Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Совместное обучение
В большинстве школ-интернатов существуют определенные способы разделения мальчиков и девочек, особенно это касается спальных помещений. Любовные отношения не поощряются. Не поощряются они и в Саммерхилле, однако и не запрещаются. В Саммерхилле и девочек, и мальчиков оставляют в покое. И отношения между полами оказываются очень здоровыми. Никто здесь не вырастает с иллюзиями или заблуждениями в отношении другого пола. И дело не в том, что Саммерхилл — это как бы одна большая семья, где одни только милые маленькие мальчики и девочки и все они — братья и сестры. Если бы это было так, я бы немедленно стал яростным противником совместного обучения. При подлинно совместном обучении, а не таком, при котором мальчики и девочки только сидят вместе за партами в классе, но живут и спят в разных зданиях, практически исчезает нездоровое любопытство друг к другу. В Саммерхилле никто не подглядывает в замочную скважину. Здесь гораздо меньше беспокойства по поводу секса, чем в других школах. Но время от времени у нас обязательно появляется какой-ни- будь взрослый, который спрашивает: «И что, разве они все не спят друг с другом?» А когда я отвечаю, что нет, не спят, он (она) восклицает: «Но почему? В их возрасте я бы чертовски хорошо проводил(а) время!» Такого типа люди полагают, что, если мальчики и девочки обучаются вместе, они обязательно должны предаваться сексуальным вольностям. Надо сказать, люди подобного склада никогда не признают, что именно эта мысль лежит в основе их возражений против совместного обучения. Они предпочитают рассуждать о том, что мальчики и девочки не должны обучаться вместе, поскольку они различаются по способностям к учебе. Школьное образование должно быть совместным, потому что жизнь совместна. Однако многие родители и педагоги боятся совместного обучения, потому что боятся беременностей. Я даже слышал про директоров совместных школ, которые не могут уснуть по ночам от страха, что подобное может случиться. Дети обоих полов, растущие отдельно, часто оказываются не способны любить. Это может порадовать тех, кто боится секса, но для юношества в целом неспособность любить — огромная человеческая трагедия. Когда я спросил нескольких подростков из одной знаменитой частной школы с совместным обучением, есть ли у них в школе любовные связи, ответ был: нет. Я выразил свое удивление и в ответ услышал: «Иногда у нас бывает, что мальчик дружит с девочкой, но любовных связей нет». Поскольку я уже заметил на территории школы нескольких красивых парней и хорошеньких девушек, то понял, что школа навязывает своим ученикам идеал антилюбви, а ее высоконравственная атмосфера исключает секс. Однажды я спросил директора одной прогрессивной школы: «Случаются у вас в школе любовные связи?» — «Нет, — ответил он с важностью, — мы ведь не берем трудных детей». Противники совместного обучения могут возразить, что оно делает мальчиков женоподобными, а девочек — мужеподобными. За всякими рассуждениями такого рода лежат якобы нравственные соображения, а на самом деле — завистливые страхи. Исполненный любви секс — величайшее наслаждение в мире, и именно поэтому его стараются подавлять. Все остальное — отговорки. Причина, по которой я не боюсь, что старшие ученики Саммерхилла, живущие здесь с раннего детства, окажутся в любовной связи, проста — я знаю, что имею дело не с теми детьми, чей интерес к сексу подавлялся и, следовательно, приобрел неестественный характер. Несколько лет назад к нам почти одновременно поступили два ученика: юноша 17 лет из частной мужской школы и девушка 16 лет из частной женской школы. Они влюбились друг в друга и всегда были вместе. Однажды, встретив их поздно ночью, я остановил их. «Я не знаю, чем вы занимаетесь вдвоем, — сказал я, — и в плане морали меня это нисколько не волнует, поскольку это вообще не имеет отношения к морали. Но экономически меня это беспокоит. Если у тебя, Кейт, появится ребенок, моя школа будет разорена. Видите ли, вы оба только что прибыли в Саммерхилл. Для вас это означает свободу делать что хочешь. И естественно, у вас нет никаких особых чувств по отношению к школе. Если бы вы жили здесь лет с 7, мне бы не пришло в голову обсуждать этот вопрос. Вы были бы тогда так сильно привязаны к школе, что обязательно подумали бы сами о последствиях своих действий для Саммерхилла». Это был единственно возможный способ попробовать решить проблему. И к счастью, нам с ними никогда больше не пришлось возвращаться к этой теме.
Труд
Раньше в Саммерхилле действовало правило, в соответствии с которым каждый ученик старше 12 лет и каждый сотрудник должны были еженедельно отрабатывать по 2 часа на огороде. За это полагалась символическая плата — 6 пенсов в час. Если ты не работал, тебя штрафовали на 1 шиллинг[12]. Некоторые, включая и нескольких учителей, с радостью отделывались штрафами. Из тех, кто работал, большинство поминутно смотрели на часы. В работе не было даже тени игры, а следовательно, она у всех вызывала скуку. Закон снова поставили на обсуждение, и дети отменили его почти единогласно. Несколько лет назад Саммерхиллу понадобился изолятор для больных. Мы решили построить его сами — простое здание из кирпича и цемента. Никто из нас в жизни не положил ни одного кирпича, тем не менее мы взялись за это дело. Несколько учеников помогали вырыть яму под фундамент и разобрали на кирпичи кое-какие старые постройки. Но дети требовали платы. Мы отказались платить. В конце концов изолятор был построен силами сотрудников и посетителей. Работа оказалась слишком скучной для детей, а перспектива попасть на больничную койку была, на их юный взгляд, слишком сомнительной. У них не возникло никакого личного интереса. Но некоторое время спустя, когда им захотелось иметь навес для велосипедов, они построили его совершенно самостоятельно, без помощи взрослых. Я пишу о детях — не о том, какими они, на наш взрослый взгляд, должны быть, а о том, каковы они в действительности. Их чувство общности — чувство социальной ответственности — не разовьется еще лет до 18 или даже позже. Их интересы сиюминутны, и будущее для них не существует. Мне никогда еще не приходилось видеть ленивого ребенка. То, что называют ленью, обычно отсутствие либо интереса, либо здоровья. Здоровый ребенок не может пребывать в праздности, ему постоянно нужно чем-нибудь заниматься. Я знал когда-то одного очень здорового парня, которого считали ленивым. Математика его не интересовала, но школьная программа требовала, чтобы он учил математику. Конечно, он не хотел ею заниматься, учитель математики считал его лентяем. Недавно я где-то прочел, что, если бы парочка, решившая провести вечер вне дома, не пропустила ни одного танца, это было бы все равно что прошагать по двадцать пять миль. Тем не менее парочка не особенно устала бы — ведь они получали удовольствие на протяжении всего вечера, при условии, конечно, что не наступали друг другу на ноги. То же и с ребенком. Мальчик, который в классе кажется ленивым, может часами играть в футбол. У меня ушло немало времени, прежде чем я сумел принять как данность то, что семнадцатилетние совершенно не стремятся мне помогать, когда я сажаю картошку или пропалываю лук, они предпочитают часами возиться с двигателями, мыть машины или собирать радиоприемники. Правда начала проясняться для меня в тот день, когда я вскапывал огород у моего брата в Шотландии. Я не получал удовольствия от работы, и вдруг до меня дошло, в чем тут дело, — я вскапывал огород, который для меня ничего не значил. Так же и мой огород ничего не значит для этих мальчишек, в то время как велосипеды или мотоциклы значат для них очень много. Подлинный альтруизм приходит много позже, но определенная доля эгоизма сохраняется и в нем. У малышей отношение к труду совершенно иное, чем у подростков. В Саммерхилле младшие — от 3 до 8 лет — могут работать, как негры, размешивая цемент, подвозя на тележках песок или очищая старые кирпичи и вовсе не помышляя о вознаграждении. Они идентифицируют себя со взрослыми, и такая работа для них — как воплощение мечты. Однако лет с 8 или 9 и вплоть до 19 — 20 желание заниматься скучным физическим трудом отсутствует начисто. Это справедливо для большинства детей, хотя бывают, конечно, и такие, которые проявляют трудолюбие в самом раннем детстве и сохраняют его на протяжении всей жизни. В действительности мы, взрослые, слишком часто эксплуатируем детей. «Мэрион, сбегай к почтовому ящику, опусти это письмо!» Дети ненавидят, когда их так используют. Всякому нормальному ребенку кажется, что забота родителей не требует какого-либо усилия с его стороны. Он чувствует, что такая забота — его естественное право, но одновременно понимает: от него ожидают и даже считают, что он обязан выполнять десятки лакейских заданий и множество рутинных действий, от которых сами родители рады уклониться. Как-то я прочел об одной школе в Америке, которая была построена самими учениками. Мне тогда показалось, что это идеальная ситуация. Теперь я думаю иначе. Если дети построили свою школу, то можете быть уверены, что рядом находился какой-нибудь веселый и доброжелательный, но облеченный властью джентльмен, постоянно и с энтузиазмом их подгонявший. Когда такой власти нет, дети сами не строят школ. Здоровая цивилизация, на мой взгляд, не должна привлекать детей к работе по крайней мере до 18 лет. Многие мальчики и девочки переделают немало всякой работы и до того времени, когда им исполнится 18, но эта работа будет для них игрой, с родительской точки зрения вероятнее всего экономически совершенно невыгодной. Я с тоской думаю о гигантском количестве работы, которую приходится выполнять студентам при подготовке к экзаменам. И понимаю, почему в довоенном Будапеште почти у 50% учащихся после сдачи вступительных экзаменов в университеты наблюдались тяжелые физические или психические нарушения. Причина, по которой мы здесь, в Саммерхилле, постоянно получаем такие прекрасные отзывы о наших бывших учениках, занявших ответственные посты, состоит в том, что эти мальчики и девочки прожили стадию эгоцентрических фантазий в Саммерхилле. Став молодыми взрослыми, они способны встретиться с реалиями жизни безо всякой неосознанной тяги к детским играм.
Игра
Саммерхилл можно определить как школу, в которой игра имеет первостепенное значение. Я не знаю, почему дети и котята играют. Полагаю, дело в энергии. Когда я думаю об игре, то имею в виду не спортивные площадки и организованные игры, а проявления фантазии. Организованные игры предполагают мастерство, состязание, взаимодействие; детская игра не требует никакого мастерства, редко включает состязание и еще реже — командное взаимодействие. Малыши обожают играть в разбойников — со стрельбой и сражениями на мечах. Дети играли в них задолго до наступления эры кино. Книги и фильмы иногда привносят какие-то оттенки в некоторые игры, но суть этих игр одна и та же, она живет в душах детей всего мира. Шестилетки в Саммерхилле играют весь день напролет — играют со своими фантазиями. Для маленького ребенка фантазия и реальность очень близки друг к другу. Когда десятилетний мальчишка вырядился призраком, малыши сначала визжали от восторга: они знали, что это всего лишь Томми, и видели, как он заматывался в простыню. Но когда он напал на них, они все завопили от ужаса. Маленькие дети живут своими фантазиями и воплощают их в действие. Мальчишки от 8 до 14 лет играют в разбойников и постоянно кого-нибудь «убивают» или «улетают» в небеса на своих деревянных самолетах. Маленькие девочки тоже проходят через эту разбойничью, гангстерскую стадию, только у них она не принимает форму вооруженных столкновений, а разворачивается в сфере личных отношений. Шайка Мэри противостоит шайке Нелли, и между ними происходят постоянные ссоры и обмены грубостями. Противостоящие шайки мальчишек враждуют только в игре. Поэтому с маленькими мальчиками ладить легче, чем с девочками. Мне так и не удалось установить, где у них пролегает граница между фантазиями и действительностью. Когда девочка приносит кукле еду на маленькой игрушечной тарелочке, верит ли она, что кукла живая? Игрушечный конь-качалка — это настоящий конь? Когда мальчик кричит: «Огонь!» — и потом стреляет, верит ли он, что ружье у него в руках — настоящее? Я склонен думать, что, когда игра в разгаре, дети и в самом деле воображают, что их игрушки — настоящие вещи, и, только когда вмешивается какой-нибудь бестактный взрослый и тем самым напоминает, что все происходящее плод их воображения, они с размаху шлепаются обратно на землю. Ни один чуткий родитель никогда не станет разрушать мир детской фантазии. Мальчики, как правило, не играют с девочками. Они играют в разбойников и в «пятнашки», устраивают себе тайные убежища на деревьях, роют землянки и окопы. Девочки редко организуют какие-нибудь игры. Освященные веками игры в учительниц и врачей неизвестны свободным детям, потому что они не ощущают необходимости имитировать власть. Младшие девочки играют в куклы, а те, что постарше, похоже, получают большее удовольствие от общения с людьми, нежели с предметами. У нас часто выходили на поле смешанные хоккейные команды. В карты и другие настольные игры дети обычно тоже играют смешанными группами. Дети обожают шум и грязь, они топают по лестнице, орут как сумасшедшие, не берегут мебель. Если они играют в салки, то снесут попавшуюся им на пути фарфоровую вазу, даже не заметив этого. Матери, как правило, недостаточно играют со своими детьми. Они, видимо, полагают, что довольно сунуть в коляску мягкого плюшевого мишку, чтобы как-то занять малыша на час-другой, забывая о главном — детям надо, чтобы их обнимали и тискали. Если принять, что детство — это жизнь в игре, то хочется спросить: как мы, взрослые, обычно учитываем этот факт? Мы его игнорируем. Мы забываем о нем вовсе, потому что игра кажется нам потерей времени. И поэтому мы возводим громадную городскую школу с множеством комнат и дорогостоящего оборудования для преподавания, в которой чаще всего отводим для игр лишь очень небольшое и строго определенное место. Можно утверждать — и не без основания, — что пороки цивилизации обязаны своим существованием тому факту, что ни одному ребенку никогда еще не удалось вдоволь наиграться. Или, иначе говоря, каждого ребенка специальными усилиями превращают во взрослого задолго до того, как он достигнет взрослости (подобно тому как растения в теплицах выгоняют в рост до срока). Отношение взрослых к игре совершенно деспотично. Мы, старшие, составляем для ребенка расписание: учеба с девяти до двенадцати, потом час на ланч, а потом снова уроки до трех. Если бы свободного ребенка попросили сделать для себя расписание, он почти наверняка отдал бы игре много времени, а урокам — мало. Враждебность взрослых по отношению к детской игре коренится в страхе. Не одну сотню раз приходилось мне отвечать на беспокойный вопрос: «Но если мой сын будет играть целыми днями, как он научится хоть чему-нибудь, как он будет сдавать экзамены?» И очень редко спрашивающий был готов принять мой ответ: «Если ваш ребенок наиграется досыта, он сможет сдать вступительные экзамены после пары лет интенсивной учебы вместо обычных пяти, шести или семи лет занятий в школе, которая не признает игру важным фактором развития». Но всегда необходимо добавить: «Это в том случае, если он вообще захочет сдавать эти экзамены!» Потому что он может захотеть стать балетным танцовщиком или радиомонтером, а она — портнихой или детской няней. Да, конечно, именно страх за будущее детей приводит родителей к тому, что они лишают своих чад законного права на игру. Но не только страх. За неодобрительным отношением к игре скрывается еще и некое смутное представление из области морали — представление о том, что быть ребенком, в общем-то, не особенно хорошо, явно звучащее в расхожем увещевании, обращенном к молодым: «Не будь ребенком!» Родители, которые забыли чаяния собственного детства, т. е. разучились играть и фантазировать, — плохие родители. Когда ребенок утрачивает способность играть, его душа умирает, и он становится опасным для всех детей, которые с ним сталкиваются. Учителя из Израиля рассказали мне о поразительных общинах, существующих там. Школы, говорили они, — часть общины, а ее основной задачей является тяжелый труд. Как рассказывал один из учителей, десятилетние дети рыдают, если им — в качестве наказания — запрещают копать огород. Если бы мне встретился десятилетний ребенок, который рыдал из-за того, что ему запретили копать картошку, я бы подумал, что он умственно отсталый. Мир детства — это мир игры; и всякая общественная система, игнорирующая данную истину, воспитывает детей неправильно. Израильский метод, о котором шла речь, на мой взгляд, — это принесение молодой жизни в жертву экономическим нуждам, и я бы ни за что не назвал подобную систему идеалом общинной жизни[13]. Было бы очень интересно, хотя, вероятно, и довольно сложно, оценить вред, нанесенный детям, которым не позволили играть столько, сколько им бы хотелось. Мне часто кажется, что огромные толпы, приходящие посмотреть футбольные матчи между профессионалами, состоят из людей, пытающихся изжить свои подавленные игровые потребности, идентифицируясь с игроками и как бы доверяя им играть вместо себя. Большинство выпускников Саммерхилла никогда не ходят на футбольные матчи, равно как и не интересуются разными другими пышными зрелищами. Полагаю, что мало кто из них отправился бы в дальний путь, чтобы только взглянуть на королевский выезд. Пышность, свойственная такого рода событиям, имеет в себе нечто детское — их яркость, строгий порядок, замедленность движений чем-то напоминают мир игрушек и разряженных кукол. Именно поэтому, наверное, женщинам такие вещи нравятся больше, чем мужчинам. По мере того как люди становятся старше и мудрее, их, похоже, все меньше и меньше привлекает подобная мишура. Я сильно сомневаюсь, что военные и политики извлекают из разных государственных церемониалов что-нибудь, кроме скуки. Есть некоторые данные, свидетельствующие о том, что дети, выросшие в условиях свободы и много игравшие, не склонны к стадному мышлению. Среди бывших учеников Саммерхилла единственные, кто готов восторженно вопить в толпе, — это выходцы из семей с прокоммунистическими симпатиями.
Театр
Зимой воскресные вечера в Саммерхилле отданы лицедейству. Спектакли всегда собирают много зрителей. Мне приходилось видеть и по шесть полноценных воскресных представлений подряд, но иногда после волны спектаклей на несколько недель наступает затишье. Наша аудитория не слишком придирчива. И ведет она себя хорошо — гораздо лучше, чем посетители многих лондонских театров. У нас редко освистывают или затопывают актеров. Саммерхиллский театр — это переделанный корт для игры в сквош[14], вмещающий около сотни человек. Там есть передвижная сцена, состоящая из ящиков, при помощи которых можно городить лестницы или помосты. Есть и необходимые осветительные средства, включая устройства для регулировки яркости и софиты. Декораций нет — один серый занавес. Когда ремарка гласит: «Входят деревенские жители в проем в заборе», актеры разводят занавес в стороны. По традиции в театре играются только пьесы, сочиненные в Саммерхилле. Существует и неписаное правило: пьеса, сочиненная учителем, исполняется только в том случае, если дети не написали совсем ничего. Костюмы актеры делают себе сами, и, как правило, они очень хороши. Наши школьные спектакли — это чаще всего комедии и фарсы, но если уж играются трагедии, то делается это по-настоящему хорошо, иногда просто прекрасно. Девочки пишут пьесы чаще, чем мальчики. Маленькие мальчики иногда сочиняют, но, как правило, в их опусах недостаточно прописаны роли. Впрочем, в этом и нет нужды, потому что лейтмотив каждой роли — это «Руки вверх! Это ограбление». В таких спектаклях занавес всегда опускается над кучей бездыханных тел, потому что маленькие мальчишки по натуре очень основательны и бескомпромиссны. Тринадцатилетняя Дафна обычно сочиняла для нас пьесы о Шерлоке Холмсе. Одна мне особенно запомнилась, там речь шла о констебле, убежавшем с женой сержанта. С помощью сыщика и, конечно, «моего дорогого Ватсона» сержант выследил жену и обнаружил ее в доме констебля. Там их глазам предстала поразительная картина. Констебль возлежал на софе, обняв неверную жену за талию, а в середине комнаты стайка дам полусвета извивалась в танце. Констебль был во фраке. Дафна всегда вносила в свои пьесы элементы светской элегантности. Лет с 14 девочки пишут свои пьесы в стихах, и часто совсем неплохо. Конечно, далеко не все сотрудники и не все ученики сочиняют пьесы. Плагиат всегда вызывает сильное отвращение. Однажды, когда какую-то пьесу пришлось снять с постановки в последний момент, я был вынужден срочно написать другую, чтобы заполнить брешь в репертуаре. Ну, я написал нечто на сюжет одного из рассказов У. У. Джейкобса. Так народ кричал: «Жулик! Сдувала!» Саммерхиллские дети не любят инсценировок. Не терпят они и высокоинтеллектуальных постановок, столь обычных в других школах. Наши никогда не играют Шекспира, но иногда я сочиняю на него пародии, например о Юлии Цезаре среди американских гангстеров, где герои говорят на смеси шекспировского языка и языка журнальных детективов. Мэри вызвала как-то гром аплодисментов, когда — в роли Клеопатры — она, заколов всех, кто был на сцене, посмотрела на лезвие своего ножа и, громко прочтя надпись на нем: «Нержавеющая сталь!», вонзила его себе в грудь. Актерские способности детей очень велики. У саммерхиллских актеров нет никакой боязни сцены. Смотреть на малышей — сплошной восторг, они проживают свои роли с полной искренностью. Девочки лицедействуют с большей готовностью, чем мальчики. Мальчики до 10 лет вообще очень редко играют на сцене и если делают это, то лишь в гангстерских пьесах собственного сочинения, а некоторые дети так никогда и не поднимаются на подмостки — просто не желают. За долгие годы работы мы обнаружили, что худшие актеры — это те, кто лицедействует в жизни. Такому ребенку никуда от себя не деться, и на сцене он занят только собой. Впрочем, занят собой — не слишком точное выражение, на самом деле я имел в виду, что он полагает, будто все остальные должны быть заняты только им. Участие в театральных постановках — важная часть образования. Обычно это в большой степени самопоказ, но не в Саммерхилле. Если случается, что все дело сводится к самопоказу, такой актер не вызывает восторгов. Чтобы быть актером, надо иметь ярко выраженную способность идентифицировать себя с другими людьми. У взрослых идентификация всегда осознанна, они понимают, что играют. Я не думаю, что маленькие дети тоже понимают это. Довольно часто ребенок выходит на сцену и в ответ на реплику: «Кто ты?» — говорит: «Я — Питер», — вместо того чтобы сказать: «Я — призрак аббатства». В одной из пьес, написанных для самых маленьких, была сцена обеда и на столе стояла настоящая еда. Суфлеру потребовалось немало времени и усилий, чтобы подвигнуть актеров перейти к следующей сцене. Дети продолжали есть с полным равнодушием к аудитории. Актерство — один из способов обретения уверенности в себе. Есть, однако, дети, которые никогда не играют в спектаклях и говорят, что ненавидят эти представления, потому что чувствуют свою неполноценность. Я так и не разобрался, в чем тут дело. Такой ребенок обычно находит другие занятия, в которых он может проявить свое превосходство. Особенно трудный случай представляют девочки, обожающие театр, но не умеющие играть. В Саммерхилле такие девочки очень редко остаются без ролей, что само по себе говорит об атмосфере в школе. Тринадцати-четырнадцатилетние дети, и мальчики и девочки, как правило, отказываются выступать в ролях, предполагающих любовные отношения, но малыши легко и с радостью соглашаются на любую роль. Старшие, те, кому больше 15, берутся за любовные роли в том случае, когда они комедийные. Лишь один-другой из старших возьмется за серьезную роль любовника. Такую роль нельзя сыграть, пока не переживешь любовь, с горем же дела обстоят иначе: дети, никогда не видевшие горя в реальной жизни, могут прекрасно исполнять трагические роли. Я помню, как Вирджиния теряла самообладание на репетициях и рыдала во время исполнения трагической роли. Это можно объяснить тем, что всякий ребенок испытывал горе в воображении. Смерть, например, очень рано входит в фантазии каждого ребенка. Пьесы должны соответствовать уровню детей. Неправильно заставлять детей играть классические пьесы, которые чрезвычайно далеки от подлинных детских фантазий. Детские пьесы, как и детское чтение, должны соответствовать их возрасту. Саммерхиллские ученики редко читают Скотта, Диккенса или Теккерея, потому что нынешние дети принадлежат веку кинематографа. Когда ребенок идет в кино, он узнает такую длинную историю, как Вествард Хо[15], за час с четвертью, а чтение этой книги со всеми ее скучными описаниями людей и природы заняло бы у него несколько дней. Поэтому в своих сочинениях дети не хотят ничего похожего на трагедию в замке Эльсинор; они предпочитают привычное им окружение. Хотя в Саммерхилле и исполняются, как правило, пьесы собственного сочинения, все же по-настоящему прекрасные драматические произведения вызывают у детей самый живой отклик. В одну из зим я еженедельно читал старшим пьесы. Я прочел им всего Бэрри[16], Ибсена, Стриндберга, Чехова, кое-что из Шоу и Голсуорси и несколько современных пьес вроде «Серебряной нити» и «Водоворота»[17]. Наши лучшие актеры и актрисы предпочли Ибсена. Старшие проявляют интерес в отношении техники постановки и придерживаются по этому поводу довольно оригинальных взглядов. Например, в драматургии есть освященное веками правило: ни один персонаж никогда не должен покидать сцену без объяснения, почему он это делает. Если драматургу вдруг надо было отделаться от отца, чтобы дать матери и дочери возможность поговорить друг с другом о том, какой же он все-таки осел, старик отец обязательно вставал и, сказав что-нибудь вроде: «Ну что ж, я лучше пойду и посмотрю, высадил ли садовник капусту», убирался прочь. Наши молодые саммерхиллские драматурги пользуются более прямыми предлогами. Как сказала мне одна девочка, в реальной жизни вы выходите из комнаты, ничего не говоря о том, почему вы это делаете. Вы просто выходите — и всё, вот и на сцене Саммерхилла поступают так же. Саммерхилл специализируется в особой области театрального искусства, которую мы называем спонтанным лицедейством. Я ставлю сценические задачи таким, например, образом: «Надень воображаемое пальто, потом сними его и повесь на крючок. Нарви букет цветов и найди среди них чертополох. Открой телеграмму, в которой говорится, что твой отец (или мать) умер(ла). Перекуси наспех в привокзальном ресторане и сиди там как на иголках, боясь, как бы не пропустить поезд». Иногда представление носит характер «ток-шоу». Например, я сажусь за стол и объявляю, что я — чиновник иммиграционной службы в Гарвиче[18]. Каждый ребенок должен обзавестись воображаемым паспортом и приготовиться отвечать на мои вопросы. Это проходит очень весело. Или, например, я становлюсь кинопродюсером, набирающим исполнителей для будущего фильма. Или бизнесменом, подбирающим себе секретаря. Однажды я представлял человека, поместившего в газету объявление, что ему нужен амануэзис[19]. Никто из детей не знал, что означает это слово. Одна из девочек решила, будто это слово значило •маникюрша»[20], получилась неплохая комедия. Спонтанное исполнение — творческая, жизненно важная сторона школьного театра. Наш театр сделал больше для развития творческих способностей детей, чем что-нибудь другое в Саммерхилле. Любой может сыграть в пьесе, но не каждый ее напишет. И дети, вероятно, понимают, пусть и не до конца, что наша традиция исполнять только оригинальные, так сказать, доморощенные пьесы поощряет и поддерживает именно творчество, а не воспроизведение или имитацию.
Date: 2015-09-02; view: 292; Нарушение авторских прав |