Истоки раскола

В XVII столетии Россию ждали события, потрясшие духовную основу государства — Церковь. Мы уже упоминали о конфликтах XV-XVI вв., связанных с борьбой между иосифлянами и нестяжателями. В XVII в. интеллектуальные споры получили свое продолжение в крайней форме церковного раскола. Как и всегда в акматической фазе, при всеобщем увлечении борьбой за власть дела более прозаические: хозяйственные нужды, забота о просвещении, культуре и тому подобное — не то чтобы игнорировались, но поневоле уходили на второй план. Жизнь же — прежде всего проза, то есть обычай, обиход, традиция, а Смута ввергла страну в большой беспорядок, даже в хаос.

Беспорядок обнаружился и в Церкви, которая не смогла выполнить роль «духовного врача», хранителя нравственного здоровья народа. Естественно, что после Смуты реформа Церкви стала самой насущной проблемой. Реформу проводили не архиереи, а священники: протопоп Иван Неронов, духовник юного царя Алексея Михайловича Стефан Вонифатьев, знаменитый Аввакум. Эти «ревнители благочестия» действовали по двум направлениям. Во-первых, в области «социального христианства», под которым подразумевались устные проповеди и непосредственная работа среди паствы: закрытие кабаков, устройство богаделен, приютов для сирот. Во-вторых, они занимались исправлением обряда и собственно богослужебных книг.

Остро стоял вопрос о так называемом многогласии. В храмах Великороссии для экономии времени практиковались одновременные службы разным святым и разным праздникам, ибо службы были очень длинные и выстаивать их целиком московитам было недосуг: то в Орду надо ехать, то в Тверь, а то с татарами сшибка. В предшествующие времена многогласие никого не волновало. Иначе взглянули на него в эпоху бунтов и самозванцев: теперь казалось, и в этом был резон, что прихожане выходят из-под влияния Слова Божьего. Это надлежало исправить и было исправлено. Единогласие восторжествовало.

Однако конфликтная ситуация этим не была исчерпана, напротив, конфликт только разрастался. Его обусловили различия в московском и греческом обряде, прежде всего в перстосложении: великороссы крестились двумя перстами, греки — тремя. Эти различия привели к спору об исторической правоте. Фактически спор свелся к выяснению вопроса о том, появился ли русский церковный обряд — двуперстие, осьмиконечный крест, богослужение на семи просфорах, сугубая «аллилуйя», хождение посолонь, то есть по солнцу, при совершении обрядов и так далее — в результате искажения невежественными переписчиками богослужебных книг или нет.

Доказано (в частности, Е.Е.Голубинским — самым авторитетным историком Церкви), что русские вовсе не исказили обряд и что в Киеве при князе Владимире крестились двумя перстами — точно так же, как крестились в Москве до середины XVII в. Дело в том, что в эпоху христианизации Руси в Византии пользовались двумя уставами: Иерусалимским и Студийским, — которые в обрядовом отношении разноречили. Восточные славяне приняли и соблюдали первый; у греков, а вслед за ними и у других православных народов, в том числе у малороссов, возобладал второй.

Вообще следует сказать, что обряды — это не догматы. Догматы должны быть святы и нерушимы, обряды же могут меняться, что на Руси происходило не раз, и притом без особых потрясений. Например, при митрополите Киприане: в 1551 г. Стоглавый собор понудил псковичей, употреблявших троеперстие, вернуться к двуперстию. Но к середине XVII в. обстоятельства радикально изменились. Уходила в прошлое «светлая Русь» с ее относительным единством в мировоззрении и поведении людей. Стране предстоял троякий выбор: изоляционизм (путь Аввакума); создание теократической вселенско-православной империи (путь Никона); вхождение в «концерт» европейских держав (выбор Петра), с неизбежным подчинением Церкви государству. Присоединение Украины сделало проблему выбора еще актуальнее, ибо приходилось думать о единообразии церковного обряда. Появившиеся на Москве еще до присоединения Украины киевские монахи, самым замечательным из которых был Епифаний Славинецкий, стали настаивать на исправлении церковной службы и книг в соответствии со своими представлениями.

В этот острый момент умер патриарх Иосиф (1652). Нужно было избрать нового патриарха; без патриаршего благословения в ту пору на Москве никакого государственного, а уж тем паче церковного мероприятия провести было невозможно. Сам царь Алексей Михайлович, человек благочестивый и набожный, был сильно заинтересован в скорейшем избрании патриарха и хотел видеть на патриаршем престоле своего «собинного друга» — новгородского митрополита Никона, которого очень ценил и с которым всегда считался.

Типичный человек акматической фазы, будущий патриарх московский Никон был человеком крайне тщеславным и властолюбивым. Происходил он из мордовских крестьян и в миру носил имя Никиты Минича. Сделав головокружительную карьеру, Никон прославился твердым нравом и суровостью, характерной не столько для церковного иерарха, сколько для светского властителя. Не удовлетворяясь своим огромным влиянием на царя и властью над боярами и руководствуясь принципом «Божее выше царева», Никон задумал узаконить свои права, получив власть в государстве, равную царской.

Вопрос об избрании Никона на патриарший престол был решен заранее, так как многие бояре поддержали желание царя и в пользу кандидатуры Никона высказались в своих посланиях православные патриархи Востока: константинопольский, иерусалимский, антиохийский и александрийский. Никон, конечно, знал об этом, но, желая иметь абсолютную власть, прибег к давлению. Во время процедуры поставления в патриархи он в присутствии царя демонстративно отказался принять знаки патриаршего достоинства. Все были потрясены, сам Алексей Михайлович опустился на колени и со слезами на глазах умолял Никона не отказываться от сана. И тогда Никон сурово спросил, будут ли его в случае избрания чтить как отца и архипастыря и дадут ли ему устроить Церковь в соответствии с его желаниями. Лишь получив царское слово и согласие на это всех присутствовавших, Никон согласился взять символ патриаршей власти — посох первого жившего в Москве русского митрополита Петра.

Царь исполнил свое обещание. Никон получил огромную власть и аналогичный царскому титул «Великого Государя» (1652). Но, будучи человеком пассионарным, Никон в соответствии с духом времени не всегда был сдержан, распоряжаясь своей властью, не только по отношению к людям Церкви, но и по отношению к князьям и боярам. Поэтому Алексею Михайловичу иногда приходилось браться за перо и в письмах просить Никона быть помягче к тому или иному вельможе, который имел несчастье прогневать патриарха.

«Ревнители благочестия» поначалу совсем не опасались вновь избранного патриарха, ибо были с ним коротко знакомы и принадлежали к числу его единомышленников. Так же как и они, Никон был сторонником введения единогласия и сам в начале своего патриаршества крестился двумя перстами. Но Епифаний Славинецкий не терял времени даром: через некоторое время он сумел убедить Никона, что его друзья не правы и исправлять церковные книги все-таки необходимо. В Великий пост 1653 г. Никон в особой «памяти» (меморандуме) предписал своей пастве принять троеперстие. Сторонники Вонифатьева и Неронова воспротивились этому — и были Никоном сосланы. Тогда же в Москву прибыл горячий поклонник (а после столь же горячий противник) Никона — антиохийский патриарх Макарий, и в стране было официально объявлено о введении троеперстия, а те, кто продолжал употреблять при молитве двоеперстие, были преданы церковному проклятию. Позднее (1656) церковный собор подтвердил такой порядок, и пути Никона и его бывших друзей разошлись окончательно.

Интересно, что именно отношение к своим бывшим друзьям ярко характеризует императивы поведения Никона. Когда Иван Неронов, сосланный Никоном, решил примириться с нововведениями, он был немедленно прощен — Никон отнесся к нему великодушно. Его, как видим, интересовало лишь беспрекословное подчинение своей патриаршей власти. Но те, кто, как протопоп Аввакум, не пожелали поступиться своей совестью и склониться перед властью Никона, продолжали оставаться в ссылках. Вот поведение, характерное для человека акматической фазы, стремящегося к идеалу победы: ему не важны доводы или поиски истины в интеллектуальных спорах. Для него важно, чтобы все признали его власть и никто не смел с ним спорить.

Так совершился раскол русского православия: сторонники «древлего благочестия» оказались в оппозиции к официальной политике, а дело церковной реформы было поручено украинцу Епифанию Славинецкому и греку Арсению.

Интересен вопрос: почему Никон оперся не на своих друзей, а на приезжих монахов-украинцев? А главное, почему эту политику Никона поддержали и большинство прихожан, и собор, и царь Алексей? С этнологической точки зрения, ответ очень прост. Сторонники Аввакума отстаивали превосходство местного варианта православия, сложившегося в Северо-Восточной Руси в XIV в., над традицией вселенского (греческого) православия. «Древлее благочестие» могло быть платформой для узкого московского национализма и соответствовало идеалу «Третьего Рима», «светлой Руси». С точки зрения Аввакума, православие украинцев, сербов, греков было неполноценным. Иначе за что же Бог покарал их, отдав под власть иноверцев? Православие Аввакума, таким образом, не могло быть связующей основой суперэтноса как скопления близких, но разных народов. Представители этих народов рассматривались старообрядцами лишь как жертвы заблуждения, нуждавшиеся в переучивании. Разумеется, такая перспектива ни у кого не вызвала бы искренней симпатии и желания объединиться с Москвой. И царь, и патриарх прекрасно понимали сию тонкость. Поэтому, стремясь к росту и расширению своей власти, они ориентировались на вселенское (греческое) православие, по отношению к которому и православие русских, и православие украинцев, и православие сербов были не более чем допустимыми вариациями.

Именно в установлении вселенского характера русского православия состоит историческая заслуга патриарха Никона. Но, к сожалению, крутой нрав Никона продолжал сказываться, постепенно создавая ему много противников среди бояр. Последние всячески стремились испортить отношения патриарха и царя и преуспели в этом. Началось все вроде бы с мелочей. В 1658 г., во время очередного праздника, царский окольничий, прокладывая, по обычаю, дорогу для государя, ударил палкой патриаршего человека. Тот начал возмущаться, называя себя «патриаршим боярским сыном», и тут же получил еще один удар палкой — по лбу. Никон, узнав об этом случае, пришел в крайнее негодование и потребовал у Алексея Михайловича расследования и наказания виновного боярина. Но расследование не было начато, а виновный остался безнаказанным. Видя изменившееся отношение царя к себе, Никон решил еще раз прибегнуть к приему, уже испытанному им при восшествии на патриарший престол. После обедни в Успенском соборе он снял с себя патриаршие ризы и объявил, что оставляет место патриарха и уходит жить в свой любимый Воскресенский монастырь под Москвой, называемый Новым Иерусалимом. Попытки народа остановить патриарха были безуспешны. Несмотря на то что народ выпряг лошадей из его кареты, Никон не изменил своего решения и ушел в Новый Иерусалим пешком.

Патриарший престол остался пустым. Никон рассчитывал на испуг Алексея Михайловича, но просчитался. Царь не приехал к нему. Начались долгие годы борьбы Никона за патриарший престол. Перипетии этой борьбы очень интересны, но малосущественны для нашей темы. Царь старался добиться от Никона окончательного отказа от патриаршего звания и возвращения патриарших регалий, чтобы можно было избрать нового патриарха. Никон же стремился доказать, что он волен вернуться на патриарший престол в любой момент. Такое положение было, конечно, абсолютно нетерпимым.

Тогда Алексей Михайлович прибег к посредничеству вселенских патриархов. Однако дождаться их приезда оказалось нелегко: только в 1666 г. в Москву прибыли двое из четырех патриархов — антиохийский и александрийский, имевшие, правда, полномочия от двух других православных патриархов — константинопольского и иерусалимского. Несмотря на все уловки и сопротивление Никона, он все же предстал перед судом патриархов и был лишен своего сана. Однако тот же собор 1666-1667 гг. подтвердил правильность всех церковных реформ, предпринятых Никоном. Нововведения патриарха получили официальное утверждение, но самому Никону суждено было наблюдать торжество своей политики простым монахом, сосланным в отдаленный северный монастырь. Совершенно иной была судьба Аввакума.

Сосланный в Пустозерск (1667), опальный протопоп не прекратил своей проповеднической деятельности. Приходившие к нему богомольцы уносили в своих посохах многочисленные послания, обличавшие никониан, звавшие к защите традиций «древлего благочестия». Вместе с тем раскольники не ограничились только проповедью старого обряда. Множество проповедников выступило с призывами к самосожжению как единственному пути спасения души. Хотя принято считать, будто проповедь самосожжения принадлежит Аввакуму, на самом деле это не совсем так. Аввакум не проповедовал самосожжения, рассматривая его лишь как одно из средств в борьбе с никонианами, допустимое для всех желающих. Прекрасный знаток «бунташного века», А.М.Панченко показал, что проповедь самосожжения возникла не на пустом месте. Она была предварена теорией «самоуморения» старца Капитона, деятельность которого развернулась еще в 30-х годах XVII в. Учение Капитона было одной из многочисленных жизнеотрицающих ересей, исходивших из признания благости самоубийства. Конечно, подобные воззрения никак нельзя назвать христианскими.

Аввакум, вне сомнения, был наиболее значительным оппонентом никонианства, а его авторитет как праведного, гонимого мученика оставался весьма высок даже в глазах противников. Не случайно царь, желая преодолеть церковные конфликты, предлагал в 1664 г. Аввакуму занять место своего духовника. Но Аввакум не пошел на компромисс. Он продолжал выступать с призывами и обличениями, написал талантливую и яркую автобиографическую книгу «Житие протопопа Аввакума» и вообще всячески досаждал «начальству» поучениями. Кончилось это для него плохо.

Когда в 1676 г. умер царь Алексей Михайлович, на московском престоле оказался его сын — тихий и впечатлительный Федор Алексеевич. Царь Федор уделял много внимания вопросам благочестия, в решении которых он был весьма щепетилен. Зная характер нового царя, Аввавум решил воспользоваться мнительностью набожного Федора и попытаться отвратить его от никонианства, Он написал царю письмо, в котором сообщил, что видел во сне Алексея Михайловича горящим в аду за грех отпадения от истинной веры, и призвал Федора Алексеевича отринуть «никонианскую прелесть», дабы самому избежать подобной участи. Но Аввакум просчитался. Федор и мысли не допускал, что его отец может быть грешником. Аввакум и его союзники «за великие на царский дом хулы» были сожжены (1682).

Мученическая смерть Аввакума окончательно разделила никониан и старообрядцев. Иной стереотип поведения старообрядцев выделил их из основной массы русских и создал еще один оригинальный субэтнос. Но при этом общеэтнические связи разрушены не были. Так, старообрядцы своими партизанскими действиями весьма помогли Меншикову одержать победу при Лесной (1708). Но в дальнейшем, в XVIII— XIX вв., распавшись на множество «толков» и «согласий», старообрядцы постепенно потеряли пассионарность и превратились из активного субэтноса в конвиксию. К XX в. у них оставались лишь некоторые элементы своего стереотипа поведения, напоминающие о бурных событиях русской истории XVII в.

Война с Польшей за Украину, возвращение Смоленска, освоение Сибири — все это потребовало от России огромных усилий, которые частично были компенсированы достигнутыми результатами: страна при Алексее Михайловиче в ряде западных районов вышла на те границы, которые она имела до Смутного времени. И тем не менее, затраты пассионарности оказались столь велики, что уже к началу 70-х годов XVII в. явственно обозначился пассионарный спад. Очень скоро он привел к тем же последствиям, что и пассионарный спад второй половины XVI в.: возникла опасность для политического режима страны и даже для ее существования.

Со времен Смуты низовья Волги служили России своего рода сточной канавой. Туда убегали люди субпассионарные, склонные к «воровству», недостаточно энергичные для того, чтобы нести государеву службу или вести крестьянское хозяйство. Волга кормила рыбой, а богатые прибрежные пастбища в изобилии давали мясо. Однако субпассионарии не могли упорядочить собственное существование, да они и не стремились к этому. Их основной деятельностью стали набеги на соседние народы и их грабежи. Отток пассионариев из числа казаков и московских служилых людей на западные границы и в Сибирь сделал низовья Волги практически беззащитными. Результаты этого не замедлили сказаться. Когда среди аморфной «голутвы» (голытьбы) появился талантливый и энергичный вождь — казак с Дона Степан Разин, — последовал взрыв.

Перипетии разинской борьбы хорошо известны и не требуют изложения. Важен следующий пункт его «политической программы»: превращение всего населения России в казаков. С этнологической точки зрения, это привело бы к упрощению системы и вряд ли пошло бы на пользу России. Ведь благодаря сословному разнообразию российский суперэтнос мог противостоять врагам и развивать собственную культуру.

В 1671 г. небольшой регулярный отряд князя Барятинского разбил под Симбирском разинское войско. Атаман бежал на Дон и был выдан казаками московскому правительству, так как они меньше всего хотели смешиваться со всем населением и превращаться в безликую аморфную массу, хотя бы и под тем же названием.

В столице падение пассионарности вызвало постепенное ослабление правительства страны. Со времен Алексея Михайловича в России стало заметно влияние культуры католического Запада с его роскошным бытом, привлекательным для высших сословий Московского государства. Среди членов царствующего дома, царедворцев, бояр стало модным подражать польским магнатам в их роскоши и забавах. Конечно, для подражания нужно было иметь немалые деньги, и те, у кого такие деньги были, начинали устраивать домашние театры, создавать библиотеки из латинских книг, собирать гравюры, коллекционировать переводы греческих авторов и даже одеваться в «немецкое» платье. Не Петром были привезены из Голландии немецкие кафтаны. Первым одел в них царское семейство, а также своих детей ближний боярин Алексея Михайловича — Афанасий Ордин-Нащокин. И хотя немецкие кафтаны мало подходили для игр в лапту и чижика, коими увлекались русские царевичи в XVII в., соображения целесообразности были принесены в жертву моде.

К тому времени и у старообрядцев пассионарный генофонд оказался подрастрачен: наиболее энергичные из них либо оказались в ссылках, либо бежали на окраины и за рубеж государства, либо погибли в «гарях». В среде старообрядцев начала проявляться тенденция к изоляции от мира. За пять лет до смерти овдовевший царь Алексей Михайлович женился вторично — на Наталье Нарышкиной. От его первой жены, Марии Милославской, в живых остались два сына, Федор и Иван, и пять дочерей. Все они, кроме царевны Софьи, были совершенно заурядными, ничем не примечательными людьми. От Нарышкиной у Алексея Михайловича родился сын Петр — мальчик весьма живой и энергичный.

В 1676 г. началось правление Федора Алексеевича. Для него и других детей Милославской, многие из которых были ровесниками Нарышкиной, молодая вдова царя Алексея являлась мачехой. А мачеха для русской жизни — явление страшное: и мачеху не жалуют, и мачеха детей от первой жены не любит. Не всегда, конечно, случается именно так, но факт остается фактом; между Нарышкиными и Милославскими разгорелась упорная и долгая вражда.

Недалекая Наталья Кирилловна Нарышкина имела при дворе очень слабые позиции, а царевна Софья была особой весьма энергичной, напоминавшей по характеру своего отца, а еще больше — своего прадеда, патриарха Филарета. Наталью Кирилловну и она, и ее родственники во главе с боярином Иваном Милославским страшно ненавидели. Но что могла сделать одна богатая боярская семья против другой богатой боярской семьи? Очень немногое: можно было поинтриговать, можно было лишить чужого ставленника должности или послать его на воеводство в далекую Тотьму или Тобольск, но расправиться с враждебной семьей физически было нельзя. Милославские сделали все, что могли. Ближайшего советника Алексея Михайловича, боярина Артамона Матвеева, устроившего брак Нарышкиной с царем, они сначала назначили воеводой в далекое Верхотурье, а затем, лишив чина, сослали в Пустозерск; навлекли опалу на братьев царицы и удалили от дел ее немногочисленных сторонников. Но торжество Милославских оказалось преждевременным.

В 1682 г., совсем молодым, скончался государь Федор Алексеевич. На трон можно было посадить одного из двух царевичей — Ивана или Петра, причем формально Иван Алексеевич имел все преимущества, ибо был старше. Однако ни боярская Дума, ни народ на могли прийти к единому мнению. Вопрос решила позиция патриарха Иоакима, официально являвшегося первым лицом в государстве. Иоаким высказался за избрание Петра Алексеевича по чисто государственным соображениям: царевич Иван был больным ребенком. Участь Милославских стала незавидной: теперь их ожидали опала и ссылки. Не желая покорно дожидаться уготованного им судьбой, Милославские были полны решимости действовать. В этот критический момент определяющим фактором стали настроения московского стрелецкого войска.

Поскольку в то время большая часть мужского населения страны была в той или иной степени связана с военной службой: одни служили, другие обеспечивали их всем необходимым, — то в каждом мало-мальски значительном населенном пункте главную роль играл его гарнизон. Естественно, самый большой гарнизон был в столице. Специальное городовое войско насчитывало 40 тысяч человек и состояло из стрельцов. Стрельцы появились на Руси после того, как 500 сдавшихся литовцев поступили на русскую службу и обучили москвичей пищальному бою. Пищалью называли несовершенное ружье, стрелявшее на небольшое расстояние. Из-за малой дальности стрельбы стрельцы-пищальщики не были эффективны в полевых сражениях, но для обороны городов стрелецкие полки подходили как нельзя лучше, выполняя и чисто военные, и полицейские функции. Пополнялись ряды стрельцов из русских «охочих людей». Правда, жалованье у стрельцов было маленькое и выплачивали его нерегулярно, но зато им разрешалось беспошлинно заниматься торговлей, ремеслами, огородничеством, а также иметь собственные дома в охраняемых ими городах. Все это делало стрельцов дешевым и мощным войском.

В Смутное время стрельцы показали чудеса мужества, выносливости, храбрости и боеспособности, защищая Троице-Сергиев монастырь от поляков, а Москву от Тушинского вора и участвуя в нижегородском земском ополчении. Однако в последующие семьдесят лет (1610-1680) московские стрельцы зажили совершенно другой жизнью. В поисках легкой, необременительной службы стать стрельцами стремились теперь субпассионарии — многочисленные любители хорошо поесть, сладко поспать и выпить за казенный счет. В итоге уровень пассионарностя стрелецкого войска снизился чрезвычайно сильно. Стрелецкие полковники вели себя под стать своим подчиненным. Пользуясь бесконтрольностью со стороны правительства, они задерживали стрелецкое жалованье, брали взятки за послабления по службе, заставляли стрельцов и их жен работать на себя. Стрельцам, конечно, не нравилось копать репу и собирать огурцы на полковничьих огородах: зачем им было работать на полковников, когда они могли работать на себя.

И вот, воспользовавшись избранием нового царя, стрельцы через своих выборных обратились к правительству с жалобой на полковников. Стрельцы требовали выдачи всего причитающегося им жалованья, оплаты подневольных работ на полковников по устраивающим их расценкам, смещения и наказания всех неугодных им стрелецких «голов». Короче говоря, стрельцы потребовали все то, что может потребовать солдатня, когда чувствует себя хозяином положения [18]. Испугавшись стрелецкого бунта, правительство Нарышкиных, состоявшее из людей недалеких, удовлетворило все стрелецкие требования. Обвиненные командиры полков были не только отстранены от должностей, но и наказаны батогами. С них взыскивались совершенно фантастические суммы якобы нанесенного стрельцам ущерба, а имения конфисковывались.

Вероятно, именно увидев слабость Нарышкиных, и решили Милославские использовать стрельцов для борьбы со своими противниками. До этого времени ни Нарышкины, ни Милославские не выдвигали серьезной политической программы. Все они были придворными царя Алексея Михайловича, то есть людьми, которых в равной мере коснулось начавшееся изменение обычаев по западному образцу. Для стрельцов и простого народа и те, и другие оставались боярами. Вопрос о том, кто из них победит, большинству московского населения был, в общем, безразличен. Теперь же ситуация резко изменилась.

Милославские через провокаторов распространили в стрелецких полках слух, будто Нарышкины хотят «извести» царевича Ивана. Поскольку стрельцы стремились иметь возможность диктовать властям свои условия, то их абсолютно не интересовало — правду говорят Милославские или нет. 15 мая 1682 г. по зову набата стрельцы ворвались в Кремль с требованиями показать им царевича Ивана. Оба царевича были выведены на крыльцо и предъявлены толпе. Но и убедившись в здравии Ивана, стрельцы не успокоились. Они стали требовать выдачи им «изменников-бояр» по списку, заготовленному Милославскими. И началась резня.

Глава стрелецкого приказа Юрий Долгорукий принял стрелецких выборных и, угощая их пивом, пытался утихомирить бунт. Когда же выборные ушли, старый боярин сказал: «Висеть им на Китайгородских стенах!» Холоп Долгорукого передал эти слова стрельцам, и они, вернувшись, изрубили старика саблями. Сын Долгорукого, угрожавший мятежникам карами, был сброшен с кремлевского крыльца на стрелецкие копья. Были убиты только что вернувшийся из ссылки боярин Артамон Матвеев, боярин Иван Языков, брат царицы Афанасий Нарышкин и многие другие. Самые низменные инстинкты субпассионарной черни вырвались на свободу. Озверевшие от крови стрельцы волочили трупы бояр по земле и кричали: «А вот боярин Артамон Сергеевич с Долгоруким едут, дайте дорогу!» Угрожая вырезать всю царскую семью, стрельцы потребовали на расправу еще одного брата царицы — спрятавшегося Ивана Кирилловича. Струсившие бояре выдали Нарышкина. Он причастился и вышел навстречу стрельцам с иконой. Несчастного долго пытали, добиваясь признания в измене, а затем изрубили саблями. Все оставшиеся в живых Нарышкины были отправлены в ссылку. Софья была провозглашена правительницей при «великих государях» Иване и Петре.

Однако реальной власти ни она, ни Милославские не получили. Власть взяли стрельцы, громившие усадьбы и погреба бояр. Софья поняла, что нужно хотя бы на время удовлетворить растущие аппетиты воинства, иначе вслед за Нарышкиными придет черед Милославских. Правительница велела изымать по градам и весям серебряные вещи у населения и чеканить из них деньги, чтобы срочно расплатиться со стрельцами.

Этой ситуацией воспользовались старообрядцы. Последователи Аввакума потребовали проведения свободного диспута с соответствующими гарантиями безопасности со стороны стрельцов для окончательного выяснения животрепещущего вопроса: чья вера правильнее? Правительство вынуждено было согласиться, и диспут между патриархом и суздальским священником Никитой Добрыниным по прозвищу Пустосвят (человеком очень ученым) состоялся. Но поскольку ни в одном диспуте со времен Адама и Евы ни одна сторона никогда не побеждала, каждый из участников объявил победителем себя. Патриарх сообщил о своей победе царевне Софье, а старообрядцы, выйдя на площадь, объявили о своей победе стрельцам. Но когда Софья приказала тут же схватить старообрядцев как не доказавших своей правоты, стрельцы легко отреклись от «старцев», сказав: «Черт ли нам в старой вере, пусть попы спорят?» После этого они вновь потребовали «наградных денег». Как только эти деньги (фактически — плата за жизнь доверившихся им старообрядцев) были им выплачены, стрельцы успокоились. Никиту Добрынина казнили, отрубив ему голову, а остальных старообрядцев отправили в ссылку.

Как видим, никаких целей, характерных для движения пассионарных людей, у стрельцов не было. Как и всякие субпассионарии, они стремились лишь к получению благ с минимальными затратами сил, чего и добивались, постоянно шантажируя правительство. Будучи субпассионарным шлаком, стрельцы представляли собой крайне удобное орудие в руках любого авантюриста. И такой авантюрист нашелся. Им стал князь Иван Хованский, по прозвищу Тараруй. Прозвище свое новый глава Стрелецкого приказа получил за склонность к разговорам и пустым обещаниям. Происходя из знатного рода Гедиминовичей, князь Иван Андреевич показал себя во время войны с Польшей как крайне неспособный полководец, почему и был переведен в тыл — в Москву. Назначенный начальником Стрелецкого приказа после гибели Долгорукого, он сделал для себя нужные выводы и все время заигрывал со стрельцами, побуждая их выдвигать все новые требования.

Хованский умело лавировал между Софьей и войском, одновременно возбуждая в стрельцах недовольство правительством. Так, Хованский жаловался стрельцам на недостаток денег в своем приказе, что якобы не позволяет ему наградить стрельцов как следует за их службу. Стрельцы, со своей стороны, всячески хотели укрепить собственные позиции и ослабить позиции бояр. Ослабить бояр можно было, лишив их верных слуг — дворовых людей. Поэтому стрельцы объявили свободными тех из них, кто «заложился» в кабалу в течение двух последних лет, хотя сами холопы всячески противились такому насильному освобождению. Ведь порвать «кабальную запись» означало лишиться сытного куска, снять шикарный кафтан и идти в батраки, сменив саблю и ездового коня на лопату и вилы.

Поскольку Хованский не мешал стрельца проводить реформы согласно их вкусам и наклонностям, популярность его в стрелецком войске росла. Летом 1682 г. ситуация накалилась до предела. Правительница Софья прекрасно понимала, что опасность, угрожающая ей со стороны Хованского и стрельцов, растет не по дням, а по часам. И тогда она сделала решительный шаг — с царевичами Иваном и Петром в сопровождении свиты она покинула Москву и выехала в подмосковное село Коломенское. Из Коломенского Софья направилась к знаменитому Троице-Сергиевому монастырю, приказав собираться там же дворянскому ополчению.

Отъезд царевны поверг стрелецкое войско в смятение. «Надворная пехота» хорошо представляла себя меру непопулярности своих действий среди пограничных воинских частей. Столкновение с дворянским ополчением также не сулило стрельцам ничего хорошего. Единственным спасением для них было сохранение существующего порядка, при котором они могли шантажировать правительство. Поэтому в Коломенское направилась стрелецкая депутация с целью убедить Софью в отсутствии у стрельцов злых умыслов и вернуть ее в Москву. Софья благоразумно отказалась возвращаться. Но, стремясь выиграть время, успокоила стрелецких выборных, притворившись ничего не подозревающей, глупой женщиной. Меж тем всем боярам под предлогом встречи сына украинского гетмана Самойловича было предложено явиться в село Воздвиженское, где Софья сделала остановку по пути к монастырю. Направился туда и не ожидавший подвоха Хованский. А в это время боярин Михаил Лыков, отчаянный пограничный рубака, получил приказ Софьи схватить Хованского и с небольшим отрядом дворян напал на его лагерь. Смяв шатер Хованского конем, воевода схватил спавшего князя Ивана за шиворот и, перекинув через седло, привез его к царевне Софье. Без лишних проволочек, тут же в пыли у дороги, Хованскому отрубили голову.

Испуганные перспективой войны с дворянским ополчением, стрельцы и не подумали подняться на защиту своего начальника. Почувствовав силу и решимость Софьи, они согласились на все условия правительства, выдали зачинщиков и приняли в качества начальника Стрелецкого приказа преданного Софье и крутого на расправу думного дьяка Федора Шакловитого. Хованщина кончилась.

Date: 2015-08-24; view: 297; Нарушение авторских прав