Судьба отличницы

Блестит в руках иголочка,
Стоит в окне зима…
Стареющая Золушка
Шьет туфельку сама.

Давид Самойлов

“Инструкции”, получаемые девочками относительно интеллектуальных достижений, часто противоречивы: с одной стороны, надо учиться хорошо — с другой стороны, тебе это все равно не поможет, это не главное, это понарошку. Имея такой спутанный, противоречивый набор “предписаний”, девочка оказывается в ситуации внутреннего конфликта: за что ее хвалят, что может вызвать недовольство? Часто бывает, что интересы и амбиции поддерживаются в “папиной дочке”, пока она ребенок и подросток, а неизбежное превращение в молодую женщину ситуацию резко меняет: ее достижения перестают интересовать отца, могут вызывать иронические комментарии, как будто ее взросление явилось тем разочарованием, простить которое отец не в силах. Как сказал мне на консультации один такой папа о своей способной девятнадцатилетней дочке: “Училась-училась, а все равно баба выросла”.

Воспитание в традиционной женской роли с малых лет готовит к тому, что девочке следует соответствовать ожиданиям, “ладить”. И если в окружающей среде принято считать, что женщины не способны к абстрактному мышлению, вождению автомобиля, руководству людьми или зарабатыванию денег, то хорошо приспособленные к жизни в этой среде девочки действительно будут демонстрировать отсутствие таких способностей. “Быть хорошо приспособленной” к окружению означает “подтверждать его взгляд на мир”, “не высовываться”: тогда будет тебе и одобрение, и покровительство, и кукла Барби. Некоторая беспомощность, неумение принимать решения, склонность к зависимости содержат в себе “вторичную выгоду” — что-то вроде индульгенции, позволяющей не взрослеть, не развивать в полную меру свои способности. А поскольку ум нуждается в пище и упражнении, хорошие интеллектуальные данные законсервировать нельзя: они останавливаются в росте, растрачиваются на кроссворды, интриги, да мало ли на что…

Одна из возможностей, избранная миллионами женщин как меньшее зло, — утратить веру в себя, принять миф женской неполноценности и даже украсить его всяческими “бантиками”. Вот маленький фрагмент одной тяжелой, “кровавой” работы, сделанной как-то в субботу в высшей степени благополучной дамой Никой. И запрос-то у нее был такой очаровательно-пустяковый. О, эта покровительственная окраска, эта способность покрываться пятнышками-полосочками “под цвет обоев”: раз ничего особенного, серьезного я из себя не представляю, то и не происходит со мной ничего такого, о чем следовало бы задумываться. “Я вообще сюда пришла отвлечься, послушать, больше из любопытства. С чем работать? Ой, ну я не знаю, у меня никаких проблем нет. Ну вот разве что английский. Четвертый год занимаюсь с разными преподавателями, и на курсах, и частным образом — и все никак не заговорю. Муж считает, что я лингвистическая дебилка. Я только во сне вижу, как разговариваю”.

Вот с этого мы и начали. Решили заглянуть в сон и попробовать выяснить, что он означает. Условными средствами — пара стульев вместо двери, наш “многофункциональный” коврик в роли великолепной итальянской кровати — обозначили пространство дома. Заодно вспомнилось, что сны с иностранными языками почему-то появляются, когда мужа вечером нет дома, — а это бывает довольно часто. Итак, вечер, и Ника собирается укладываться — перед тем, как увидеть сон.

— Давайте, Ника, пройдемся по Вашему дому — где-то свет надо выключить, где-то вещи сложить — и услышим Ваши ленивые, сонные мысли перед тем, как лечь.

— У меня мыслей никаких давно не бывает. Так, бормотание.

— Ну и побормочите.

— Так, в кухне чисто, ужин на столе. Мой муж меня называет “профессором здорового питания”: я все время стараюсь его кормить легкой, полезной едой. Мужчины — они же как дети: скажешь купить зеленые яблоки, купит красные. Все приходится делать самой. Но он, конечно, создал мне все условия, я могу заниматься абсолютно чем угодно. Любые покупки, поездки, все. Так приятно чувствовать себя настоящей женщиной, о которой есть кому позаботиться. А то я бы сейчас даже работать не смогла — все так переменилось, я уже ничего не понимаю. Он мне говорит, что я персидская кошечка (хихикает) — они уютные такие, но глуповатые. Вот сейчас надену пижамку — и баиньки.

(Ника укладывается на импровизированное ложе, принимает позу, в которой обычно спит, и начинает вспоминать свой сон.)

— Я вижу себя со стороны и одета не так, как сейчас. Она моложе, она говорит на каком-то иностранном языке и будто что-то объяснить хочет. Я не хочу ее слушать и не понимаю этого языка, но слушаю. Она говорит что-то неприятное, не хочу вдумываться, не хочу понимать!

Сон продолжается в действии, его главное действующее лицо оказывается Никой-студенткой, которая действительно учила немецкий, и не без успехов, хотя иностранный язык и не был основной специальностью. В реальности героиня не работает уже двенадцать лет, “посвятила себя семье и дому”. Вялые попытки занять себя то изучением английского, то курсами аранжировки цветов заканчивались одинаково: “ничего не получалось” или возникал сильный страх — “я просто не могу туда идти”. Молодая Ника из сновидения по этому поводу говорит вот что (разумеется, словами Ники-большой, при обмене ролями):

— Ты подавала надежды, у тебя неплохо шли даже сложные предметы. Где это все? Во что ты превратилась?

— Я просто забыла все то, что мне в жизни не понадобилось!

— Ты врешь. Я — это ты, мне-то хоть не ври. Ты испугалась. Ты позволила себя задолбать сначала матери, а потом мужу. Они тебе внушали, что ты ни на что не способна, что ты без них шагу ступить не можешь, квитанцию за свет заполнить или выучить, в каком порядке замки дверные открываются. Что на работе тебя используют, и зачем тебе это надо, лучше уж они сами будут тебя использовать. Ты поверила, потому что так было удобнее. Потому что ты боишься любых экзаменов, любых оценок. Если что-то не получается — значит, ты полная идиотка, “а что тебе говорили”. Послушай, разве можно чему-то учиться и чтобы сразу все получалось? Я-то была! Ты меня убиваешь каждый день, но я все равно была! Мне так нравилось знать, уметь, разбираться… Ты променяла меня на возможность ни за что не отвечать, оставаться глупенькой девочкой, о которой позаботятся другие.

Не будем сейчас следовать за всеми сложными поворотами этой работы: она продолжалась больше двух часов и включала в себя множество “боковых” тем, не менее важных и болезненных. А вот на что хотелось бы обратить внимание прямо сейчас: “Молодая Ника” совершенно внятно и открыто формулирует идею “вторичной выгоды” ленивого, зависимого существования. И это означает, что пленочка защитной лжи самой себе — “я просто забыла все, что мне не понадобилось” — достаточно тонка и местами трещит, не укрывает с головой. Внутренний конфликт близок к осознаванию, иначе бы роль Молодой Ники не зазвучала вообще или осталась “говорящей на непонятном языке”. На то, чтобы игнорировать, вытеснять образ себя самой, отличающийся от “персидской кошечки”, уходит немало сил — не с этим ли связана прозвучавшая немного раньше жалоба героини на периоды апатии, когда она чувствует себя слабой и ко всему равнодушной, “хоть с кровати не вставай”? Другое ключевое слово — “страх”: страх оценки, неуспеха, любого риска.

Честно говоря — хоть и не хотелось бы “каркать”, — сразу приходит в голову вот какой сценарий. Очень сильная, прямо-таки непреодолимая потребность в безопасности любой ценой (для меня она выглядит прямым указанием на травму или дефицит безопасности в детстве) заставляет искать “гарантированного”, спокойного существования. Понятно, что его в природе не бывает, но выбор сделан и должен оправдываться. Мать героини, советующаяся с мужем по каждому поводу — вплоть до того, обувать ли ей зимние сапоги, — это отчетливая ролевая модель: можно “устроить свою жизнь” так, чтобы уже ничего самой не решать. Что-то, однако, беспокоит: была другая Ника, у нее были свои потребности и полностью забыть ее не удается. “Выпустить” ее наружу нельзя по многим причинам — окружающим следует подыгрывать в роли “персидской кошечки, уютной и глуповатой”, потому что иначе можно лишиться покровительственного отношения (“делай-что-хочешь-но-мурлыкай”); для себя самой память о нереализованных способностях звучит укором, а нынешний образ жизни перестает удовлетворять. Следовательно, самообман будет культивироваться, и во все возрастающих дозах. Почему невинные курсы “стайлинга и макияжа” вызывают такой страх? Ника на самом деле очень способная, у нее каждый раз “ничего не получается” именно потому, что каждый раз начинает получаться! И это — опасный момент, когда можно узнать или вспомнить о себе слишком много, чего никак нельзя допустить. Муж готов — или пока готов — оплачивать любые “придури”, поскольку через некоторое время “опять ничего не получится” и Ника останется все той же трогательно-беспомощной дурочкой, лингвистической дебилкой, но профессором здорового питания. В общем-то достаточно традиционный “танец” в традиционном раскладе “Добытчик и Куколка”.

И не стоило бы влезать в эту устойчивую взаимовыгодную систему, где обо всем уже “договорено” (хоть и не словами), если бы не два обстоятельства. Первое — то, что Ника вызвалась работать, уже зная, что в нашей работе мы сплошь и рядом обнаруживаем неразорвавшиеся мины, а риск о себе “что-нибудь узнать” весьма велик. Второе — сам сон и то, с какой легкостью он начал разворачиваться. Забегу вперед, в финал работы. Все два часа сон оставался в стороне, мы занимались другими вещами, и вот под самый конец Ника захотела еще раз встретиться с Молодой Никой из своего сновидения и задать ей вопрос: “Зачем ты приходила, почему сейчас?”. Ответ прозвучал жестко и без паузы: “Я скоро тебе понадоблюсь. Ты уже чувствуешь, что в твоей жизни нет той надежности, ради которой ты стала овцой в пинетках. Открой глаза, пора”. — “Я поняла. Спасибо. Я поняла”. Без тени кокетства, “жантильничанья”, никаких мур-мур-баиньки: взрослая женщина услышала серьезное предупреждение и серьезно его приняла. Вы, конечно, догадались. Я тоже. Главное, что догадалась Ника. И последующее развитие событий — а Ника появлялась на группах время от времени в течение еще двух лет — показало, что своим умом она жить очень даже способна. Она считает, что мы успели — почти в последний момент — ухватиться за руку “ресурсной роли”, в противном случае ожидавшие Нику новости наверняка загнали бы ее в слезливо-беспомощное состояние, а то и в болезни. Не знаю, как было бы, но верю, что для обращения к своему внутреннему миру причины обычно бывают, и вполне веские.

Предписание “хорошо учиться и слушаться” сплошь и рядом оказывается ловушкой — так и хочется по ассоциации со старым детективом Жапризо пошутить: “ловушкой для Золушки”. Эта чудесная сказка, как и многие другие, настойчиво обещает чью-то заботу, любовь и безопасность, которые никакая Злая Мачеха не отнимет, ибо они — заслуженные, выстраданные, по справедливости полученные. Но инструкции Злой Мачехи въелись глубже, чем кажется, и вероятность того, что Прекрасный Принц окажется немножко Синей Бородой, велика. Что касается ума и способностей — если родители чего-то недобили, “зачистку” успешно завершает брак. Девушки с повышенной потребностью в безопасности и “сильном плече” с поразительной настойчивостью ищут и находят мужчин, рядом с которыми думать не нужно, неприлично, а то и просто опасно. Ника, между прочим, в свое время очаровалась именно тем, что ее избранник был таким взрослым, таким надежным по сравнению с окружающими мальчишками. Никому из них и в голову бы не пришло называть ее “кошенькой”, “котеночком” — как, возможно, и “дебилкой”…

Читательница, простите мне сомнительное толкование мотивов Принца, на гладких щеках которого еле проступает подозрительная синева… Он молод, еще не вошел во вкус; еще и кровь не видна на ключике, а Золушка пока более всего опасается быть узнанной на балу и пропустить роковую полночь. То есть оказаться не вполне хорошей девочкой. Я сама очень люблю эту сказочку во всех ее пересказах — от жутковатого гриммовского до куртуазного шварцевского. Как сказочку — люблю, но вот как жизненный сценарий…

В начале восьмидесятых — то есть тоже уже не вчера — миллионы женщин англоязычного читающего мира содрогнулись перед ужасающе жесткой, честной и потому неприятной “историей болезни”, изложенной в книге Колетт Даулинг “Комплекс Золушки”*. Подзаголовок говорит сам за себя: “тайный страх независимости”. Психологическая потребность в избегании независимости, как считает автор, — это одна из ключевых проблем женского существования в современном мире. Желание самореализации, самостоятельности, свободного развития своих способностей пришло в глубокое противоречие с желанием безопасности, безответственности, с вечным ожиданием “принца на белом коне”, который возьмет на себя все тяготы отношений с опасным и непредсказуемым внешним миром. И если сорок лет назад неприлично было вести себя слишком независимо, то в постфеминистском мире столь же неприлично заявлять о своей приверженности передничку Золушки и готовности жить “замужем, как за каменной стеной”. И в той жизни, и в этой половина правды игнорируется, и именно эта половина причиняет душевную боль и порождает многие симптомы, на которые жалуются женщины на приеме у психотерапевта (страхи, депрессию, немотивированные поступки). Скрытая потребность в зависимости лежит в глубине проблем и у старомодной американской жены, которой приходится просить у мужа денег на колготки, и у суперсовременной бизнес-леди, чей годовой доход обозначается шестизначным числом, но которая не может заснуть без снотворного, если любовник уехал в командировку. Внешняя успешность и решительность, компетентность и “дорогие мозги” не отменяют старой как мир установки на подчинение, служение и ожидание защиты и гарантий взамен. Это, конечно, “американская трагедия”, и можно сделать вид, что нам с вами до таких проблем — как до Марса (или до лампочки). Но мы этого вида делать не будем — хотя бы потому, что чужой опыт всегда чему-нибудь да научит. Впрочем, такой ли он чужой?

Вот вам еще одна “история отличницы”. Костюм из твида сидел на ней как влитой, а представить ее себе в фартучке было категорически невозможно. И тем не менее… Слушайте:

— Моя жизнь всегда проходила под знаком Дела, Которому Ты Служишь. Всегда везло с начальниками, коллегами, работой. Выкладывалась так, как многие женщины выкладываются в семье: самозабвенно, без выходных и праздников. Могу сказать, что это было неплохо: я даже жалела тех дурочек, у которых нет в жизни серьезных интересов, которые полностью растворились в мужьях и детях. Шли годы, темп нарастал. Одно время у меня были две дорожные сумки: вернулась из деловой поездки — схватила заранее приготовленную вторую, не разбирая первой, рванула в другой аэропорт. Дом — сами понимаете какой. Ни один мужчина такого бы не потерпел, конечно. Ребенка теоретически могла завести, но не бросать же очередной интересный проект? Тянула-тянула, да так и не случилось. Из-за поездок нельзя было даже собаку. Из цветов — кактусы, их поливать не надо. А в один прекрасный день — р-раз! Организация моя развалилась, начальники между собой смертельно переругались, Наше Дело оказалось им не дороже своих интересов. А у меня-то где свое? Меня хвалили, а я и рада была, дурища тщеславная, и носилась с утроенной скоростью. Хвалили, сами понимаете, за ум и компетентность, а где он был, ум-то? Я же как японец какой-нибудь — просто перестала себя мыслить отдельно от компании. Бесконечно доказывала, что могу, могу, могу — и что? А теперь мне говорят, отводя глаза: “Кадрия Рустамовна, мы очень конкретно думаем о Вашем трудоустройстве, не надо так переживать”.

— Кадрия, здесь много молодых женщин в самом начале карьеры. Вы сейчас на перепутье, как тот богатырь у камня. Давайте на этот камень присядем на минутку и оставим записку для тех, кто будет мимо проезжать — глядишь, и пригодится.

— А я бы прямо на камне выбила!

— А надо?

— Да нет, пожалуй, это все моя привычка к работе “на века”. Ну, пишу. Дорогие мои молодые способные девочки! Когда выпрыгиваешь из шкуры, чтобы кому-то доказать, что ты можешь, это кончается плохо. Без шкуры холодно, а доказывать придется бесконечно. Когда окружающие создают тебе репутацию умной женщины, прекрасного специалиста, который справится со всеми проблемами лучше всех, они могут преследовать свои цели, и не надо принимать это близко к сердцу. Более неблагодарной семьи, чем работа, не бывает. Ожидать, что за верную и преданную службу тебя прикроют от всех ветров, так же наивно, как ожидать этого в браке. В котле с кипящей водой нет холодного места, говорили древние китайцы. Мне сейчас горько и страшно, хотя я знаю себе цену и постараюсь устроить свою жизнь как можно лучше. Девчонки, гарантий нет. Берегите себя, не теряйте себя, не надейтесь на “проценты”. Удачи! Ваша Кадрия.

— Постскриптум будет?

— Будет. Работать можно сколько угодно, но если перестаешь помнить дни рождения друзей и замечать времена года, что-то ты делаешь не так.

Как мудро заметила Кадрия, “в кипящем котле нет холодного места” — ни одно решение не бесспорно, ни одно не обещает безболезненного преодоления проблемы конфликта потребностей, о котором пишет Колетт Даулинг. Что же мы все делаем? Делаем свой выбор, ибо выбор-то есть всегда. Вот и другой путь — вооруженная борьба за самореализацию, и на нем выживают лишь те, кого природа щедро наделила не только умом, но и стойкостью, железным характером и умением пренебречь оценками окружающих. Казалось бы, прекрасный прогноз по части развития своего потенциала. Вырастает умная, жесткая, властная женщина — та самая, “затыкающая за пояс”. Пленных не берет. Ее побаиваются, ей завидуют, ее уважают. Спасая свое естественное право развиваться, она воевала слишком много и постоянно конкурировала не на равных, а это характер и отношения сотрудничества с кем бы то ни было не улучшает. “Не баба, а конь с яйцами” — это еще относительно мягкое высказывание о ней. Когда она спотыкается, окружающие тихо злорадствуют, причем мужчины и женщины испытывают это нехорошее чувство по разным причинам, но в равной степени. Когда падает — считают это закономерным итогом. Она поднимается, делая вид, что ничего не случилось, и можно явственно услышать стук костяной ноги…

По одной из версий феминистской литературы Баба-яга — это демонизированный символ женской, матриархальной власти; под пятой угнетателей-мужчин образам допатриархального прошлого придаются страшные и отчасти отталкивающие черты: “На печи, на девятом кирпичи лежит баба-яга, костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит!” Про Бабу-ягу хочется писать и думать очень осторожно, почти нежно, а научили меня этому не столько феминистские источники (есть среди них очень любопытные, тонкие и умные*), сколько внимательное чтение сказок и их разыгрывание в женских группах. И знаете, что-то в этой мысли про “демонизированный символ” есть, право: и в писаных, и в самостоятельно сочиненных сказках к Бабе-яге в темный лес идут — зачем? За помощью, решением, а даже если идут спасать братца от превращения в жаркое, по пути происходит нечто важное, получается некий позитивный опыт (“Гуси-лебеди”).

Встреча с ней — испытание. Грубая и ворчливая, страшная и непредсказуемая, она “вытаскивает” из героев, как ни странно, самое лучшее: сообразительность, отвагу, уверенность в себе. В группах к этой некрасивой старухе обращаются все больше за силой, искренностью, правом называть вещи своими именами, разрешением выражать гнев, с просьбой о защите от несправедливости. И видели бы вы, как весело и с каким удовольствием симпатичные и молодые женщины ее играют — что называется, отрываются за всю “игру по чужим правилам”, когда о самом болезненном, оскорбительном или страшном следует говорить с милой улыбкой.

Интересно, что встреча с психодраматической Бабой-ягой — и в роли “гостьи”, хотя бы той же Василисы Премудрой, и (при обмене ролями) самой бабушки — оставляет в качестве последействия вовсе не “костяную ногу”, а совсем противоположное. Что называется, морщинки разглаживаются и румянец расцветает, молодости и женственности отнюдь не убывает. Оно и понятно: мы же не жить к ней в избушку на курьих ножках перебираемся, не “на стажировку” напрашиваемся. Встреча с источником природной силы, магии важна для того, чтобы впредь — уже выбравшись из темного леса — чувствовать себя более защищенной, чтобы узнать и больше не забывать о себе что-то важное. Помните, Василисе Баба-яга дала череп с горящими глазницами: его пронзительный свет сначала освещал ей дорогу из леса, а потом своими лучами спалил обидчиков. Василиса же череп зарыла в землю — испытание темным лесом закончилось, в жизни героини начинается новый цикл. Свое помело, разумеется, Баба-яга девушке не предлагала.

Выполнить трудные задания старухи Василисе помогала волшебная куколка и материнское благословение — и Баба-яга ее буквально выгоняет: “Не нужно мне благословенных!”. Но — загадочным образом — выгоняет, защитив и наградив. У этого сюжета множество толкований, вдаваться в тонкости которых я не буду, скажу только, что материнское благословение, благополучно пройденное у яги испытание и возвращение из темного леса с источником света, который для кого-то может быть и опасен, — это связанные, неразделимые звенья. Между прочим, случалось ли вам оказаться “некстати” правдивой или — еще более “некстати” — проницательной? И не говорили ли вам, к примеру, что вы “злая”, а с вами “страшно”?

Но наша “железная леди” явно получила свою силу не от Бабы-яги. И не нога у нее, похоже, костяная, а полный комплект защитных доспехов. А разговоров про то, какова она — не нога, а леди, — эта дама вообще вести не будет. Пожмет плечами, развернется и двинется своей дорогой. Возможно, перед этим вмазав промеж глаз, чтобы кое-кто не умничал. Высказывания ее безапелляционны, часто содержат жесткую критику в адрес “идиотов”, которые что-то сделали то ли недостаточно быстро, то ли не так. Легко и без извинений перебивает собеседника. Увидев решение, пренебрегает оттенками и тонкостями: результат должен быть достигнут немедленно, иначе можно не успеть. При внимательном рассмотрении в ее высказываниях и поведении легко увидеть черты того стиля, который принято называть “мужским”, но это скорее карикатура, отражение стереотипа мужественности (агрессивность, конкурентность, невнимание к чувствам и отношениям, стремление контролировать). Так ли уж она умна? Похоже, ее интеллекту недостает гибкости, рефлексии, самоиронии — всего того, что превращает общение с умным человеком, будь то мужчина или женщина, в истинное удовольствие (даже тогда, когда мы с ним не согласны).

Здесь есть одна языковая тонкость, без которой “железную воительницу” трудно понять. В мифологизированном представлении о различиях в способе мышления и манере выражения мысли у мужчин и женщин мужской стиль мышления и речи рассматривается как нормальный, а женский — как отклонение от нормы.

Еще раз, поскольку это важно. Представление о том, что “хорошо” и “правильно” в сфере мысли и в способе ее выражения — это представление, скроенное “по мужской мерке”. (Возможно, так было не везде и не всегда, но за европейскую культуру последних …дцати веков можно поручиться. С другой стороны, Афина Паллада не допускает слишком уж сильных утверждений на сей счет…) К слову вспоминается высказывание Пушкина, уловившего некую очаровательную особенность этой самой “мужской мерки”:

“Даже люди, выдающие себя за усерднейших почитателей прекрасного пола, не предполагают в женщинах ума, равного нашему, и, приноравливаясь к слабости их понятия, издают ученые книжки для дам, как будто для детей”.

Трудно даже представить себе, как много в этой истории про “норму” связано не с содержанием, то есть не с мыслью как таковой, а с формой ее предъявления миру. Чтобы быть квалифицированной как умная, мысль должна быть и скроена, и сшита у хорошего мужского портного. Именно поэтому умной чаще называют женщину с мужским набором черт — и со всеми вытекающими отсюда последствиями. Например, многим женщинам тяжело участвовать в так называемых “умных” разговорах вовсе не потому, что они не понимают их предмета: на их взгляд, настоящей пружиной взаимодействия часто бывает вовсе не поиск истины, а неявная силовая борьба между собеседниками. В компании могут недолюбливать “умных” девушек — именно за то, что они усвоили мужскую соревновательную манеру разговора, тем самым производя впечатление задиристых и недоброжелательных. Женщинам же больше свойственно искать и находить общее во взглядах и высказываниях собеседника, больше слушать и подкреплять своим поведением желание другого человека высказаться: говорите, я с вами. А это сплошь и рядом квалифицируется как пассивность, зависимость и отсутствие своего мнения. Похоже, что наша резкая и решительная дама оказалась в плену у одного из кривых зеркал гендерных стереотипов, только выбрала в качестве образца не “глупую жертву”, а “умного агрессора”. Это ли независимость, самостоятельность мышления?

“…Хорошо известно как из непосредственных наблюдений в естественных условиях, так и из эмпирических исследований, что в ситуациях переживания страха или плохого обращения люди пытаются овладеть своим страхом и страданием, перенимая качества мучителей. “Я не беспомощная жертва; я сам наношу удары и я могущественен”, — людей неосознанно влечет к подобной защите”*.

Этот механизм психологической защиты так и называется — “идентификация с агрессором”. Надо сказать, что в женских группах “железная воительница” появляется очень редко — она не любит женщин и не представляет себе, “что эти курицы могут такого интересного сказать”. Ей мучительно трудно обращаться за какой бы то ни было поддержкой или помощью — может быть, как раз потому, что “разоруженное” состояние прочно связано в памяти со страхом и страданием. Да, она вроде бы разрешила тот самый внутренний конфликт, “комплекса Золушки” как будто бы не видно — уж скорее просматриваются Мачехины черты. Но как жмут доспехи, которые и снять-то не отваживаешься! Как велика цена и как драматичен сделанный выбор — возможно, потому, что он сделан слишком рано и неосознанно.

“Маленькие дети вбирают в себя всевозможные позиции, аффекты и формы поведения значимых в их жизни людей. Процесс этот столь тонкий, что кажется таинственным. Однако если его замечаешь, ошибиться невозможно. Задолго до того, как ребенок становится способным принимать субъективное волевое решение быть таким, как мама или папа, он уже “проглотил” их в некоем примитивном смысле”*.

Задумывались ли вы, что стало бы с маленькой Золушкой, если бы Феи-крестной вообще не было, а папа-лесничий в один прекрасный день с горя запил и показал бы “всем этим бабам кузькину мать”? Впору было бы не хрустальный башмачок примерять, а бронежилет. И подаваться в разбойницы, начальницы или бизнес-леди. А возможно, в радикальные феминистки…

Что поделать, все мы “родом из детства”. Другое дело, что даже при самых неблагоприятных обстоятельствах начала жизни никогда не поздно их хотя бы попытаться понять, “перебрать” свое семейное наследие, принять новые решения, отказаться от той части своего “сценария”, которая когда-то была “проглочена” и связана с проблемами предыдущего поколения, а то и с более далеким прошлым семьи. Иногда эта работа делается вместе с психотерапевтом, иногда — в одиноких размышлениях, самостоятельно. К счастью, мы обладаем огромным потенциалом самоисцеления: жизнь не только наносит, но и залечивает раны, нужно только ей помочь.

Более того, как трудное детство не обязательно предполагает несчастливую судьбу, так и благоприятный расклад в начале еще не гарантирует расцвета всех способностей и успеха в будущем. Хотя, конечно, лучше детству быть счастливым, родителям — любящими друг друга, детей и свою работу, временам — мирными, обществу — терпимым и свободным… Лучше. Но получается так не всегда. Конечно, для становления личности и мышления девочки важно и ее согласие с собственным полом — то есть нужна мама, которой нравится быть женщиной и матерью, — и разрешение не следовать традиционным ограничениям, “отцовское благословение” — то есть поддержка со стороны отца ее любопытства, смелости, физической свободы как нормальных и желательных для маленькой девочки.

У Туве Янссон в той же “Дочери скульптора” есть новелла о том, как во время невиданного, небывалого снегопада она и мама оказываются отрезанными от мира в пустом доме: мама, книжный иллюстратор, работает, девочке понемногу становится все тревожней:

“Утром снег валил так же, как вчера. Мама включилась в работу и радовалась. Ей не надо было топить печь и готовить еду и о ком-то беспокоиться. Я ничего не говорила. Я пошла в ту самую комнату, что была дальше всех, и стала караулить снег. Я ощущала большую ответственность, и мне следовало выяснить, что он делает. […] Она не понимала, как серьезно все обстоит на самом деле. Когда я рассказала ей, что случилось в действительности, она серьезно задумалась. “Ты права, — через некоторое время произнесла мама, — вот мы и погрузились в зимнюю спячку в берлоге. Никому теперь сюда не войти, и никому отсюда не выйти!” Я пристально посмотрела на нее и поняла, что мы спасены. Наконец-то мы в абсолютной надежности и сохранности, наконец-то защищены. […] Меня охватило чувство невероятного облегчения, и я закричала маме: “Я люблю тебя!” Я хватала все подушки по очереди и бросала их в маму, я смеялась и кричала, а мама кидала их обратно. В конце концов мы обе лежали уже на ковре и только смеялись”*.

Мама-художница не встревожена снегопадом, но — обратите внимание! — несмотря на свое рабочее настроение, внимательно выслушивает дочку и схватывает главное: девочке кажется, что происходит нечто грозное, опасное. “Спячка в берлоге” — это образ защищенности, отсюда и восторг облегчения. (Тревожная, неуверенная мать повела бы себя не так: она бы бесконечно выглядывала в окно, озабоченно хмурясь, бесконечно выспрашивала дочь, не страшно ли той и нормально ли она себя чувствует, прислушивалась бы к каждому шороху, а в ответ на высказанные опасения девочки наверняка бы ответила ей, что о них уже тревожатся другие люди и скоро-скоро их спасут.) Неудивительно, что дочь этой мамы может встать до света и отправиться на многочасовую прогулку, о которой речь шла раньше: ни темнота, ни отсутствие людей, ни силы природы не воспринимаются как исключительно враждебные; “быть вместе” не означает “цепляться друг за друга”, а любовь и взаимопонимание надежны.

А вот относительно того, как справляться с проблемами, как решать технические задачи, “работает” папина ролевая модель, его отношение к делу:

“Я вспоминаю, как мы с папой шли по лесу со штормовым фонарем в руках, чтобы забрать домой корзины с грибами. Днем вся наша семья собирала грибы. […] Ночью бывает иначе. Мы с папой несем домой те корзины, которые не смогли унести днем. Тогда должно быть темно. Нам не нужно экономить керосин, мы просто швыряемся деньгами. И папа всегда находит дорогу. Иногда дует ветер и деревья скрипят друг на друга, издавая ужасающие звуки. Папа находит дорогу. Корзины с грибами стоят там, где их оставили, и он говорит: “Черт побери! Смотри, там они и стоят!” Самые красивые грибы лежат сверху. Папа подбирает их по цвету и форме, потому что грибы — это его букеты. Такие же букеты он составляет из рыбы”**.

Много ли проку от маленькой девочки, когда нужно таскать корзины? Так ли уж необходимо вести ребенка ночью в лес? Но в том-то и дело, что для этого папы дочь — не игрушка, а младший партнер, ситуация вполне рабочая, лишь чуть-чуть игровая, но при этом надежная: “папа всегда находит дорогу”. В обоих отрывках есть еще одно важное “сообщение”, которое выходит за рамки семейных отношений: с трудностями и опасностями мира можно справиться — терпением, умением, знанием. Более того, в суровой прозе жизни можно находить — или создавать — красоту.

Немногим из нас столь важные уроки были даны самыми главными людьми нашего детства. К счастью, кроме родителей — как бы они ни были хороши или плохи — на пути своего взросления мы встречаем множество других людей. Некоторые из них способны научить нас тому, чему самые близкие не могли — чаще всего потому, что сами не умели. Многим из нас повезло вовремя найти “среду обитания”, в которой ум и самостоятельность не считались чем-то вредным и неестественным для женщины. И разговаривая с теми, кто состоялся — по-человечески, по-женски, по самому строгому профессиональному счету, — не устаешь удивляться, сколько из них в свой час были буквально спасены каким-нибудь кружком юных натуралистов, школьным литературным семинаром, не уставшей от жизни учительницей, “умными разговорами” компании старшего брата, уроками верховой езды… Никогда не известно заранее, какими путями приходят к нам люди, встречи с которыми по-настоящему освобождают нас, дают “разрешение на взлет”. Но очень важно помнить их с благодарностью и знать, что и на более поздних поворотах дороги они существуют, настоящие учителя. Те, которые уважают способности учениц и при этом сами не стремятся самоутверждаться за их счет — потому что в этом виде самоутверждения не нуждаются.

Один мой старинный знакомый, как раз принадлежащий к редкой породе таких учителей, обронил однажды в разговоре: “По-настоящему умная женщина не бывает обычно ни безумно счастлива, ни отчаянно несчастна, разве что моментами. Как и всякий умный человек, она стремится осознавать, понимать то, что происходит — с нею самой, с другими. В печали это утешает, а в радости убавляет радужных красок. Ей, возможно, тяжелее в молодости, но в зрелые годы все складывается, и складывается прекрасно, да… Часто совершенно неожиданным для всех образом”. И на мой осторожный вопрос: “А много ли Вы знаете таких женщин?” — удивленное: “Голубчик мой, да их куда больше, чем принято считать, на них же мир держится!”

И я почти не могу припомнить женской группы, где не прозвучало бы слов любви и признательности по адресу вот этих, как сказал бы психоаналитик, “отцовских фигур”. Дед, научивший не очень-то интересную собственному папе девочку обращаться со словарями, играть в шахматы, плавать. Учитель биологии, предложивший вроде бы не блиставшей способностями девочке провести небольшой эксперимент и самостоятельно проанализировать его результаты. Отец, рано ушедший из семьи, но приходивший к дочери — под неодобрительное ворчание матери и отчима насчет “забивания ребенку головы всякой чушью” — с теми книгами, которые были интересны ему самому. Инструктор по вождению, терпеливо превращающий ученицу из нервной “дамочки за рулем” в уверенного и умелого водителя. Руководитель спецкурса, услышавший в бесхитростных вопросах студентки способность к оригинальному видению предмета и — вместо иронии с позиции превосходства — подробно и уважительно отвечающий на эти вопросы. Научный руководитель. Духовник. Коллега. Издатель. И снова — дедушка, давно умерший дядя, отец… Их основное “сообщение” иногда совсем просто — и необходимо, как хлеб и вода: “Ты можешь”. В подтексте: пробуй, рискуй, увеличивай нагрузки, я готов порадоваться твоим успехам, мне интересно твое мнение, у тебя есть будущее, ищи свое и учись тому, чему могу научить я… Ты можешь.

Когда получается и когда не получается, когда спутники следующих периодов жизни говорят и делают противоположное, когда от необходимости слишком многое делать хорошо впадаешь в отчаяние, когда разонравится то, что казалось достижением вчера или еще сегодня утром, когда пропадает в тартарары труд и надежда нескольких лет жизни, когда велико искушение больше ничему не учиться и смирно жить на “проценты”, — эти голоса все равно звучат в нас. Даже если — и особенно в этом случае — нам не было дано таких встреч в реальности. Тогда мы выращиваем, “расколдовываем” свое “ты можешь” из себя самих, из книг, из опыта других участниц группы. И продолжаем путь со штормовым фонарем. Потому что даже если у нас не было отца, который “всегда находит дорогу”, жизненно важно знать, что у кого-то он был.

Теневая состоятельность, или “женщины ночи”

Господи, дай списать,
якоже я давала
всем, даже нахалу
Камоше!.. “Десятова, пять!” —
скажет Марьпетра, журнал
захлопывая со злобой,
прекрасно зная (еще бы!),
кто у кого списал.

Вера Павлова

А вот и еще один распространенный выбор: одолжить свой интеллект, стать “серой кардинальшей” брата, мужа, друга. Мне известно несколько подлинных историй сестер, годами делавших уроки за братьев, потому что так было удобнее всем. И немало вокруг умнейших жен-советчиц, “боевых подруг”, остающихся в тени и годами “делающих уроки” за дорогих им людей. В чем-то лестно. Дает немалые возможности знать, понимать, разбираться — и не надо ни с кем бороться, ничего никому доказывать. “Вторичная выгода” такого “нелегального положения” совершенно очевидна: можно не получать оценок во внешнем мире — то есть не быть отвергнутой. Можно наслаждаться тайной зависимостью от тебя того, за кого “делаешь уроки” — и при этом оставаться хорошей, помощницей, в чем-то немного чеховской “душечкой”. Можно время от времени ненавязчиво намекать понимающим наблюдателям, что, мол, и от тебя кое-что зависит. А уж что точно можно — это под настроение чувствовать и считать себя несправедливо обиженной, недооцененной, тихонечко “вести счет”. Но заслужить одобрение и благодарность все равно не удается. И более того, неприятные проблемы в отношениях гарантированы.

Как-то раз в пестрой куче любовных романчиков попалась мне на лотке книжка, явно изданная в серии “Купидон” по ошибке. Называлась она “Женщина ночи” — вероятно, на названии “Купидон” и прокололся. Как попалась, так и канула: ни имени автора, ни года издания, ничего. По правде сказать, и в “Купидоне”-то я не уверена — может, это была “Страсть”. А то и вовсе “Соблазн”. Один черт, к этой книжке они все отношения не имели. Рассказываю сюжет — как могу, по памяти. Некая дама, мать довольно больших уже детей и жена совершенно сумасшедшего мужа — не в романтическом, а в клиническом смысле слова — пишет под его именем романы. Для заработка и просто потому, что у нее это хорошо получается. Пишет, разумеется, ночью — днем надо заниматься детьми, навещать мужа в очередной психушке и все такое прочее. Романы начинают пользоваться успехом, а сумасшествие мужа тем временем прогрессирует, он уже, как пишут в историях болезни, “неопрятен мочой и калом”, полностью дезориентирован и практически не покидает клинику. А вскоре и совсем умирает.

У героини сложные чувства: это был когда-то близкий человек со своими надеждами и амбициями, все ли она сделала, что могла, чтобы помочь? С другой стороны — больше не надо скрывать его болезнь, жить в постоянном страхе обострения, видеть все убыстряющийся распад. Облегчение, что уж там…

А потом возникают трудности: одна-две вещи еще как-то могли заваляться в столе писателя и быть поэтому изданы женой, но что дальше? Героиня в полной растерянности: писать-то она может, но все остальное — все, что между письменным столом и практическим результатом этого труда, — для нее полнейшая загадка. Ее начинает дергать издатель, чующий здесь кое-какие возможности и готовый придумать ей новую “легенду”, за ней хвостом ходят литературоведы, пишущие о ее “гениальном муже” и желающие поживиться воспоминаниями его скромной подруги жизни — за одного из них она даже ненадолго выходит сдуру замуж. Вранья становится не меньше, а больше. Если раньше она работала в полной изоляции, ни на что не надеясь для себя, то теперь испытывает колоссальное искушение признаться. Да что признаться — заорать: я, все это писала я, все ваши комплименты и критика — это мне!

Она “зависает” между острым желанием так и поступить и сильнейшим страхом. Вокруг нее полно людей, для которых эта правда губительна. В общем, за миллиметр от серьезных неприятностей она все-таки делает на какой-то литературной конференции соответствующее сообщение. Кажется, и на конференции-то она оказывается просто как жена своего мужа-исследователя, своего рода его “вещдок”. Ну вот, признание становится литературной сенсацией, героиня уже совершенно не понимает, кто она такая, и от нервного срыва ее спасает только то, что ее взрослые дети говорят ей: “Да ладно, мам, мы давно все знали: ты — это ты”. Она уезжает в длительное путешествие. Все. Хэппи-энд ли это? Соберет ли она себя по кусочкам? А самое главное — сможет ли дальше писать и как?

На мой взгляд, этот незатейливый сюжет интересен не сам по себе — сюжеты, безусловно, бывают и более увлекательные, — а как метафора того компромиссного пути, о котором речь. Если вынести за скобки некоторые чрезмерно яркие детали вроде душевной болезни мужа или коммерческого успеха “его” романов, картинка получается вполне знакомая: все та же “теневая состоятельность”, которую так высоко оценил мой знакомый профессор психологии.

Не он один, впрочем. Его похвала “успешно скрывающим свой ум” женщинам — тоже не самостоятельный сюжет, а часть социальных ожиданий. Банальная, возможно, но весьма действенная. Колетт Даулинг, например, пишет о том, что у женщин потребность в привязанности и одобрении со стороны окружающих выражена сильнее, чем у мужчин. Не ново, но смотрите, что получается в контексте нашей темы: эта потребность плюс рано возникающие у девочек сомнения в собственной компетентности дают в результате скрытую уверенность в том, что для выживания необходимо спрятаться, пригнуться, “погасить свет”. Вот как это бывает в Америке:

“Мы, которых преподаватели так хвалили за серьезность, исполнительность и ответственный подход, продолжаем полагаться на эти добродетели. И обнаруживаем, что в профессиональном мире с нами обращаются как с детьми. Милыми и ответственными, возможно. Но — детьми. Нас не обязательно принимать всерьез. Мы сами готовы слегка обесценить любое свое достижение и не принимать его всерьез. Мы сами не используем свои возможности — не “разгоняемся”, ползем на второй передаче, даже не узнав возможностей двигателя… Большинство женщин занимает положение, не соответствующее их способностям и подготовке, в силу внутренних ограничений”*.

О том, как это бывает у нас, мы знаем немало. Вот две истории на эту тему. Возможно, они прольют некоторый свет на механизмы компромиссного пути “реализации потихоньку”.

Наталья — элегантная, обаятельная, шумная. В своем деле прекрасно разбирается, не раз получала лестные предложения возглавить проект, реализовать свои идеи — и как-то всякий раз то ли долго думала, то ли вполне серьезно заболевала, то ли никак не могла принять предложение “по семейным обстоятельствам”. Она по-прежнему работает “вторым лицом” в своем отделе, немало делая и за “первое лицо”: “Как же я могу допустить, чтобы документация ушла в том виде, в котором он ее подготовил? Это просто несерьезно, может пострадать дело. Ну, я беру и тихонечко перерабатываю, довожу до ума. Главное, чтобы он не заметил, что я в бумагах как следует похозяйничала, чтобы поправки выглядели незначительными”.

— Наталья, Вас эта ситуация по-прежнему устраивает?

— Что-то мне в последнее время стало беспокойно. Понимаете, когда я заметила, что сама торможу свое продвижение, я задумалась: может, мне и правда не надо этого, тогда все нормально. Но что-то здесь другое, какой-то самообман. И потом, с моим ненаглядным раздолбаем Толечкой все тоже не так безоблачно. Похоже, он начинает раздражаться, даже ненавидеть вот эту свою зависимость от меня. (Пауза.) Вообще-то это все в моей жизни уже было, вы не поверите, совсем в детстве! Я же за брата уроки делала всю среднюю школу…

— У кого и как возникла эта идея?

— Это мама, конечно: “Туся, помоги, ты что, не видишь, что Толик не успевает?”

— Ну, давайте выберем из группы Маму и услышим об этом побольше. (Наталья выбирает исполнительницу роли Мамы, меняется с ней ролями и говорит “Тусе”.)

— Туся, помоги Толику. Ты же сестра, ты уже свои уроки сделала, книжку читаешь, а он не успевает. У него опять будут неприятности. Нам с отцом на родительском собрании краснеть, в прошлый раз я просто сгорала со стыда. Ты должна понимать, что я не могу им заниматься, я работаю, устаю. Ты, здоровенная умная девица, могла бы войти в положение матери и взять это на себя! Тебе что, нас с отцом ни капельки не жаль? (Обмен ролями.)

— Мама, но я не могу ему объяснять, он меня не слушает!

— Да ради бога, не надо ему ничего объяснять! Не строй из себя учительницу — ты девчонка, ты для него не авторитет. Просто сделай так, чтобы все было в порядке.

В сущности, уже все сказано и комментарии почти излишни: искушение “просто делать так, чтобы все было в порядке” сопровождает Наталью всю ее взрослую жизнь. Первый брак ее едва не прикончил, во втором она оказалась более зрелой, они с мужем по-взрослому делят ответственность и “зоны влияния”, это настоящее партнерство — не безоблачное, но здоровое. А Натальины отношения с “уроками” так и остались непроработанными, но такого рода “токсические отходы” могут десятилетиями лежать и тихо отравлять всякую деятельность, где есть за кого “взять на себя”. Особенно если этого кого-то тоже зовут Толик.

В этой истории есть еще одна важная деталь: в какой-то момент по чисто житейскому поводу отношения с братом испортились. При этом Наталья по прошествии многих лет готова к примирению, — а брат не отвечает даже на поздравительные открытки. И можно с уверенностью сказать, что если “раздолбай Толик” пойдет на решительные меры, то избавится от нашей Натальи “с концами” и спасибо не скажет. Скорее всего, возьмет на ее место другую “женщину ночи”, чье скрытое влияние на конечный результат еще не стало притчей во языцах. Вопрос здесь не в учрежденческих интригах — где их нет. Вопрос в том, что заставляет взрослую талантливую женщину искать ложной безопасности в тени очередного “раздолбая”, чьи долги она таким способом раздает.

Кроме очевидной попытки компромисса и избегания авторства, — а оно означает ответственность, — в голову приходит несколько вольная интерпретация: Наталья в своем “успешном” поиске инфантильных, несамостоятельных мужчин ищет возможности “сыграть мамочку” — такую, какую себе представляет по своему семейному сценарию. В ее реальной семье мама отчетливо дала ей понять: за то, чтобы “все было в порядке” для внешнего мира, отвечает женщина. При этом можно врать, из лучших побуждений делать мужчину еще более беспомощным, чем он есть, заниматься его делами в ущерб своим, но ни в коем случае не претендовать на авторитет. Бросаться “на выручку” следует по собственному разумению, как только покажется, что “он не успевает”. Такой и только такой рисунок поведения свидетельствует о преданности семье. Эта модель подкрепляется пусть скупой, но похвалой: дочка все понимает правильно, умница. Что можно противопоставить этой схеме в одиннадцать лет? И удивительно ли, что в первый раз Наталья вышла замуж за пьющего, плохо приспособленного к требованиям реальности и при этом “милого, обаятельного” мужчину, годами изображала для знакомых семейное благополучие? При разводе она удостоилась реплики свекрови: “Не выдержала ответственности, предала — настоящие женщины так не поступают”.

Грань, за которой помощь превращается во что-то совсем другое, тонка. Всегда ли мы, например, действительно помогаем детям с уроками, а не делаем за них их работу? А как насчет подчиненных, если они у нас есть? И если нам случается — а это бывает довольно часто — стать для кого-то “тайной помощницей”, то что же мы чувствуем на самом деле, когда слышим от важных для нас людей: “Без тебя он этого не добился бы”? Не скромную ли гордость? Если нам действительно “ничего не надо для себя”, то откуда это чувство? Не на благодарность ли рассчитываем? Ну, не на лавры — лавры должны достаться ему, — но, возможно, на несколько листочков? Их можно высушить и нюхать себе в утешение, когда вместо ожидаемого признания мы получим что-то совсем другое. А можно бросить в суп, который мы варим в третьем часу ночи, отредактировав чью-то рукопись, написав с ребенком словарный диктант и составив план на завтра…

Вот еще одна коротенькая история о том же. Речь шла об обидах, которые помнятся долго — так долго, что логично предположить за ними нечто большее. Скажу по секрету: когда событие или просто чьи-то слова вызывают явно чрезмерную, слишком сильную или длительную для них реакцию, обычно это означает: зри в корень, “собака” зарыта не в этой ситуации — и, скорее всего, не с этим человеком. Так вот, что касается обид и тайной помощи…

— Мы с ним работали в клинике в одном отделении и уже были вместе год или больше. Он уехал на недельку отдохнуть — как-то договорился. А тут комиссия, проверка… И я две ночи подряд задним числом записывала его истории болезни — он всегда с бумажками был не в ладу, запускал эти дела до безобразия. Причем записывала, вы представляете, его почерком! Все обошлось, я ожидала хоть какого-то “спасибо” или что он хотя бы скажет, что теперь постарается вести дневники аккуратнее… Вы знаете, что я получила?!

— Света, давайте это услышим в точности, как было сказано — его словами. Поменяйтесь с ним ролями.

— Мать, ты меня извини, конечно, но ты поставила меня в неловкое положение. Ежу понятно, что писал не я. Ты что, нарочно изобразила меня полным идиотом? Который не только черкнуть пару строк не в состоянии, а еще и за юбку своей бабы прячется? (Обмен ролями.)

— Света, что вы чувствуете, слыша это сейчас? Какой ответ рождается внутри?

— Юра, мне по-прежнему больно это слышать. Может быть, в этом есть какая-то правда — потому и больно. Да, я с юности стремилась спасать. Да, я ждала похвалы своей надежности, своей готовности подставить плечо, не считаясь со временем и собственными интересами. Да, мне хотелось доказать, до какой степени мы с тобой одно. У меня в семье было так — главным моим достоинством считалось, что я могу все уладить, все взять на себя. Сейчас ты часто говоришь, что я недостаточно живу твоими интересами. Но видишь ли, я давно научилась крепко думать, прежде чем вторгаться в твое пространство. И сегодня я бы не смогла ни строчки написать твоим почерком. К счастью, нам это и не нужно — у тебя свой почерк, у меня свой. Эту давнюю обиду я отпускаю — и отпускаю с благодарностью: если бы ты меня за мой героизм хвалил, я бы так и осталась дочерью своих беспомощных родителей. И еще: я очень трепетно относилась тогда ко всяким “надо”, а ты на них плевал. Я была в третьем классе, а ты в седьмом. А сейчас мы оба взрослые и знаем, когда и что надо, а когда нет.

У “женщин ночи” действительно часто бывает развито преувеличенное, обостренное ощущение необходимости “соблюдать лицо”, следовать норме. Им неловко. Им небезразлично, “что люди скажут”. Они стыдятся — не за себя, за кого-то. Довольно часто за этим стоит история дочери родителей (прежде всего матери), которые не справлялись со своими ролями и еле-еле справлялись с жизнью вообще. Из-за житейских ли трудностей, собственного ли семейного сценария, но кто-то в семье словно дает этим девочкам инструкцию: прикроешь мою неуспешность в родительской роли — будешь хорошей дочерью; внешний мир обманем вместе, мы же единое целое, мы же семья, правда? Боже мой, разве можно отказать самым важным в мире людям, чье одобрение для любого ребенка — хлеб и вода, свет и воздух? Они стараются. Они гордятся тем, что помогли семье. И очень легко оказываются в ловушке: “единожды солгав…”. При этом сама по себе некоторая нечестность многолетнего “делания уроков” за других беспокоит гораздо меньше, чем чувства вины и стыда, если не удается прикрыть собой очередную амбразуру.

Настоящие испытания для них начинаются тогда, когда выпадает реальный шанс проявиться самостоятельно, взять что-то на себя не тайно, а при свете дня и без затей. На них, таких способных и компетентных “в тени”, как будто столбняк нападает: они опаздывают подать документы на конкурс, подворачивают ноги по дороге на ответственное собеседование, неожиданно беременеют, хотя не собирались, — короче, бегут от самой возможности проявиться и быть оцененными по достоинству. Колетт Даулинг в анализе десятков подобных историй, включая свою собственную, предельно жестка: страх успеха, избегание самостоятельности основаны прежде всего на “вторичной выгоде” бесправного, но зато и безответственного положения.

Стало быть, выход один: научиться отвечать за себя, стоять за себя, принимать прямые оценки. Определить приоритеты, поставить цель, методично продвигаться, искать партнеров, не нуждающихся в том, чтобы на тебе “повиснуть”. Вроде бы и верно, психологически грамотно, но все же этот суровый рецепт что-то не кажется истиной в последней инстанции. Чего-то в нем недостает, что-то уж очень проста эта суровость… “Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я?”, — сказано давно, и сказано вовсе не женщиной. Нет, не снимается противоречие, не расколдовывается только с точки зрения “ответственности сторон”.

“Потому что, — слышим мы голос Джудит Виорст, — так называемая женская склонность к зависимости может означать не столько потребность в защите, сколько потребность в том, чтобы являться частью человеческого сообщества, быть “в связке”, “в отношениях”. Нам нужно не только чтобы заботились о нас, нам нужно еще и заботиться о ком-то самим. Да, мы нуждаемся в других — в тех, которые утешат и помогут, в тех, кто будет на нашей стороне в любой ситуации, в тех, кто скажет: “Я с тобой, я все понимаю”. Но точно так же мы нуждаемся в обратном — в том, чтобы самим быть нужными. Взаимозависимость и потребность в ней — это все же не только инфантильное желание “на ручки”. И лишь потому, что мы живем в мире, где зрелость отождествляется с отсутствием значимых отношений, свободой от привязанностей, — то есть с мужской моделью самостоятельности, — женская склонность ставить взаимоотношения на первое место выглядит как слабость, а не как сила. Возможно, она и то, и другое”*.

Возможно. И этого, как и многого другого в нашей единственной жизни, за нас никто не решит.

У Урсулы Ле Гуин, “матриарха” современной фантастики, есть очаровательный рассказ под весьма неоднозначным названием “SUR”. (Пока я печатаю эти строки, мой компьютер подчеркивает красным слово “матриарх” — не знает он его, видите ли). Итак… Рассказ — об антарктической экспедиции, предпринятой в 1909 году десяткой отважных женщин из нескольких латиноамериканских стран. “Мы хотели всего лишь пройти немного дальше и увидеть немного больше, а если не удастся дальше и больше, то просто пройти и увидеть. Не такие уж грандиозные планы. Скромные, я бы сказала”. И они прошли и увидели. Их приключения описаны с блеском и юмором — очень милым дамским юмором:

“Всю следующую неделю метель преследовала нас, как стая бешеных собак. Я даже не могу описать свои ощущения. Мне начало казаться, что нам не следовало ходить к полюсу. Порой мне и сейчас так кажется. Но уже тогда я думала, что мы правильно поступили, не оставив на полюсе никаких следов нашего пребывания, потому что позже туда мог прийти какой-нибудь мужчина, страстно желавший быть первым, и, обнаружив, что его опередили, он, возможно, почувствовал бы, что оказался в глупом положении. Это разбило бы его сердце”.

В общем, они поклялись хранить тайну. И, по-моему, совершенно излишне объяснять, почему.

“Мы теперь старые женщины со старыми мужьями, взрослыми детьми и даже внуками, которые когда-нибудь, возможно, захотят прочесть о нашей экспедиции. Даже если они устыдятся своих взбалмошных бабушек, прикосновение к тайне доставит им, наверное, немалое удовольствие. Но они ни в коем случае не должны сообщать о ней мистеру Амундсену! Он будет крайне смущен и очень разочарован. Ему или кому-то за пределами семьи вовсе не обязательно знать о нашей экспедиции. Ведь мы даже не оставили на полюсе следов”.

Тысячи и тысячи не прошли дальше и не увидели больше, хотя и они не оставили следов. Смотрите, вот вспыхивает то одно окно, то другое, чтобы долго не погаснуть. Встают ли они к ребенку, проверяют ли тетради, варят ли обед на завтра — днем уже никто не вспомнит. Ребенок вырастет, тетрадки кончатся, обед съедят. Хорошо хоть ночь не полярная…

Date: 2015-09-02; view: 269; Нарушение авторских прав