Утро вечера

Сам придет этот миг или год:
смысл нечаянный, нега, вершинность…
Только старости недостает.
Остальное уже совершилось.

Белла Ахмадуллина

Здесь придется сделать паузу, перевести дыхание и признать: я осторожно вступаю на нетвердую почву рассуждений о том, что пока не соотносится ни с каким личным опытом. Старой я еще не была. И голоса участниц групп не помогут — как ни странно, многие из нас близко видели свою смерть, но лишь с огромным усилием могут почувствовать старость, прикоснуться к тайне позднего женского возраста. Мы узнаем ее в свой черед — конечно, если повезет и жизнь будет достаточно долгой. Между прочим, это может оказаться действительно долгой историей — лет на пятнадцать-двадцать.

Конечно, первая реакция женщины “цветущего возраста” — даже думать об этом не хочется. Вторая — страшновато, но важно. Третья — оказывается, я и так думаю об этом довольно много, на удивление много. Может быть, проговорив — или проиграв — какие-то из этих мыслей и чувств, удастся понять что-то и о моей сегодняшней жизни. Что мы и делаем, меняясь ролями с бабушками и прабабушками, задавая почтительные вопросы Бабе-яге, а иногда и прямо: вызывая образы “себя в старости”. Конечно, наша “первая примерка” робка и неточна, подробностей ощущений мы еще не знаем, — но в любой женской группе чей-то поход “туда” вызывает бурю чувств. Разных, в том числе и очень позитивных.

Вспоминается одна старая работа — уж лет семь тому будет… Героиня, Алина, в тот период переживала сильное чувство вины — по-глупому сгоряча изменила мужу, а он так ей доверял, а дети теперь выглядят живым упреком, а дома стало так тревожно… И чего мы только ни делали: выкапывали корни чувства вины где-то в детстве, рассматривали практический аспект вопроса (признаваться или не признаваться, то есть), анализировали причины самой “роковой страсти”… Все без толку: заплаканная Алина все равно вязла и тонула в своей вине, как в болоте. И тут одна ее фраза — “Может быть, когда-нибудь я посмотрю на это иначе” — подсказала простое действие. Совсем простое.

— Аля, ты жить собираешься долго?

— Вроде да. (Смотрит несколько обалдело, поскольку продолжительность ее жизни нашим предметом никак не являлась.)

— Ну, выбери место для себя старенькой. Алина Станиславовна, Вам сколько лет? Девяносто-то есть? (Смеется! Черт побери, за час с лишним первый раз смеется!)

— Да нет, я еще молодая, восемьдесят шесть всего.

— Что Вы скажете вот этим молодым женщинам о жизни — у Вас такой опыт…

— Девочки, все проходит. Берегите себя, любите своих близких, путешествуйте, читайте. Не зацикливайтесь на болезнях — их от этого меньше не будет. И не бойтесь стареть — в моем возрасте можно найти в жизни массу удовольствий, которые и вы оцените со временем.

— Алина Станиславовна, строго по секрету: а в молодые годы вы были строгой и неприступной или легкомысленной?

— Ох, милая, честно говоря, гуляла.

— Ну и как?

— Ох, и хорошо…

Засмеялась опять — и вся группа просто зашлась от хохота — сняла с головы платочек, на ходу подобранный в качестве знака “возрастной роли”, вернулась в свой двадцатисемилетний возраст. Глаза почему-то просохли, а дело пошло: из бесконечно далекой перспективы удалось принять то, что без этой прогулки в старость разглядеть в себе никак не получалось.

Да, так о чем это я? А, о старости. О страшной, отталкивающей и все такое прочее:

“На самом деле страх перед скелетом совсем не страх смерти. Человек, к стыду своему и славе, не так страшится смерти, как унижения. А скелет напоминает ему, что внутри он бесстыдно смешон и довольно уродлив. Не знаю, что тут плохого. […] Нескончаемому лету успеха надо напомнить, что звезды смотрят на нас свысока”.*

Конечно, можно стать подтянутой и модной старухой или плюнуть на все и вообще перестать смотреть в зеркало — но похоже, что дело не в этом. Только взгляд со стороны, без внутреннего обмена ролями придает такое значение неизбежному “обрушению фасада”. Если в свое время удалось пообщаться с Бабой-ягой, это как раз не так и важно. Безусловно, окончательная и бесповоротная — это вам не кризис среднего возраста! — утрата физической привлекательности существенна. Радоваться тут вроде бы нечему: это в сорок “старость не радость” звучит кокетливо, а в семьдесят — уже просто констатацией факта. Но, несмотря на “гречку” на руках и седые волоски на подбородке, старые женщины не перестают быть женщинами.

Не такая банальная мысль, как может показаться. Я не о привычке прихорашиваться или пожизненной склонности к французским духам, не о чувствительности к мужскому вниманию — не об остатках грима женской роли. Эта игра с настоящими ставками сыграна много раньше: теперь она уже не определяет поступков, решений и судьбы, поэтому может честно занять место именно игры. Более того: именно тогда, когда невозможно больше функционировать как женщина, никто и ничто не отнимет возможность ею быть. Не наблюдателю судить. Для него ты уже не женщина — возможно, это и есть наш шанс хотя бы теперь узнать, что это такое?

Тут всех на старость повело строчить донос:
не той красы у ней власы, коленки, нос,
а также зубы, — и пора ей в гроб со сцены.
Да что вы знаете о прелестях ее,
о тайных силах, презирающих нытье
и вашу книгу жалоб?.. Драгоценны
ее мгновенья, а тем более — года!…

Юнна Мориц

И, кажется, нас снова ожидают интереснейшие открытия. Только для этого придется пустить в оборот все капиталы, нажитые за предыдущую жизнь — иначе не отбиться от страхов и стереотипов. Позвольте поделиться некоторыми наблюдениями, сделанными в группах и “в поле”. Первое и главное, чего боятся женщины, — это физическая беспомощность и зависимость от других людей. “Быть в тягость” для пожилых — такое же пугало, как страх отвержения у детей и подростков. Естественно, защиты и способы перехитрить это пугало будут примерно такими же, какие исправно работали всю жизнь. Властная старуха, у которой ходят по струнке даже те, кто в принципе не обязан это делать, — прямая наследница девочки, которая когда-то решила, что только тотальный контроль гарантирует хоть какую-то безопасность. Семидесятилетняя мастерица эмоционального шантажа — “Ты разговариваешь со мной так, что у меня поднялось давление” — тоже натягивает тонкие нити долга и вины не впервые. И подчеркнуто независимая героическая бабушка, никогда и ни на что не жалующаяся, в старости разыгрывает все ту же пьесу своей жизни под названием “Обойдусь”. После смерти выяснится, что родные у нее были и давным-давно предлагали помощь, только не на ее условиях, — а она не в состоянии была платить столь высокую “цену”.

Условия нашей жизни на памяти последних поколений были таковы, что дети долго зависели от родителей — жили вместе, получали подзатыльники и подачки, мечтали о разъезде и все равно никуда не девались. Родители же, преимущественно женщины, довольно рано начинали зависеть от детей, преимущественно от дочерей. Норма, молва, стереотип бытового сознания — как хотите назовите — требует во второй половине жизни ухода за престарелой матерью: свои дети подросли — готовься, милая. Деться, как правило, было некуда. Нанять — некого. Решались эти проблемы по-разному: с любовью и без, жертвенно и убийственно, за счет собственных распадающихся браков и за государственный счет: “Сдала мать в богадельню, чего от нее еще ждать”. Тяжело решались, надрывно. Так что страх перед своей возможной будущей беспомощностью имеет опору в невеселом опыте множества других женщин. Интересно, что первые уколы острого, леденящего душу ужаса перед физической несостоятельностью многие женщины впервые ощущают во время беременности — “на сносях”, когда уже тяжело ходить и нагибаться. Вроде бы ничего общего, так чего пугается эта молодая здоровая баба? А все ее же, зависимости в других “предлагаемых обстоятельствах”: “Я впервые подумала о старости как о своем будущем. Лестницы, тяжелые двери, падающие чашки — а сама поднять не можешь, убрать не можешь. Или будешь это делать целый час. Мне сейчас помогают, у меня есть муж и мама. Моей неуклюжести умиляются: уточка, говорят, шарик. А тогда?”.

“Чармиан пробралась в библиотеку и понемногу разожгла угасший камин. Наклоняться ей было трудно, и она посидела в кресле. Пора бы уже и чай пить, самое время. […] Чармиан вдруг почувствовала восторг и трепетание. Неужели она сама приготовит чай? Да, попробует. Чайник был тяжеловат. Наполовину наполненный, он стал еще тяжелее. И затрясся у нее в руке, болезненно оттягивая тощую, крупно испятнанную старческую кисть. Все-таки она подняла его и поставила на конфорку. […] Она ощущала в себе силу и бесстрашие”*.

Это бесконечно долго, но самостоятельно готовит себе настоящий английский крепкий чай все та же старая дама из романа Мюриэл Спарк. Я сократила описание раз в семь, хотя оно прекрасно своей детальностью: каждое простое действие совершается, как восхождение на Фудзияму; все то, что раньше делалось “на автомате” и не стоило ничего, становится бесценным. Старой леди важно побыть одной и самой сделать себе чай. Она побеждает не только свои трясущиеся руки и коварный чайник — и главным образом не их.

Сила и бесстрашие — вот что понадобится нам всем, даже если представить себе идиллическую картину умытой, подтянутой старости в окружении любящей семьи. Так получится не у каждой. И дело не в “неблагодарных детях” — даже самые нежные и заботливые из них сегодня предпочитают жить отдельно. Они заняты. Они должны быть очень, очень заняты: на глазах изменилась формула житейского успеха, им придется “вертеться”. Может быть, они помогут с бытовыми вопросами, с лекарствами и врачами, но выслушивать наши рассуждения об устройстве мира и воспоминания молодости вряд ли будут. Нам по-прежнему будет очень нужно общение, друзья. Позаботиться о том, чтобы они были, придется заранее. Спутники жизни — дай им Бог здоровья и долгой жизни — не всегда смогут и захотят поддерживать потребность в “разговорах запросто”: это мы уже проходили в другие периоды, вряд ли что-то изменится и в старости.

Старинные подруги поздних лет жизни — это особое, ни с чем не сравнимое сообщество. В чем-то смешные (“Как ты можешь с ней общаться, она же в полном маразме!”), а в чем-то — вызывающие преклонение. Бесстрашие выйти из дома в гололед, только чтобы поздравить “эту старую перечницу” с днем рождения и подарить какой-нибудь пустяк, — поразительно. Стойкость в борьбе с подступающей дряхлостью, шуточки и издевки по поводу собственных болячек — величественны. И похоже, что именно женская дружба — да-да, та самая, о которой сказано столько нелестного, — останется с нами до самого конца. Если сложится, если заслужим.

По крайней мере, когда я смотрю на семидесятипятилетних подруг моей мамы, хочется на это надеяться. Их жизнь — жизнь интеллигентных старых дам со скромными доходами — трудна, их домашние обстоятельства могут быть довольно печальны и даже трагичны. А вот поди ж ты, с ними бывает веселее, чем в более молодых компаниях. (Мне кажется, что вообще интересно и полезно выбирать симпатичных, привлекательных для тебя людей из следующей возрастной категории: они уже пережили то, что ты только собираешься пережить, и ничего. Какой мне хочется быть в сорок, пятьдесят или еще позже? Будет, разумеется, по-другому — важен настрой).

Громко и страстно — многие глуховаты, что поделаешь — они обсуждают какие-нибудь премьеры или вчерашние новости; их, впрочем, легко совлечь с публицистического пути, спросив что-нибудь о профессиональном прошлом или вот об этой прелестной брошечке. Рассказы об общих знакомых и коллегах бывают очень занятными и смешными, уважение к тем, кто делает свою работу первоклассно, — неподдельным, а пироги с луком и яйцом — настоящими пирогами с луком и яйцом. Они собирают свои “посиделки” вдохновенно и ревниво: кто что печет, кто чем удивит. Печень и поджелудочная, между тем, капризничают — да и ладно, не так важно съесть, как “потрепаться”. Как они рассказывают неприличные анекдоты! Как толково и подробно передают кулинарные рецепты! Для меня совершенно очевидно, что секрет их достойной старости — в интересах, выходящих за пределы семьи, отношений и даже бывшей карьеры. В способности интересоваться чем-то, что не имеет к тебе прямого отношения. Их послушать, так Лондон состоит из одних музеев, а вчерашняя премьера режиссера Эн безобразнее всякого теракта.

Это никак не противоречит практическому складу ума — вообще-то они своего не упустят и вовсе не наивные “институтки”. Их записные книжки полны полезных телефонов ветеринаров, туроператоров, автомехаников и еще Бог знает кого. Спорт и “прикол” состоит в том, чтобы получить качественный сервис по скромным ценам и рекомендовать понравившегося специалиста “своим”. Все довольны и есть о чем поговорить, если с премьерами на неделе бедновато. Каждая из них по-прежнему что-то делает впервые. Моя мама, например, села за компьютер в семьдесят два года, а когда я искренне восхищаюсь ее успехами, скромно говорит: “Просто мне нравится делать то, что я еще не умею”. К слову сказать, она надела свои первые джинсы в шестьдесят, сварила первое варенье под моим телефонным руководством в шестьдесят восемь, а первый пирог испекла в семьдесят. Так сложилось, что все эти навыки раньше были не очень необходимы, а джинсы на работу она носить не могла ну никак. Еще ей нравится поздно вставать и поздно ложиться — можно, например, поболтать по телефону в час ночи. О годах, проведенных на службе, мама говорит: “Просто я всю жизнь жила не по своему расписанию, а теперь живу по своему”. Мне нравится сама идея: никогда — понимаете, никогда — не поздно начать жить по “своему расписанию”.

Есть у американской поэтессы Дженни Джозеф стихотворение — даже довольно известное, я видела его первые строчки на стенке в метро во время какой-то заумной культурной акции. Называется “Предупреждение”. Некая дама рассуждает о том, какие непотребства и свободы она сможет себе позволить в старости, когда уже не нужно ничем казаться.

Пенсию буду тратить на бренди,
летние перчатки и серебряные босоножки,
а говорить, что на хлеб не хватает.
Устану — сяду прямо на тротуар, а что?
Буду по мелочи приворовывать в магазинах,
срывать стоп-краны и своей клюкой —
ах, пардон, тростью —
пр-роводить по всем решеткам.
О, я отыграюсь за всю трезвость своей молодости!

Она заканчивает обещанием наконец-то научиться смачно сплевывать. И мы понимаем, конечно, о чем это: о свободе больше не думать о том, кто что подумает. О веселом, озорном воплощении все той же Бабы-яги: страшноватая, но обаятельная. Впрочем, это никоим образом не универсальный путь — их вообще не бывает.

К тому, что “смеркается медленно, но темнота наступает быстро”, приготовиться, наверное, вообще невозможно. Как сказала бабушка Раиса Григорьевна как-то рано утром (ей было за восемьдесят): “Вот как смешно человек устроен: ну, казалось бы, жизнь прошла — а все просыпаешься и чего-то ждешь”. Мне нравится это незатейливое замечание — так, между делом, расчесывая поредевшие седые волосы, она рассказала некий важный секрет. Урсула Ле Гуин сформулировала похожее наблюдение так: “Единственное, что делает жизнь возможной, — это вечная, невыносимая неуверенность: незнание того, что случится дальше”. Поживем — увидим.

Date: 2015-09-02; view: 261; Нарушение авторских прав