и даже в Северную Америку. Единственной альтернативой на мировом рынке было шведское железо, но оно оказывалось заметно дороже… На Россию во второй половине XVIII века приходилось до 70 процентов мирового экспорта железа…

В XVIII веке первое место в нашем экспорте занимала пенька. На втором месте был лен. Пенька – это паруса и канаты, то, без чего невозможен флот того времени. Она являлась стратегическим сырьем XVIII столетия, как уголь во второй половине девятнадцатого или нефть в ХХ веке. Превосходная русская пенька уходила в Англию, а не менее качественный товар доставался французам…

В первой половине ХIХ столетия Россия экспортировала древесину, лен, пеньку, коноплю, сало, шерсть, щетину. На Британию в середине ХIХ века приходилось около трети русского импорта и примерно половина экспорта. К сороковым годам ХIХ в. Англия получала в России две трети требовавшихся ей льна-сырца и пеньки, 80 процентов семян льна и конопли…

Вплоть до середины ХIХ века Россия была основным поставщиком зерна (и прежде всего пшеницы) в Европу. На нее приходилось более двух третей европейского импорта зерна…»

Таким образом, наша экономика во времена Северной Пальмиры XVIII – первой половины ХIХ века сложилась как ресурсно-сырьевой сектор бурно развивающейся индустриальной Европы. Сектор, не только весьма отсталый в технико-технологическом плане, но и лишенный сколько-нибудь значительных капиталов. Именно встроенность Российской империи в складывающуюся мировую экономику на зависимых ролях в решающей степени определило и строй хозяйственной жизни в стране. Что это за строй?

«Империя Романовых … представляла собой феодальный произвол в его чистом виде, но направленный к новым целям. Однако сами эти цели были определены не российской властью, а общим характером мирового развития и капиталистической миросистемы. Феодальные методы мобилизации ресурсов служили модернизации капитализма – не только российского, но и европейского… У нас вошло в обычай повторять, что в России государство в XVIII – ХIХ веках шло «впереди общества». Да, конечно, технически оно всегда было гораздо прогрессивнее общества, ибо к услугам его техники был международный капитал, для которого поддержка русского государства (правильнее – русского феодализма) сделалась своего рода профессией… На протяжении XVIII века русское государство не просто «догоняло» Запад, оно успешно встраивалось в создаваемую Западом экономическую систему. Успехи Петербургской империи XVIII – начала ХIХ века в значительной мере были связаны с эффективным обслуживанием этой системы…

В 30-е годы ХIХ века А.С.Пушкин знаменитую фразу о том, что несмотря на свою грубую и циничную политику «правительство у нас все еще единственный европеец в России». Поэт, разумеется, имел в виду не культурные достижения петербургских бюрократов, а их вовлеченность в общеевропейские дела и проистекающее отсюда стремление модернизировать страну. Петербург со всей его авторитарной бюрократией был для Пушкина источником динамики, силой, заставлявшей страну двигаться и участвовать в мировых делах… Европеизм власти был предопределен вовлеченностью элит в международную экономику. Столица нуждалась в деньгах и товарах мирового рынка. В Петербургской России – чем выше положение социальной группы, тем больше степень ее связи с «Европой». Иными словами – со складывающейся буржуазной миросистемой. Да, в эту систему было вовлечено ничтожное меньшинство жителей страны…»

Проект «Северной Пальмиры» поставил себе целью европеизацию России. И надо признать – в экономическом плане он добился этой цели. Но совершенно не той, что задумывалась Петром первоначально («догнать Европу и повернуться к ней ж…й»). Империя так и не превратилась в экономического гиганта. Однако в европейскую миросистему она таки вошла – но не как лидер, а как ее сырьевой придаток, поставщик дешевых ресурсов. И как потребитель дорогой европейской продукции. В результате такой европейской ориентации Петербурга страна ишачила на государство. А государство удовлетворяло сырьевые потребности Запада и зависело от него. А в обмен на такую службу ничтожное меньшинство страны получило возможность жить, «как на Западе», а подчас – даже лучше. Во всяком случае, таких роскошных дворцов и балов, как в России, более богатая Европа не знала. Но меньшинство «еврорусских» дворян всецело зависело от Запада, считало себя Западом и стремилось на Запад. В Париж, Биарриц, Баден-Баден, Ниццу, Рим, Берлин и Лондон.

Государство, правящая династия и петербургская элита в составе «прирученной» аристократии и высшего чиновничества владели основными богатствами России. В этом смысле российская экономика всегда была государственной. Только вот государство в России – за исключением разве что сталинского правления и короткого периода после него – всегда кому-то принадлежало. В прямом смысле этого слова. А все остальные – воровали. Крали прежде всего у государства. И кто ближе был к власти – тот брал больше. Кто подальше – тот меньше. В авангарде шла русская аристократия, грабившая свою страну в умопомрачительных размерах. Вот и получилась экономическая модель Русской Системы или перераспределительный механизм «общества власти». Государство владеет. Петербургская элита – приватизирует. Чиновничество – крадет. Население – гнобится. Такая вот экономика «добывания трофеев» по-российски. А в итоге получилась хроническая отсталость, подчиненное положение России в мировой экономике и углубляющийся разрыв между Россией и технологическими лидерами.

Поэтому, когда нас призывают возрождать славные традиции романовской империи под двуглавым орлом, мы плюемся в ответ. Их уже возродили. В «беловежской России» образца 1991 года. И лить слезы над костями династии, и умиляться ее битым молью остаткам мы тоже не намерены!

Два народа (о вальсы Шуберта, о хруст французской булки)

Возможно, главная беда Русской цивилизации – это наш раскол на два народа. Один из самых совестливых и пронзительных русских мыслителей, Григорий Федотов, после краха романовской империи и ужасов Гражданской войны написал в 1926 году:

«Петру удалось на два века расколоть Россию: на два общества, на два народа, переставших понимать друг друга. Разверзлась пропасть между дворянством и народом – та пропасть, которую пытается завалить своими трупами интеллигенция ХIХ века. Отныне рост одной культуры, импортной, совершался за счет другой – национальной…»

Тающее, ничтожно малое меньшинство, которое приватизировало и обслуживало государство, отгородилось от народа, превратилось в «русских европейцев». У них культура и даже язык были другими, отличными от коренного населения. Помните, как сказано о Татьяне Ларине в «Евгении Онегине» Пушкина? «Она по-русски плохо знала…» Русская знать, утратившая русскую культуру и говорившая по-французски, возомнила себя «расой господ», иностранцами в собственной стране. А если так, то можно немилосердно использовать темных, забитых мужиков. Ведь они не понимают человеческий (то есть, иностранный) язык, они подобны животным и обходиться с ними можно, как со скотиной, распоряжаясь не только их свободой, но и жизнью. Такое превращение правящего класса романовской империи в «искусственную расу» только усилило его психологию «добывания трофеев» и ее стремление терзать Россию, как добычу.

Издевательство дворян над русскими крестьянами становилось еще сильнее оттого, что тупой расейский помещик, например, в Рязани хотел так же роскошно, как и его французский собрат по классу где-нибудь в Шампани или Лангедоке. Наш господин тянулся именно к западному уровню потребления. Но нашему дворянину-идиоту было невдомек, что климат Франции мягче русского, что из-за этого француз-крестьянин производит впятеро больше товарной продукции, чем наш мужик. А потому и тамошнему дворянину достается гораздо больше оброка или арендной платы, и позволить себе он может гораздо больше, чем наш барин. Но дурной расейский барин знать ничего не хотел: хочу жить как на Западе – и все тут! Поэтому он, чтобы купить все эти картины, скульптуры, клавесины и гобелены, эксплуатировал нашего мужика так, как французам и не снилось.

Недалеко от дворян ушел и крепостной промышленник, использовавший рабских труд намертво приписанных к уральским заводам полукрестьян-полурабочих (посессионных и приписных). Кстати, главным таким промышленником выступала императорская фамилия. Какой там технологический прогресс? Его практически не было до девятнадцатого века. Не нашли никакого развития прекрасные русские изобретения восемнадцатого столетия: завод-автомат Батищева, прекрасные станки Нартова, паровая машина Ползунова, все многочисленные изобретения Кулибина – от удивительных арочных мостов и карманных часов оригинальной конструкции – и до речных судов-самоходов, движимых силой встречного течения.

Подход к делу в промышленности получался тоже трофейным. Выжать людей до полного оскотинивания. Выжечь лес вокруг металлургических печей – и уйти дальше. Потом эту практику повторят при позднем Брежневе: опоганить, изуродовать тайгу, чтобы высосать побольше нефти, которую сырой отправят на Запад – и потом уйти, оставив на отравленных нефтяными выбросами пустошах груды ржавых бочек, поломанной техники и уже ненужных буровых.

Но это будет в ХХ веке. А когда изучаешь историю России XVIII-XIX веков, просто зубами от ярости скрежещешь, наблюдая за дворянским хамством, за самым неприкрытым свинством.

Во всех войнах той эпохи русская армия вступает в бой разутой, раздетой, плохо кормленной и скверно обученной. Флот при Романовых каждый раз находится в удручающем состоянии, и его приходится приводить в боевую готовность ценой неимоверных усилий. Всякий раз оказывается, что все разворовали дворяне-интенданты, что несметные деньги ушли не на оборону, а на бесчисленные балы и увеселения, на тысячи платьев для императрицы Елизаветы Петровны и на любовников Екатерины-вроде-бы-Великой. Господа дворяне строят себе дворцы, тратя на одну фарфоровую вазу из Европы столько же, сколько стоит батарея отличных орудий.

Вы оскорбитесь и скажете, что история Российской империи дает целую плеяду патриотов и героев, рыцарей без страха и упрека? Полководцев, научных гениев, выдающихся администраторов? Да, это так. И именно такие люди и нещадно эксплуатируемый народ создали все то хорошее, что связано с императорской Россией. Именно они и служили щитом от натиска «добывателей трофеев», грабителей собственной страны. Но, читатель, разве вы не замечаете того, что было их не так много, как хотелось бы? И действовать им слишком часто приходилось вопреки окружению. Вопреки господствующим в дворянской стране нравам.

Адмирал Ушаков и генерал Суворов насмерть бьются с интендантами. Воровство и транжирство достигают невообразимых размеров в девятнадцатом столетии. Герой из героев, лейтенант Казарский, который в 1828 году на крохотном бриге «Меркурий» выдержал бой с двумя громадными турецкими линкорами и был лично назначен императором Николаем Первым проверять дела со снабжением Черноморского флота, где вор сидел на воре. Казарского просто отравили, угостив чашкой кофе с ядом. А какова судьба лейтенанта Ильина, который в 1770 году сыграл решающую роль в разгроме турецкого флота при Чесме? Ведь этот человек шел почти на верную смерть, управляя брандером – корабликом, доверху набитом порохом и горючими материалами. Ему удалось поджечь вражеские корабли – но жизнь свою он закончил в нищете и унижении. А какие мытарства пришлось пережить Резанову, пытавшемуся укрепить русские колонии в Америке? А как петербургская бюрократия съела энергичного управляющего «Российско-американской компании» Баранова, сумевшего утвердить Россию на Аляске? А те мучения, что выпали на долю гениальных русских изобретателей и ученых, чьи прекрасные технологии и изобретения были уничтожены тупым равнодушием царской бюрократии и глупостью тогдашних толстосумов?

К примеру, Максим Калашников в юности писал дипломную работу «Борьба с коррупцией и неэффективностью в государственном аппарате при Николае Первом», и прекрасно знает, о чем говорит. Он много читал, как перед ревизиями чиновники топили документы в реках. Какие суммы из бюджета исчезали в карманах элиты. Как проклятые снабженцы-дворяне крали даже в Крымскую войну, и русская армия от этого воровства понесла потерь не меньше, чем от пуль и бомб оккупантов при обороне Севастополя. Воровство и коррупция при Николае Первом достигла чудовищных размеров, практически парализовав страну. Именно это привело нас к унизительному поражению из-за технической отсталости и организационной беспомощности. В ту войну французские броненосцы крушили наши береговые батареи – а мы ничего не могли с ними поделать, ибо ядра старых пушек отскакивали от их железных боков. Нас расстреливали из дальнобойных нарезных ружей, а русский солдат имел только примитивные гладкостволки. А кто воровал? Да дворяне же! И гоголевский «Ревизор» – это лишь слабая тень того, что творилось на самом деле. Мы знаем это из документов и воспоминаний, опубликованных еще при царях, а не при коммунистах.

Не меньшее омерзение вызывают и внутренние сцены крепостнической жизни с помещиками-мотами, с бешенством «от жира», с пустой и никчемной жизнью большинства правящего класса. То, что делала и делает нынешняя россиянская псевдоэлита, и есть лишь концентрированное повторение строя мысли, образа жизни и поступков их предшественников в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Дворяне спускали миллионы рублей в Европе – и их нынешние наследники делают то же самое, скупая архидорогую лондонскую недвижимость и футбольные клубы. Преемственность в самом чистом виде! Именно поэтому владельцы вилл на Рублево-Успенском шоссе, отгороженных от остальной России, складывают песни про вальсы Шуберта, закаты и хруст французской булки – как упоительны в России вечера.

Дорогая булка у вас получилась, ребята! Крепостничество и бесправие – ей цена. И несчастье нашей истории. И исковерканная русская судьба. И многие миллионы жертв. Вот что пошло в уплату за все эти великолепные псовые охоты, клавесинные вечера и балы белыми ночами в Северной Пальмире.

Народ в старой России – это прежде всего крестьянство. Даже в середине девятнадцатого века в городах проживало не более 5 процентов населения. Крестьянство жило своей жизнью, невообразимо далекой от Петербурга и проекта «Северная Пальмира». И уж тем более – от Европы. Жизнь крестьянина была самодостаточной. Ее содержание складывалось из борьбы с суровой природой и уклонения от власти – сил, одинаково для крестьянина далеких, непонятных и, в общем-то, враждебных. С городом, и уж тем более с далекой непостижимой столицей на Неве (а уж тем более – и с вовсе неведомой заграницей) русского землероба связывала лишь часть урожая и продуктов, отдаваемая либо помещику, либо его управителю. В остальном крестьянин, его семья и община были замкнуты на самих себя и привычный ход вещей. В его основе – труд от зари до зари без выходных с весны до осени и множество праздников во вьюжные зимние вечера, в осеннюю и зимнюю распутицу. Именно на каторжном труде крестьянина и было построено все в Северной Пальмире.

Но при этом скажем прямо: русский крестьянин все же не умирал с голоду. По свидетельствам иностранцев, посетивших внутренние районы Российской империи в восемнадцатом и начале девятнадцатого века, русский крестьянин жил как минимум не хуже деревенских жителей в Западной Европе. Так, английский путешественник Роберт Бремер специально поехал вглубь России в начале XIX, стараясь отыскать в жизни нашей страны позорящие ее черты. И, тем не менее, он написал:

«В целом … по крайней мере, в том, что касается пищи и жилья, русскому крестьянину не так плохо, как беднейшим среди нас. Он может быть груб и темен, подвергаться дурному обращению со стороны вышестоящих, несдержан в своих привычках и грязен телом, однако он никогда не знает нищеты, в которой прозябает ирландский крестьянин. Быть может, пища его груба, но она изобильна. Быть может, хижина его и бесхитростна, но она суха и тепла. Мы склонны воображать себе, что если уж наши крестьяне нищенствуют, то мы можем по крайней мере тешить себя уверенностью, что они живут во много большем довольстве, чем крестьяне в чужих землях. Но сие есть грубейшее заблуждение. Не только в Ирландии, но и в тех частях Великобритании, которые считаются избавленными от ирландской нищеты, мы были свидетелями убогости, по сравнению с которой условия русского мужика есть роскошь, живет ли он среди городской скученности или в сквернейших деревушках… Есть области Шотландии, где народ ютится в домах, которые русские крестьянин сочтет негодными для своей скотины…» (Цитируем по книге Р.Пайпса «Россия при старом режиме» – Москва, 2004 г.)

Когда читаешь это, невольно задумываешься. Откуда у русских крестьян оставался какой-никакой достаток? Ведь урожайность на гектар в России в те времена была в четыре-пять раз меньше европейских! Ответ до смешного прост: нигде в Европе на одного землевладельца не приходилось таких площадей земли, как в России, и стольких зависимых от него крестьян. Тем паче, что в тогдашней России крестьян жило больше, чем во всей Европе, вместе взятой. Таким образом, уступая в качестве, мы брали количеством. Отставая в эффективности, брали массой.

И все же главной проблемой русских крестьян были не материальные, а общественные и духовные условия их жизни. В отличие от европейского, русский крестьянин был крепостным по сути, беззащитным перед произволом власти и помещика. Тот же Роберт Бремер писал:

«Пусть, однако, не думают, что раз мы признаем жизнь русского крестьянина во многих отношениях более сносной, чем у некоторых из наших собственных крестьян, мы посему считаем его долю в целом более завидной, чем удел крестьянина в свободной стране вроде нашей. Дистанция между ними огромна, неизмерима, однако выражена может быть двумя словами: у английского крестьянина есть права, а у русского – нет никаких!» (Р.Пайпс, указ. соч., с 212).

Итак, русский крестьянин был бесправен и беззащитен перед властью. И одновременно его лишили живой веры, придающей смысл существованию. О какой искренней, одухотворяющей вере можно вести речь, если, начиная с 1700 года, упраздняется патриаршество и церковь превращается в часть государственной машины, в идеологическую организацию по воспитанию трудящихся – темного и неграмотного народа?

Со времен Петра Первого наша официальная церковь была чем угодно, только не домом Бога. Мало того, что великий европеизатор отменил патриаршество, он еще и свел управление церковью к бюрократическому органу, священному Синоду – элементу государственного аппарата Российской империи. Этот факт, мы думаем, хорошо известен тебе, читатель. А теперь поведаем о вещах уж совсем удивительных. Начиная с Петра Первого рукоположенные священники давали присягу государству, в которой торжественно клялись «Его Царского Величества самодержавству, силе и власти принадлежащие права и прерогативы узаконенные и впредь узаканиваемые, по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять и в том живота своего в потребном случае не щадить». То есть, священники превращались в цепных псов государственной машины. С высшим духовенством дело обстояло еще круче. В присяге, приносимой членами священного Синода, содержалось вот что: «Клянусь же Богом живым Ея Величеству, Государыне Царице Екатерине Алексеевне верным, добрым и послушным рабом и подданным быть» («Полное собрание законов Российской империи с 1649 года» – СПб, 1830 г., т. 6, с. 315).

Священник, как послушный раб императрицы, как слуга власти, ненавидимой обществом! Прямее и не скажешь. Стоит ли удивляться тому, как в начале ХХ века русские мужики охотно валили кресты с официальных церквей? Впрочем, не надо впадать и в другую крайность и считать русских стихийными атеистами. Нет, не были мы таковыми. Скорее, русские крестьяне хранили своеобычную и в чем-то детскую веру в доброго, усталого Бога, от которого скрывают безобразия, творящиеся не земле. Верили они и в помазанника этого доброго Бога – русского царя, единственного, кто думает о народе и сочувствует ему. Бесспорно, такая вера носила прежде всего психотерапевтический, а не творческий характер. Нацеливала человека не на созидание, а на обживание. Но она была необходима. Не может человек жить без веры, так же, как и без надежды и любви.

В общем же русский крестьянин времен «Северной Пальмиры» испытывал враждебность к государству, был слабо связан с обществом в европейском его понимании и не нуждался в мире за пределами родного села. Да и не понимал его тоже. Самое большее, что он мог понять – так это ближнюю округу. На дворянско-бюрократический беспредел и трофеизм эпохи господ Романовых он отвечал лживостью, безразличием и глубоко запрятанной агрессивностью. Один из самых дотошных и глубоких знатоков народной жизни, Максим Горький, писал по этому поводу:

«В юности моей я усиленно искал по деревням России того добродушного, вдумчивого русского крестьянина, неутомимого искателя правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века. И – не нашел его. Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который – когда это выгодно ему – прекрасно умеет показать себя простаком… Он знает, что «мужик не так глуп, да мир – дурак», и что «мир силен, как вода, да глуп, как свинья». Он говорит: «Не бойся чертей – бойся людей». «Бей своих – чтобы чужие боялись». О правде он не очень высокого мнения: «Правдой сыт не будешь», «что в том, что ложь, коли сыто живешь?». «Правдивый, как дурак, тоже вреден». Сострадание ему не слишком ведомо. Ни у кого в мире нет такой пословицы: «Чужие слезы – вода». Да и к труду он не испытывает особой привязанности: «Работа не волк, в лес не убежит»…»

Такова мораль крестьянина, вызревшая в уродливом зазеркалье «Северной Пальмиры» при династии Романовых. И не надо рыдать о «России, которую мы потеряли» и пенять на Сталина, который, де, уничтожил самых хозяйственных, честных и трудолюбивых. Не нравится вам Горький? Давайте обратимся к написанному другим знатоком народной жизни, бескомпромиссному Виссариону Белинскому.

«В понятии нашего народа свобода есть воля, а воля – озорничество. Не в парламент пошел бы освобожденный русский народ, а в кабак побежал бы он, пить вино, бить стекла и вешать дворян, которые бреют бороду и ходят в сюртуках, а не в зипунах…»

Знаете, Виссарион Григорьевич, написав это, как в воду глядел. Вся история ХХ века на Руси подтвердила его выводы. И в 1917-м, и в 1991-м…

Военная несостоятельность «славной династии»

Напоследок посмотрим на империю Романовых с той стороны, которая составляет ее главную гордость – военной.

Российская империя при всей слабости ее экономического основания была милитаризованным государством. После Петра мы становимся признанной военной силой. Именно милитаризация оправдывала закрепощение крестьян. Мол, терпи, мужик. Ты превращен в раба для помещика, но барин-то твой – воин! Ему приходится воевать и рисковать жизнью на государевой службе, а потому ему многое дозволено.

Надо сказать, Петр Первый действительно провел немилосердную мобилизацию дворян. Они при нем и под пулями в атаку ходили, и на крепостные стены бросались, и морское дело осваивали, и почти на верную смерть в дальние экспедиции ходили. Много их погибло и от свинца, и от цинги. Иные уходили по приказу Петра в полярные плавания вместе с женами, где и находили последний покой. Но…

В восемнадцатом веке на Россию прекращаются ежегодные налеты крымской конницы, а после разгрома Карла Шведского под Полтавой в 1709 году и вплоть до самого наполеоновского нашествия в 1812-м на нас добрый век никто не решается напасть. У России не оказывается врагов, способных угрожать ее существованию. Польша – в упадке и смуте. Турция испытывает острые внутренние кризисы. Швеция способна лишь на локальные операции, предел ее мечтаний – отбить у русских часть Карелии и захватить Петербург. Маленькая Пруссия о походе на Восток даже не мечтает (а единой Германии еще нет). Австрии не до нас. Франция – далеко, ее нападение на нас – физически невозможно. Да и нет в те времена механизированных армий и авиации, железных дорог и автомобилей, без которых любая армия того времени просто растворялась на огромных русских просторах.

Династия Романовых уже не мобилизует дворянство: ему даруются вольности, делающие государеву службу не обязательной, а добровольной. И временный союз мужика и власти тотчас распадается. Вспыхивает кровавая крестьянская война Емельяна Пугачева. Крестьянин был готов гнуть спину на крепостника до тех пор, пока тот воевал и защищал от врагов. После 1709 года помещик с точки зрения мужика превращается в сущего паразита, кровопийцу, «трофейщика». Ведь он ничего не делает, а лишь жрет водку, устраивает балы да охоты, таскает в постель девок, в карты режется и покупает невесть что. Каких-то – тьфу ты, Господи, срамота одна! – баб каменных в раздетом виде, да картины с голыми телесами.

При этом русский мужик с молоком матери впитывал понимание: барин имеет все, потому что власть держит меня в крепостном рабстве у этого кровопийцы, потому что я вынужден даром отдавать ему плоды труда своего, потому что я всего лишен. Поэтому рождался протест: то, что у дворянина – это на самом деле мое, моим потом политое, и я это должен вернуть. Отнять и поделить.

Что делал помещик? Старался содрать со своих крестьян три шкуры, чтобы было на что кутить в Париже и на европейских курортах, чтобы играть в карты и давать балы, чтобы тыщи рублей спускать на импортную роскошь. Большинство из того, что выжималось из мужика, шло не в развитие промышленности, а в совершенно немыслимую, непроизводительную роскошь, миллионы рублей утекали за рубеж, обеспечивая развитие Западной Европы. Сюда же отнесем и варварскую модель хлебного экспорта царской России, которая до сих пор заставляет млеть от восторга интеллигентских придурков: «Ах, мы кормили хлебом всю Европу!». Мы вывозили зерно с Юга, хотя страна при этом голодала и недоедала, хотя на душу населения хлеба в «хлебоэкспортной» России производилось меньше, чем в странах, которые этот хлеб у нас покупали. Это ли не яро «трофейный» подход? И коль мы «кормили всю Европу», то какого черта власть постоянно пыталась провести реформы на селе и без устали сокрушалась по поводу низкой производительности труда русских крестьян?

Таким образом, дворянин утрачивает оправдание своего господства, все больше превращаясь в неприкрытого мародера. Он – уже далеко не всегда воин и подвижник во благо Империи.

Но это – полбеды. Второй половиной становится прогрессирующая военная несостоятельность государства Романовых. Мы тоже гордимся славными победами русского оружия в XVIII столетии, гениями Румянцева и Суворова, Ушакова и Сенявина. Мы знаем, что русская армия в ту эпоху стяжала себе славу непобедимой. За короткое историческое время Империя занимает Северное Причерноморье, Крым, Приднестровье, Кавказ и Закавказье. Но…

Но при всем этом возможности решить геополитические задачи России тогда не использовали даже наполовину. Три века назад Турция впала в столетнюю слабость. Англия и Франция еще не знают парового флота – его еще не изобрели, и потому западные эскадры не могут оперативно прибыть в Черное море. В тот век русские, мобилизовавшись, могли взять Босфор и Дарданеллы комбинированными ударами с моря и суши, десантными операциями. Сделай мы это – и Россия выходила в Средиземное море, заводила мощный торговый флот, получала огромные доходы от торговли на Юге.

Вот только средства, которые могли бы пойти на это, правящие верхи России профукали на дворцы и поместья, на фаворитов и развлечения. На фоне ее московские, допетровские цари, выглядят как мобилизационные гении. Они строили немного и скромно, в первую очередь отливая пушки.

Россия так и не смогла занять Босфор и Дарданеллы ни в восемнадцатом веке, ни в войну 1828-1829 годов. Зато потом начинается череда военных неудач. Режим сырьевиков, крепостников и «добывателей трофеев» допускает военно-техническое отставание от Европы, и это быстро выливается в череду военных поражений.

В Крымскую войну 1853-1856 годов Запад бросает против нас солдат с дальнобойными винтовками, паровые винтовые корабли и даже первые броненосцы. Русский солдат вынужден противостоять им с примитивными гладкоствольными ружьями, парусными кораблями и горсткой устаревших колесных пароходов. Уже в ту войну российский генералитет показывает себя косным и неспособным вести современную войну. Части бросаются в атаки на убой, без координации, наблюдаются первые попытки завалить развитого противника трупами своих солдат.

Итог – позорное поражение. Но и дальше царская военная машина работает плохо. Русско-турецкая война 1877-1878 годов принципиально не изучалась в русских военно-учебных заведениях – настолько неумелы действия командования в той кампании, настолько велики наши потери. Кстати, война 1877-1878 гг. также заканчивается геостратегическим поражением России. Англо-французы, подтянув к театру военных действий мощные эскадры, заставляют нас отойти от Босфора и Дарданелл (а мы были уже в 28 километрах от Стамбула) и навязывают нам унизительное для страны соглашение, по которому Турция сохраняет проливы в своих руках, а освобожденная Болгария оказывается в немецкой сфере влияния – чтобы потом, в Первую и Вторую мировые войны, оказаться в стане наших противников.

Следующая крупная война, Русско-японская 1903-1905 гг., заканчивается позорнейшим поражением. Выявляется полная неспособность царской России воевать на тогдашнем уровне. Тыловое обеспечение армии оказывается скверным, не хватает топографических карт и маскировочного обмундирования, патронов и пулеметов. Броненосный флот оказывается плохо организован и скверно подготовлен – отчего гибнет в войне. Впервые с семнадцатого века русские сдаются в плен большими массами – и в Порт-Артуре, и в Цусимском морском сражении.

Затем разражается Первая мировая, в ходе которой царские генералы и чиновники допускают снарядный голод в армии (на тысячу немецких снарядов наши вынуждены отвечать десятком своих), отступления, падение крепостей в Польше, сотни тысяч сдавшихся в плен. Не удается нанести ни одного поражения немцам, все победы – лишь над слабыми австрияками. И здесь наблюдается полная военная несостоятельность, закончившаяся крушением монархии…

В общем, проект «Северная Пальмира» и в военном отношении оказался несостоятельным. И тут он потерял оправдание своей политики в глазах народа.

Взаимная ненависть между верхами и низами в России, дух «добывания трофеев» и мародерства как вверху, так и внизу, глубокое неприятие между «еврорусскими» и массой собственно русского народа – вот что стало смертным приговором Северной Пальмире, Петербургской империи. Вот – ее несчастье и судьба. И нет ничего удивительного в том, что нашлись в России те силы, которые с 1917 года решили построить в стране иную Реальность, преодолев роковые пороки романовского государства.

Однако это – уже следующий национальный проект.

Date: 2015-09-02; view: 324; Нарушение авторских прав