Всё ради любви 1 page

Кристин Ханна

Всё ради любви

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6054626

«Всё ради любви: Роман»: Иностранка, Азбука‑Аттикус; Москва; 2013

ISBN 978‑5‑389‑05051‑8

Аннотация

Многие годы бесплодных попыток завести ребенка разрушили отношения между любящими супругами. Потеряв всякую надежду обрести полноценную семью, Энджи Малоун решает вернуться в родной город и заняться семейным ресторанным бизнесом. Новые заботы помогли ей воспрянуть духом, а случайная встреча на парковке с девушкой‑подростком Лорен дала шанс реализовать давнюю мечту – подарить кому‑то материнскую любовь. Родную мать девушки совершенно не волнуют проблемы дочери, и когда той понадобилась помощь, Энджи Малоун оказалась единственным человеком, способным прийти ей на выручку…

Кристин Ханна

Всё ради любви

Ничто не меняется, меняемся только мы сами.

Генри Торо

В этот неожиданно солнечный день на улицах Вест‑Энда было многолюдно. По всему городу матери стояли у раскрытых дверей своих домов, щурясь на ярком солнце, и наблюдали за играющими детьми. Все спешили насладиться последними погожими деньками, так как знали: скоро, а может уже и завтра, серая дымка затянет голубое небо, теплое и ласковое солнце скроется и снова польет дождь.

Здесь, в северо‑западной части Тихоокеанского побережья, в мае месяце дождь был таким же неизбежным событием, как появление призраков на улицах в Хеллоуин – тридцать первого октября и лосося на столе.

– Как же жарко, – сказал Конлан, сидевший за рулем сияющего «БМВ» с откидным верхом. Это были первые слова, которые он произнес за целый час.

«Он просто пытается завести разговор, вот и все», – подумала Энджи. Ей нужно как‑то на это отреагировать, возможно, сказать что‑нибудь вроде: «Как красиво цветет боярышник!» Однако она тут же отказалась от этой идеи. Какой смысл обращать внимание на скоротечные явления? Ведь через несколько коротких месяцев эти крохотные зеленые листочки высохнут и почернеют; холодные ночи вытянут из них все соки, и они упадут на землю.

Энджи повернулась к окну, и ее взгляд заскользил по улицам родного города, где она оказалась впервые после долгого перерыва. Хотя Вест‑Энд находился всего в ста милях от Сиэтла, в ее сознании это расстояние почему‑то увеличилось до непреодолимого. Она, конечно, любила своих близких, однако, как выяснилось, ей было трудно покинуть собственный дом и войти в мир, населенный детьми.

Они въехали в старую часть города, где на крохотных, похожих на заплатки лужайках стояли викторианские дома под сенью огромных кленов. Солнечный свет, пробиваясь сквозь их плотную листву, падал на асфальт изящным кружевным узором. В семидесятых этот район был сердцем города. Тогда здесь было много детей, они неутомимо гоняли по тротуарам на велосипедах. Здесь по воскресеньям после церковной службы люди собирались в своих квартирах, чтобы пообщаться по‑соседски.

За прошедшие с тех пор годы в этой части штата произошли большие перемены: количество лосося, приходящего на нерест, уменьшилось, лесная промышленность зачахла. В конечном итоге старый район погрузился в тишину и обветшал. Те, кто жил на то, что получал от земли и от моря, оказались отодвинутыми в сторону, забыты. Начали строиться новые районы с кварталами под названиями растущих там деревьев, которые потом безжалостно вырубались.

Но здесь, на крохотном клочке Мейпл‑драйв, время будто застыло. Крайний в квартале дом выглядел точно так же, как сорок лет назад. Белые стены оставались такими же чистыми и гладкими, изумрудно‑зеленая лужайка поражала своим ухоженным видом: на ней не было заметно ни одного сорняка. Отец Энджи сорок лет обихаживал дом. Каждый понедельник, не давая себе отдыха после работы в уик‑энд в семейном ресторане, он трудился внутри и снаружи – в саду, – стараясь содержать все в идеальном порядке. После его смерти мать Энджи взяла на себя все заботы по дому и продолжила его дело. Это стало для нее утешением, своеобразной возможностью сохранить связь с человеком, которого она любила и с которым прожила почти пятьдесят лет. И когда она уставала от тяжелой работы, на помощь обязательно приходил кто‑нибудь из родственников. Вот почему, часто повторяла мама, хорошо иметь трех дочерей. Это ее награда, утверждала она, за то, что она пережила в те годы, когда они были подростками.

Конлан съехал к обочине и остановился. Пока крыша машины с шорохом поднималась, он спросил у Энджи:

– Ты уверена, что выдержишь?

– Я же уже здесь, верно? – Она наконец‑то повернулась к нему. Он выглядел утомленным, она видела проблеск усталости в его голубых глазах, но знала, что он больше ничего не скажет, не заговорит ни о чем, что могло бы напомнить ей о ребенке, которого они потеряли несколько месяцев назад.

Так они и сидели рядом в полном молчании, только едва слышно работал кондиционер.

Прежний Конлан сейчас бы наклонился к ней и поцеловал, сказал бы, что любит ее, и эти ласковые слова придали бы ей сил. Однако он давно перестал утешать ее, все это кануло в прошлое. Любовь, которая когда‑то соединяла их, казалась сейчас очень далекой, такой же поблекшей и безвозвратно утраченной, как детство.

– Можно взять и уехать обратно. Потом скажешь, что сломалась машина, – предложил он, пытаясь вести себя так, будто и не было тех страшных месяцев, будто между ними сохраняются прежние отношения, будто он, как и раньше, способен шуткой вызвать улыбку на ее губах.

Энджи отвела взгляд.

– Ты издеваешься? Они все считают, что мы заплатили за эту машину огромные деньги, поэтому они не поверят, что она сломалась. Кроме того, мама уже знает, что мы здесь. Хоть она и общается с мертвыми, но слух у нее как у летучей мыши.

– Ей сейчас не до того – она на кухне готовит тысячу пирожных для двадцати человек. Да и твои сестры трещат, не умолкая, с того момента, как переступили порог. Так что в этой суете никто не заметит, что мы сбежали. – Конлан улыбнулся, и к ним на мгновение словно вернулись те времена, когда их соединяла любовь, когда их не окружали призраки прошлого. Однако Энджи отлично понимала, что все это – лишь мираж, что они навсегда лишились того, что имели.

– Ливви наготовила три кастрюли, – проговорила она. – А Мира, наверное, связала крючком новую скатерть и сшила в подарок фартуки.

– На прошлой неделе у тебя было два совещания по рекламе и одна съемка рекламного ролика. Сомневаюсь, что у тебя осталось время что‑нибудь приготовить.

Бедный Конлан! За четырнадцать лет брака он так и не понял, что движущая сила семейства Десариа заключена в готовке. Приготовление еды было не просто работой или хобби, а превратилось в своего рода валюту. Только вот у Энджи этой валюты не было. Отцу, которого она боготворила, даже нравилось, что она не умеет готовить. Он считал это признаком ее успешности. Иммигрант, приехавший в страну с четырьмя долларами в кармане и зарабатывавший тем, что кормил другие иммигрантские семьи, он гордился тем, что его младшая дочь делает карьеру своими мозгами, а не руками.

– Пошли, – сказала Энджи, убирая подальше воспоминания об отце.

Она вышла из машины и открыла багажник. Внутри стояли картонные коробки: одна – с дорогущим шоколадным тортом, сделанным на заказ фирмой «Тихоокеанские десерты», и другая – с умопомрачительным лимонным пирогом. Вынимая гостинцы, она представляла, кто и как прокомментирует ее неумение готовить. Ведь ей, младшей дочери – «принцессе», – разрешалось рисовать красками, или болтать по телефону, или смотреть телевизор, ее же сестрам приходилось вкалывать на кухне, и ей никогда не давали забыть, что папа донельзя избаловал ее. Повзрослев, сестры стали работать в семейном ресторане и нередко с ехидцей говорили ей, что вот это – настоящая работа и с их достижениями не сравнится никакая карьера в рекламном бизнесе.

– Пошли, – сказал Конлан, беря ее за руку.

Они прошли по мощеной дорожке мимо фонтана с изображением Богородицы и поднялись на крыльцо. У двери стояла статуя Христа с приветственно раскинутыми руками. Кто‑то повесил зонтик ему на запястье.

Конлан постучал, но потом сам открыл дверь.

Дом был наполнен шумом: громкими голосами, топотом детских ног, стуком льда, насыпаемого в ведерко, смехом. В холле повсюду были брошены горы курток и пальто, на полу была разбросана уличная обувь и пустые коробки из‑под еды.

Дети заняли под игры общую комнату. Младшие играли в «Конфетную страну», те, кто постарше, – в дурака. Джейсон, старший племянник Энджи, и ее племянница Сара играли в какую‑то компьютерную игру. Когда Энджи вошла, дети завопили и бросились к ней, каждый пытался завладеть ее вниманием. Все ее племянники обожали Энджи, потому что всегда, когда бы они ни попросили, она садилась вместе с ними на пол и включалась в игру, никогда не отказывалась послушать их любимые группы и не читала занудные лекции о том, почему нельзя смотреть те или иные фильмы. В общем, они считали ее «клевой» теткой.

Энджи увидела, что Конлан – в руке у него откуда‑то уже появился стакан с выпивкой – разговаривал с Винсом, мужем Миры. Она высвободилась из объятий детей и прошла на кухню. В дверях она на мгновение замерла. Мама стояла у разделочного стола в центре кухни и раскатывала сладкое тесто. Ее лицо и волосы были припорошены мукой. Линзы в ее очках – наследии семидесятых – были величиной с блюдца и увеличивали карие глаза. Крохотные бусинки пота блестели у нее на лбу, скатывались по покрытым мукой щекам и белыми мучнистыми крупинками падали ей на грудь. За пять месяцев, прошедших со смерти папы, она сильно похудела и перестала закрашивать седину. Сейчас ее волосы были снежно‑белыми.

Мира стояла у плиты и бросала в кипящую воду клецки. Со спины она выглядела девочкой. Хотя она и выносила четверых детей, она все еще оставалась маленькой и худенькой, похожей на птичку. Она часто носила одежду своих дочерей‑подростков и поэтому казалась значительно моложе своих лет, а ей уже исполнился сорок один год. Сегодня ее черные волосы были заплетены в длинную, почти до пояса косу. Она была одета в черные расклешенные брюки с заниженной талией и вязаный свитер с «косами». Она что‑то говорила, и в этом не было ничего удивительного: она всегда говорила не переставая. Папа часто шутил, что его старшая дочь жужжит, как высокоскоростной блендер.

Ливви стояла слева от нее и резала моццареллу. В своем черном облегающем шелковом платье она была похожа на шариковую ручку «Бик». На ногах у нее были туфли на высоченных каблуках, а на голове – высокая прическа с начесом. Когда‑то Ливви неожиданно для всех уехала из Вест‑Энда в Лос‑Анджелес, уверенная, что сможет стать моделью, но продержалась там недолго, до того момента, как на одном из собеседований услышала от работодателя: «А теперь я попрошу вас раздеться». Пять лет назад, вскоре после тридцать четвертого дня рождения, она вернулась домой, расстроенная неудачей, опустошенная крушением надежд, и привезла с собой двух маленьких сыновей, рожденных от мужчины, которого никто из родственников никогда не видел. Ливви стала работать в семейном ресторане, но работу свою она не любила. Она всегда хотела жить в мегаполисе и считала, что попала в ловушку, оставшись в маленьком городке. Сейчас она снова была замужем: короткая церемония состоялась на прошлой неделе в Часовне любви в Лас‑Вегасе. Все надеялись, что Сальваторе Траина – удачный выбор номер три – наконец‑то сделает ее счастливой.

Энджи улыбнулась. Сколько же времени она провела на этой кухне в обществе этих трех женщин! И как бы ни сложилась жизнь, здесь всегда будет ее дом. Здесь, на маминой кухне, где чувствуешь себя в безопасности, где уютно, где тебя любят. Пусть они с сестрами и пошли разными дорогами, пусть они слишком часто пытались влиять на чужой выбор, они все равно остаются нитями одной веревки. Когда они вместе, их не разорвать.

И теперь ей нужно снова стать частью всего этого, уж слишком долго она скорбит в одиночестве.

Энджи прошла в кухню и поставила коробки на стол.

– Привет, ребята!

Ливви и Мира ринулись к ней, стиснули ее в объятиях, обдав ароматом итальянских специй и духов из супермаркета. Энджи ощутила влагу на щеках, хотя не было сказано ничего, кроме «Как здорово, что ты дома».

– Спасибо. – Энджи на мгновение крепко обняла сестер, потом подошла к маме, которая уже ждала ее с раскрытыми объятиями, и погрузилась в тепло маминых рук. Как всегда, от мамы пахло тимьяном, духами «Табу» и лаком для волос «Аква нет». Это были запахи юности Энджи.

Мама сжала ее так крепко, что она охнула и, рассмеявшись, попыталась вырваться, но мама не отпустила ее. И тогда она инстинктивно напряглась. В последний раз, когда мама так крепко обнимала ее, она прошептала ей: «Попытайся еще раз. Господь даст тебе другого ребеночка».

Энджи все же вывернулась из объятий.

– Не надо, – заранее попросила она, пытаясь улыбнуться.

Она достигла цели – ее мольба, произнесенная тихим голосом. Мама взяла терку для пармезана и объявила:

– Обед готов. Мира, зови детей.

В столовой можно было свободно усадить четырнадцать человек, но сегодня их было пятнадцать. Старинный стол красного дерева, привезенный с родины родителей, стоял в центре большой комнаты без окон, оклеенной обоями, в которых сочеталось два цвета: розовый и бордовый. Изысканно украшенное распятие висело рядом с изображением Иисуса. Взрослые и дети подошли к столу. В другой комнате пел Дин Мартин.

– Давайте помолимся, – сказала мама, как только все расселись. Так как тишина не наступала, она дала дяде Фрэнсису – самому шумному – подзатыльник.

Фрэнсис покорно опустил голову и закрыл глаза. Все последовали его примеру и начали молиться. Голоса слились в один:

– Благослови нас, о Господь, в этих Твоих дарах, что мы собираемся принять от Твоих щедрот. Благодарим Тебя, Господь наш, аминь.

Как только молитва закончилась, мама встала и подняла бокал с вином:

– Давайте выпьем за Сала и Оливию. – Ее голос дрожал. – Просто не знаю, что сказать. Произносить тосты – это мужское дело. – Она опустилась на стул.

Мира дотронулась до плеча мамы и встала.

– Мы рады приветствовать Сала в нашей семье. Желаем вам познать ту же любовь, что довелось испытать маме и папе. Пусть ваш дом будет полной чашей, пусть в вашей спальне всегда будет тепло, и пусть… – Она помолчала. Ее голос зазвучал мягче: – …у вас будет куча здоровых детишек.

Вместо смеха, аплодисментов и звона бокалов ее слова встретила тишина.

Энджи с шумом втянула в себя воздух и оглядела сестер.

– Я не беременна, – поспешно проговорила Ливви. – Но… мы стараемся.

Энджи выдавила из себя улыбку, однако улыбка получилась вымученной и никого не ввела в заблуждение. Все посмотрели на нее, гадая, как она отнесется к появлению в семье еще одного ребенка. Ведь они изо всех сил старались не нанести ей душевную травму.

Энджи подняла свой бокал:

– За Сала и Ливви. – Она очень надеялась, что ее слезы будут восприняты как признак радости. – Пусть у вас будет куча здоровых детишек.

Снова продолжилась прерванная беседа. Зазвякали вилки, по фарфору заскребли ножи, зазвучал смех. Хотя семейство собиралось по всем праздникам и еще дважды в месяц по понедельникам, темы для разговоров никогда не иссякали.

Энджи оглядела сидевших за столом. Мира оживленно рассказывала маме о том, что в школе намечается благотворительная кампании по сбору средств и нужно устроить выездное обслуживание; Винс и дядя Фрэнсис горячо обсуждали матч между «Хаскис» и «Дакс»[1]; Сал и Ливви то и дело целовались; младшие дети плевались друг в друга горохом; старшие спорили, какая из последних компьютерных игр лучше. Конлан расспрашивал тетю Джулию о предстоящей операции по протезированию тазобедренного сустава.

У Энджи никак не получалось сконцентрироваться ни на одной из тем, и поддержать беседу она не могла. В голове билась одна мысль: сестра решила родить ребенка, и скоро это произойдет. Ливви, скорее всего, забеременеет очень быстро, долго ждать не придется. «Ой, я забыла вставить колпачок». У ее сестер с этим никогда не было проблем.

После обеда, когда Энджи мыла посуду, никто не заговаривал с ней, но каждый, проходя мимо, либо хлопал ее по плечу, либо целовал в щеку. Все знали, что говорить не о чем. За эти годы ей так часто предлагали надеяться и молиться, что надежды и молитвы утратили для нее всякий смысл. Мама почти десять лет держала зажженную свечу перед святой Сесилией, но все равно сегодня вечером Энджи и Конлан поедут домой вдвоем, а не втроем. Они – пара, которая так и не произвела никого на свет, поэтому их нельзя считать семьей.

Неожиданно Энджи поняла, что больше не выдержит. Она швырнула кухонное полотенце на стол и поднялась в свою бывшую детскую спальню. В этой очаровательной маленькой комнатке с розочками и белыми корзинками на обоях стояли две одинаковые кровати, застланные розовыми покрывалами с оборочками. Энджи села на край своей.

Какая ирония: когда‑то она стояла на коленях вот на этом самом полу и молила Господа о том, чтобы не забеременеть. Тогда ей было семнадцать, и она встречалась с Томми Матуччи. Своей первой любовью.

Дверь открылась, и вошел Конлан. Ее большой, черноволосый муж‑ирландец выглядел посторонним в этой маленькой девичьей комнатке.

– Я в порядке, – сказала Энджи.

– Ага, так я тебе и поверил.

Ее больно кольнула горечь, прозвучавшая в его голосе. Только вот избавить его от этой горечи она не может. Да и он не в состоянии утешить ее – Господь свидетель, они часто убеждались в этом.

– Тебе нужна помощь, – произнес Конлан устало, и это не удивило ее. Слишком затерты были эти слова.

– Я в порядке.

Он долго не отрывал от нее взгляда. В голубых глазах, которые когда‑то смотрели на нее с обожанием, сейчас читалось почти безысходное разочарование. Он со вздохом отвел взгляд и, выйдя из комнаты, закрыл за собой дверь.

Однако через несколько мгновений дверь снова открылась. На пороге стояла мама, уперев стиснутые в кулаки руки в худые бедра. Подплечники на ее выходном платье были почти такие же огромные, как в фильме у «бегущего по лезвию», и едва не касались дверного косяка.

– Ты всегда сбегала в свою комнату, когда тебе становилось грустно. Или когда ты сердилась.

Энджи слегка подвинулась, освобождая место маме.

– А ты всегда прибегала вслед за мной.

– Папа заставлял. Ведь ты об этом не знала, правда? – Мама села рядом. Старая кровать заскрипела под ней. – Он очень переживал, когда ты плакала. Бедняжка Ливви могла надорваться от крика, а он и внимания не обращал. А вот ты… ты была принцессой. При виде твоей слезинки у него разрывалось сердце. – Она тяжело вздохнула. – Энджи, тебе тридцать восемь, – продолжала мама. – Пора взрослеть. Твой папа – да упокоит Господь его душу – согласился бы со мной.

– Я не понимаю, о чем ты?

Мама обхватила ее за плечи, прижала к себе.

– Господь, Энджела, дал тебе ответ на твои молитвы. Это не тот ответ, который ты хотела услышать, поэтому ты не услышала. А пора бы прислушаться.

Энджи проснулась как от толчка. Щеки холодили слезы.

Ей снова приснился ребенок, все тот же сон, в котором она и Конлан стоят на противоположных берегах, а между ними на сияющей глади синего моря качается крохотный розовый сверток. С каждым дюймом он удаляется все дальше и исчезает, а они, она и Конлан, остаются одни, разделенные огромным расстоянием.

Этот сон снился ей уже многие годы, с тех пор, как они с мужем обошли практически всех врачей и испробовали все. Считалось, что она везучая: за восемь лет она трижды беременела. Две беременности закончились выкидышами, третья же – рождением дочери Софии, которая прожила всего несколько дней. После этого наступил конец. Ни у нее, ни у Конлана не хватило духу предпринять еще одну попытку.

Энджи выбралась из‑под руки мужа, встала, подняла с пола халат и вышла из спальни.

В коридоре, сейчас погруженном в полумрак, справа всю стену закрывали семейные фотографии в рамках из красного дерева. Портреты пяти поколений Десариа и Малоунов.

Энджи устремила взгляд в конец коридора, на закрытую дверь дальней комнаты. В лунном свете, лившемся через окно, блестела латунная ручка.

Когда в последний раз она отваживалась заходить туда?

«Господь дал тебе ответ… Пора бы прислушаться».

Она пересекла лестничную площадку и пошла по коридору мимо свободной гостевой к последней комнате.

Перед дверью Энджи судорожно втянула в себя воздух и выдохнула, затем дрожащей рукой открыла створку и переступила через порог. Воздух в комнате был тяжелым и затхлым.

Она включила свет и закрыла за собой дверь.

Это была идеальная детская, как на картинке.

Энджи зажмурилась, словно тьма могла помочь. В памяти зазвучала нежная мелодия из «Красавицы и Чудовища» и перенесла ее в тот давний день, когда она впервые закрыла дверь этой комнаты. Это было после того, как их идея с усыновлением, на которое они решились с огромным трудом, закончилась полным крахом.

«Миссис Малоун, у нас есть младенец. Мать – подросток – выбрала вас и Конлана. Приезжайте ко мне в контору и познакомьтесь с ней».

Перед встречей Энджи целых четыре часа подбирала наряд и делала макияж. Потом они приехали в адвокатскую контору и познакомились с Сарой Деккер. Все трое сразу же прониклись друг к другу симпатией. «Мы будем любить твоего ребенка, – пообещала Энджи девочке. – Можешь доверять нам».

На целых замечательных шесть месяцев они с Конланом оставили попытки завести собственного ребенка. Секс снова превратился в удовольствие, в их сердцах снова пробудилась любовь. Жизнь была прекрасна. В доме поселилась надежда. Торжественное событие отпраздновали в семейном кругу. Они поселили Сару в своем доме и окружили ее любовью и заботой. Они сопровождали ее во время каждого визита к гинекологу. За две недели до назначенного срока Сара купила трафареты и краску, и они с Энджи принялись готовить эту комнату. Нарисовали на потолке голубое небо, а на стенах – пушистые белые облака. Из‑за белого заборчика выглядывали яркие цветы, над которыми летали пчелки, бабочки и феи.

Первые признаки катастрофы возникли в тот день, когда у Сары начались роды. Энджи и Конлан были на работе. Когда они вернулись, дом встретил их противоестественной тишиной. Сара не оставила ни записки, ни сообщения на автоответчике. Они просидели в неведении почти час, прежде чем зазвонил телефон.

Когда они услышали, что родилась девочка, они принялись вырывать трубку друг у друга и вопить от радости. Только спустя несколько мгновений до их сознания дошел смысл всего сказанного Сарой. Даже сейчас Энджи помнила лишь обрывки того разговора:

«Простите меня… я передумала… ко мне вернулся мой парень… я не отдам дочку».

В тот день они закрыли дверь детской и больше ни разу не открывали ее. Раз в неделю домработница заходила туда, а вот Энджи и Конлан – никогда. Больше года эта комната оставалась пустой, превратившись в своего рода склеп, в котором была похоронена их мечта о прекрасном будущем. Они отказались от всего – консультаций у специалистов, лечения, уколов и процедур. А потом Энджи каким‑то чудом забеременела. На пятом месяце беременности они решились снова зайти в эту комнату и впустить в нее свои надежды. Зря они это сделали.

Энджи подошла к стенному шкафу, достала из него большую картонную коробку и принялась вынимать лежавшие в ней предметы. Она изо всех сил старалась отогнать воспоминания, которые пробуждало в ней прикосновение к каждому из них.

– Эй!

Она не слышала, как дверь открылась и вошел Конлан.

Энджи понимала, что Конлану больно видеть, как его жена сидит посреди комнаты рядом с картонной коробкой и перебирает дорогие ее сердцу детские вещи: сложенные стопкой пеленки из бледно‑розовой фланели, ночничок в виде Винни‑Пуха, рамку для фотографий с сюжетом из «Аладдина», новенькие детские книжки. Из детской мебели в комнате осталась только колыбелька.

Она оглянулась. Фигура мужа виделась ей словно в тумане, и Энджи только сейчас поняла, что у нее на глаза навернулись слезы. Ей захотелось сказать ему, как она сожалеет о том, что между ними нет прежних отношений. Она положила руку на сложенные розовые пеленки, погладила мягкую ткань.

– Я обезумела. – Это было единственное, что она смогла произнести.

Конлан сел рядом с ней. Энджи ждала, что он заговорит, очень надеялась на это, но он лишь молча сидел и смотрел на нее. Она все понимала. Прошлое научило его осторожности. Он действовал, как животное, которое вынуждено приспосабливаться к опасной окружающей среде, которое понимает, что только умение затаиться или передвигаться абсолютно бесшумно способно сохранить ему жизнь. И этой опасной окружающей средой была нестабильная в эмоциональном плане Энджи, глушившая тоску таблетками.

– Я забыла о нас, – сказала она.

– Отныне нет никаких «нас», Энджи. – Конлан произнес это нежно, и от этой нежности ей стало еще горше.

Ну вот! Один из них наконец‑то решился сказать это.

– Знаю.

– Я тоже хотел ребенка.

Она судорожно сглотнула, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания. За прошедшие годы она совсем забыла, что желание Конлана стать отцом было таким же сильным, как ее – стать матерью. Она просто не думала о нем, полностью сосредоточившись на своем горе. Теперь‑то Энджи понимала, как ошибалась, эта ошибка всегда будет преследовать ее. Она всю жизнь стремилась к успеху – родственники называли ее одержимой успехом, – и материнство было для нее еще одной целью, которую предстояло достичь. Только она упустила из виду, что ради этого надо объединиться в команду.

– Прости, – снова проговорила она.

Конлан обнял ее и поцеловал. Так он уже давно не целовал ее.

Они долго сидели обнявшись.

Энджи очень хотелось бы, чтобы его любви было для нее достаточно. Ведь по идее так и должно было бы быть. Однако ее желание иметь ребенка оказалось мощнее, оно напоминало огромную приливную волну, которая обрушилась на них с неимоверной силой, смела все на своем пути и утянула их обоих в пучину. Возможно, год назад ей бы и удалось вынырнуть на поверхность. Но сейчас уже нет.

– Я любила тебя…

– Знаю.

– Зря мы не сберегли то, что имели.

Позже, когда она одна лежала в кровати, которую они когда‑то покупали вместе, она попыталась вспомнить все те «как» и «почему», все то, что они говорили друг другу в конце их любви. Однако у нее ничего не получилось. В памяти всплывал только запах детской присыпки и звук его голоса, когда он прощался.

Удивительно, как много времени нужно, чтобы разрушить жизнь. Когда Энджи и Конлан решили покончить со своим браком, на первый план вышли детали. Как разделить все на две равные части, особенно то, что не делится, например их дом и их души. На это они потратили месяцы, но к концу сентября все вопросы были решены.

Ее дом – нет, сейчас этот дом уже принадлежал неким Фэдерсонам – опустел. Вместо спален, и отделанной известным дизайнером гостиной, и выложенной гранитной плиткой кухни у нее теперь была значительная сумма на банковском счете, небольшой отсек в складском хранилище, заполненный кое‑какими предметами их мебели, и машина с багажником, забитым чемоданами.

Энджи села на кирпичную приступочку перед камином и огляделась. Дорогой золотистый паркет сиял.

Когда они с Конланом въехали в этот дом, здесь лежало голубое ковровое покрытие.

«Паркет, – хором произнесли они и улыбнулись друг другу, радуясь той легкости, с которой они достигли согласия и возможности сделать еще один шаг к своей мечте. – Ковры осложняют жизнь, когда в доме дети».

Как же это было давно…

В этом доме прожито десять лет. Целая жизнь.

Над входной дверью прозвенел звонок.

Энджи напряглась.

Нет, это не может быть Кон, у него есть ключ. Кроме того, они договорились, что сегодня он не придет. Сегодня ее день, чтобы упаковать оставшиеся вещи. После четырнадцати лет совместной жизни они вынуждены составлять расписание, чтобы не сталкиваться в доме, в котором когда‑то жили вместе.

Энджи встала, прошла через комнату и открыла дверь.

На крыльце стояли мама, Мира и Ливви, они жались к двери, пытаясь спрятаться под крышей от дождя. А еще они старались изображать веселье, только все их попытки улыбнуться оказались неуместными.

– В такой день, – сказала мама, – нужно быть с семьей.

Они сплоченной группкой прошли в дом. От плетеной корзинки в маминой руке волнами поднимался запах чеснока.

– Чесночный хлеб, – пояснила Мира в ответ на вопросительный взгляд Энджи. – Ты же знаешь, еда избавляет от всех проблем.

Энджи поймала себя на том, что улыбается. Сколько раз бывало: она возвращается из школы, расстроенная какими‑то неприятностями, а Мира говорит ей: «Съешь что‑нибудь. Сразу станет легче».

К ней бочком подобралась Ливви. В черном свитере и обтягивающих джинсах она была похожа на актрису Лару Флинн Бойл в День высоких причесок.

Date: 2015-08-24; view: 246; Нарушение авторских прав