Глава 4. Почему‑то я был уверен, что, когда приедут близнецы, когда мы все вновь обустроимся, возьмемся за Лидэлла и Скотта и одолеем два‑три задания по

Почему‑то я был уверен, что, когда приедут близнецы, когда мы все вновь обустроимся, возьмемся за Лидэлла и Скотта и одолеем два‑три задания по греческой литературной композиции, наша жизнь вернется в уютную, размеренную колею прошлого семестра и все станет таким же, как раньше. Но я ошибался.

Чарльз и Камилла написали, что их поезд приходит в Хэмпден поздно вечером в воскресенье. В понедельник, когда студенты со своими пожитками – лыжами, магнитофонами, картонными коробками и тому подобным – повалили в Монмут, мной владела смутная надежда, что близнецы заглянут ко мне, но они так и не объявились. Во вторник тоже не поступило никаких известий – ни от них, ни от всех остальных; только Джулиан оставил в моем почтовом ящике коротенькую любезную записку, в которой поздравлял меня с началом семестра и просил перевести к первому занятию одну из од Пиндара.

В среду я пошел к Джулиану, чтобы сдать свои регистрационные карточки. Он как будто был рад меня видеть.

– Похоже, ты вполне поправился, – заметил он. – Не сказать, впрочем, что у тебя цветущий вид. Генри держал меня в курсе твоего выздоровления.

– Правда?

– Наверное, хорошо, что он прилетел раньше намеченного, – продолжал Джулиан, просматривая карточки, – хотя, признаюсь, он удивил меня, нагрянув ко мне прямо из аэропорта – посреди ночи, в страшную метель.

«Очень интересно», – подумал я, а вслух спросил:

– Он остановился тогда у вас?

– Да, но лишь на несколько дней. Ты, наверное, знаешь, что Генри тоже был болен? В Италии, во время поездки.

– А что с ним было?

– По нему этого не скажешь, но на самом деле здоровье у Генри далеко не железное. У него проблемы со зрением и сильнейшие мигрени, иногда ему приходится очень тяжело… В этот раз приступ оказался особенно сильным. По‑моему, ему не стоило лететь в таком состоянии, но, с другой стороны, удачно, что он не остался в Риме, иначе он не смог бы помочь тебе. Скажи, как ты очутился в таком ужасном месте? Родители отказали тебе в поддержке? Или ты сам не хотел просить у них деньги?

– Это я не хотел просить.

– В таком случае ты куда больший стоик, чем я, – рассмеялся Джулиан. – Мне почему‑то кажется, родители не испытывают к тебе сильных чувств, верно?

– Ну, в общем, да.

– А почему, как ты думаешь? Или это бестактный вопрос? По‑моему, они должны гордиться тобой, но иногда кажется, что у тебя вообще нет родных, даже наши сироты не производят такого впечатления. Кстати… ты не знаешь, почему Чарльз и Камилла до сих пор не осчастливили меня визитом?

– Я их тоже еще не видел.

– Где же они могут быть? И Генри меня не навестил. Только ты и Эдмунд. Фрэнсис по крайней мере позвонил, но мы разговаривали буквально минуту. Он куда‑то спешил и сказал, что зайдет позже, но так и не появился… Как ты думаешь, Эдмунд выучил хотя бы пару слов по‑итальянски? Я боюсь, что нет.

– Я не говорю по‑итальянски.

– Увы, я тоже. А когда‑то говорил, и неплохо. Некоторое время я жил во Флоренции, правда, это было почти тридцать лет назад. Ты еще увидишь кого‑нибудь из группы до вечера?

– Может быть.

– Конечно, это всего лишь формальность, но регистрационные карточки должны оказаться у декана сегодня, и, подозреваю, он будет недоволен тем, что я не подал их в срок. Меня, как ты понимаешь, это не тревожит, но любому из вас он, если пожелает, несомненно, способен доставить кое‑какие неприятности.

Я начинал злиться. Близнецы уже три дня как были в Хэмпдене и даже ни разу не позвонили. Поэтому я отправился к ним прямо от Джулиана, но дома их не было.

За ужином они тоже не появились – собственно говоря, как и все остальные. Я ожидал, что по крайней мере точно встречу там Банни, однако по пути в столовую все же зашел к нему и наткнулся на Марион, как раз запиравшую его дверь. Она довольно развязно объявила, что у них обширные планы на вечер и не стоит ожидать, что Банни вернется рано.

Я поужинал в одиночестве. Возвращаясь домой, я не мог избавиться от противного, смурного ощущения, что меня разыгрывают. В семь я позвонил Фрэнсису, но никто не ответил. Генри я тоже не дозвонился.

До полуночи я просидел над греческим. Почистив зубы, умывшись и приготовившись ко сну, я все‑таки еще раз спустился к таксофону. Как и прежде, трубку никто не брал. После третьего звонка я достал четвертак и задумчиво подбросил его в воздух. Затем, сам не зная почему, набрал номер загородного дома.

Там тоже не отвечали, но что‑то заставило меня подождать дольше обычного, и наконец – после, наверное, тридцати гудков – раздался щелчок, и я услышал хриплое «алло?» Фрэнсиса. Пытаясь выдать себя за другого, он говорил нарочито низко, но провести меня было не так легко: не ответить на звонок было выше его сил, и мне не раз доводилось слышать этот дурацкий басок.

«Ал‑ ло», – снова сказал он, и на последнем слоге его деланно низкий голос дал трещину. Я опустил палец на рычаг и постоял, слушая наступившую в трубке тишину.

Я очень устал и все же никак не мог уснуть; раздраженное недоумение, подстегиваемое каким‑то нелепым страхом, охватывало меня все сильнее. Включив свет, я порылся в книгах и нашел роман Рэймонда Чандлера, привезенный мной из Калифорнии. Я уже читал его и подумал, что несколько страниц нагонят на меня сон, но, как выяснилось, я почти забыл сюжет и не успел спохватиться, как прочитал пятьдесят страниц, потом еще полсотни…

Прошло часа три, а сна не было ни в одном глазу. Топили вовсю, от батарей по комнате расходились волны сухого жара. Мне захотелось пить. Дочитав главу, я встал, набросил пальто поверх пижамы и пошел в Общины за кока‑колой.

В безупречно чистых коридорах было пусто. Отовсюду шел запах свежей краски. Миновав ярко освещенную, словно нарисованную на картинке прачечную – ее кремовые стены были неузнаваемы без густого слоя граффити, образовавшегося к концу семестра, – я прошел в дальний конец холла, где с тихим гудением горели ядовитым светом автоматы, и купил банку колы.

Возвращаясь другим путем, я вздрогнул от неожиданности, услышав гулкое треньканье, доносившееся из комнаты для отдыха, – там играла музыка. Я заглянул – на светящемся экране Лорел и Харди[49]в буране электронного снега пытались затащить рояль по бесконечным лестничным пролетам. Сначала мне показалось, что у них нет ни единого зрителя, но потом над спинкой одинокого диванчика перед телевизором я заметил лохматую светлую шевелюру. Я подошел и присел рядом:

– Банни, как дела?

Он поднял осоловелые глаза, но как будто узнал меня не сразу. От него разило спиртным.

– Дики, дружище. Ну конечно, – выговорил он наконец, с трудом разлепляя губы.

– Чем занимаешься?

– Сижу болею, чтоб не соврать.

– Что, перебрал?

– Не, желудочный грипп, – сердито буркнул он.

Бедный Банни. Он никогда не мог просто признаться, что пьян, и вечно ссылался на головную боль или необходимость выписать новый рецепт на очки. Кстати сказать, точно так же он вел себя и во многих других случаях. Как‑то в четверг, на следующий день после свидания с Марион, он возник у моего столика с подносом, полным молока и пончиков, и, когда он присел, я заметил у него над воротничком огромный багровый засос. «Вот это синяк! Как тебя угораздило, Бан?» – спросил я его в шутку, но он страшно обиделся. «Упал с лестницы», – отрезал он и до конца завтрака хранил молчание, уминая свои пончики.

– Наверно, ты подхватил его в Италии, – подыграл я ему.

– Наверно.

– К врачу ходил?

– А смысл? Само пройдет, нужно только время. Смотри не заразись, старик. Держись подальше.

Хотя я и так сидел на другом конце дивана, я сделал вид, что отодвигаюсь. Некоторое время мы молча смотрели фильм. Канал показывал безобразно. Олли только что надвинул шляпу Стэну на глаза, Стэн бродил кругами, натыкаясь на мебель и отчаянно дергая руками за поля. Он налетел на Олли, и тот дал ему затрещину. Покосившись на Банни, я понял, что он полностью поглощен происходящим – рот приоткрыт, взгляд намертво прикован к экрану.

– Банни?

– Чего? – спросил он, не глядя на меня.

– Где все?

– Спят, где ж им еще быть, – раздраженно бросил он.

– Ты не знаешь, близнецы вернулись?

– Типа того.

– Ты их видел?

– Нет.

– Да что с вами со всеми стряслось? Ты что, злишься на Генри?

Он не ответил. Внезапно подкативший страх заставил меня уткнуться в телевизор.

– Вы поссорились в Риме, да? – спросил я, совладав с собой.

Банни натужно прочистил горло. Я подумал, сейчас он скажет, чтобы я не совал нос не в свое дело, но вместо этого он показал на что‑то пальцем и снова откашлялся:

– Ты это, колу свою пить будешь?

Я совсем про нее забыл. Жестянка, вся в капельках воды, лежала на диване между нами. Я протянул ее Банни. Щелкнув крышкой, он сделал долгий жадный глоток и, оторвавшись, рыгнул.

– Освежающее мгновение, – провозгласил он, а затем неожиданно выдал: – Хочешь маленький совет насчет Генри?

– Что?

– Он не такой, как ты думаешь.

– Э‑э, что ты имеешь в виду?

– То и имею. Он не такой, как ты думаешь, – повторил он, на этот раз громче. – Не такой, как думает Джулиан. Не такой, как думают все. – Снова бульканье колы. – Он долго меня морочил, но теперь хватит.

Я вдруг почувствовал себя очень неловко: до меня начало доходить, что тут, скорее всего, замешан секс, и мне, наверное, лучше оставаться в блаженном неведении. Я покосился на Банни. Вздорное, недовольное лицо, намечающийся второй подбородок, очки сползли на самый кончик острого носа. Может быть, в Риме Генри пытался приставать к нему? Гипотеза абсурдна, но допустима. Если так, страшно представить, какая там поднялась свистопляска. Я просто не мог предположить, что еще могло бы вызвать столько перешептываний и недомолвок и вдобавок так сильно подействовать на Банни. У него единственного из нас была девушка, и я был уверен, что он с ней спит, но в то же время он был ужасно чувствителен к любым замечаниям на этот счет – мгновенно обижался, изображал оскорбленную невинность. По сути дела, он был невероятным ханжой. Кроме того, несомненно, было что‑то очень странное в готовности Генри в любой момент раскошелиться ради Банни. Он платил за него в ресторанах, оплачивал его счета, постоянно отстегивал ему на карманные расходы, как муж расточительной жене. Возможно, Банни, потеряв чувство меры и принимая все эти дары как должное, впал в бешенство, выяснив, что за щедростью Генри стоит расчет.

Но так ли это? Безусловно, какой‑то расчет в поведении Генри был, однако, каким бы удобным ни казалось такое объяснение, я очень сомневался, что расчет этот связан с чем‑то подобным. Конечно, я помнил о той сцене с Джулианом у дверей кабинета, но она имела совсем иную окраску. Я жил вместе с Генри целый месяц и ни разу не уловил ни малейшего намека на неловкость известного рода – неловкость, которую я, как приверженец, в общем и целом, традиционной ориентации, обычно чувствую очень остро. Сильные флюиды такого свойства исходили от Фрэнсиса, их легкое дуновение я ощущал в присутствии Джулиана, даже Чарльз, которого, как я знал, интересовали женщины, временами вел себя с наивной, застенчивой манерностью красивого мальчика, которую мой отец, например, тут же истолковал бы однозначно, но от Генри – ровным счетом ничего. Счетчики Гейгера на нуле. Если на то пошло, ему, судя по всему, нравилась Камилла: именно ее слова тут же превращали его во внимательного слушателя, именно ей были адресованы его нечастые улыбки.

И даже если я ошибался и у Генри на самом деле были гомосексуальные наклонности (что было вполне возможно), то может ли быть, что предметом его симпатий стал Банни? Не задумываясь, я мог дать лишь один ответ на этот вопрос: нет. Генри не только не выказывал ни тени романтического интереса к Банни, но и вообще в последнее время с трудом его выносил. К тому же в этом отдельно взятом ключе Банни должен был бы вызвать у Генри с его поистине кошачьей опрятностью даже большее отвращение, чем, скажем, у меня. Я, в принципе, был готов признать, что Банни недурен собой, но стоило мне попытаться сфокусировать на нем взгляд в свете сексуальной привлекательности, как в нос тут же ударяли отвратительные запахи потных рубашек и грязных носков, а в глаза бросались заплывшие жиром мышцы. Насколько я знал, девушек такие вещи не слишком смущают, но мне он казался не более эротичным, чем старый футбольный тренер.

Внезапно на меня накатила дикая усталость. Я поднялся. Банни уставился на меня с открытым ртом.

– Ладно, Бан, что‑то спать хочется. Может, завтра еще увидимся.

– Надеюсь, ты не подцепил от меня эту чертову заразу, старик, – пробурчал он.

– Надеюсь, нет, – ответил я, охваченный невесть откуда взявшейся жалостью к нему. – Спокойной ночи.

На следующее утро я поднялся в шесть, рассчитывая позаниматься греческим, но обнаружил, что мой Лидэлл и Скотт куда‑то запропастился. Перерыв все вокруг, я с досадой вспомнил, где оставил словарь, – у Генри. Почему‑то его не оказалось среди моих книг, когда я укладывал вещи; торопливо, но тщательно поискав по квартире, я тогда махнул рукой, подумав, что еще успею заехать за ним. Теперь же я серьезно влип. До первого занятия греческим оставалось целых четыре дня, но Джулиан нагрузил меня домашней работой сверх всякой меры, а библиотека еще не открылась: на каникулах там начали переводить каталоги с десятичной классификации Дьюи на систему библиотеки Конгресса.

Спустившись к таксофону, я набрал номер Генри. Как и ожидалось, ответа не было. Стоя на сквозняке и слушая, как лязгают и шипят батареи, а в трубке один за другим раздаются нескончаемые гудки, я вдруг подумал: почему бы мне не смотаться за словарем прямо сейчас? Генри дома нет – я был почти уверен в этом, – а у меня в кармане лежит ключ от квартиры. Ему понадобится немало времени, чтобы доехать от особняка Фрэнсиса до Северного Хэмпдена, я же, если потороплюсь, буду там через пятнадцать минут. Бросив трубку, я выбежал на улицу.

В этот неуютный рассветный час квартира Генри снаружи выглядела покинутой. Его машины не было ни на подъездной дорожке, ни в одном из окрестных закоулков, где Генри парковался, когда хотел скрыть, что он дома. На всякий случай я все же постучал. Pas de réponse.[50]Отогнав мысль, что он, щурясь и запахивая халат, как раз выходит в прихожую и сейчас мы столкнемся нос к носу, я воровским движением повернул ключ и шагнул внутрь.

Никого не было, но в квартире стоял неимоверный беспорядок: книги, бумаги, грязные чашки, все вверх дном. Мебель покрывал тонкий слой пыли, на дне бокалов виднелся липкий кровавый сгусток от высохшего вина. В раковине на кухне громоздились немытые тарелки, молоко забыли убрать в холодильник, и оно скисло. Если учесть обычную чистоплотность Генри, все это выглядело очень странно.

Я почувствовал себя прохожим, нечаянно набредшим на место преступления. Пугаясь звука собственных шагов, я прошелся по комнатам. Лидэлл и Скотт попался на глаза почти сразу – на столике в гостиной. «Как я мог его не заметить?» – подумал я, пытаясь восстановить в памяти день переезда. Должно быть, это Генри нашел его и положил на видное место… Боязливо озираясь, мечтая поскорее убраться отсюда, я взял словарь, и тут мой взгляд упал на клочок бумаги – он лежал там же, на столике. Я узнал почерк Генри:

TWA 219

795 × 4

Внизу рукой Фрэнсиса был приписан телефонный номер с кодом 617. Я перевернул бумажку – это было библиотечное извещение о просроченной книге, выписанное всего три дня назад.

Не вполне понимая, зачем я это делаю, я положил Лидэлла и Скотта и с бумажкой в руке подошел к телефону. Код походил на массачусетский; возможно, это был код Бостона. Взглянув на часы, я набрал номер, переведя оплату на кабинет доктора Роланда.

Ожидание, пара гудков, щелчок. «Вы позвонили в адвокатскую контору Робсона Тафта на Федерал‑стрит, – сообщил мне вежливый голос автоответчика. – В настоящее время наш коммутатор не работает. Пожалуйста, перезвоните с девяти до…»

Все еще не отрывая глаз от бумажки, я повесил трубку и почувствовал укол беспокойства, припомнив, как Банни с издевкой предположил, что Генри нужен адвокат. Снова взяв трубку, я позвонил в справочную и узнал номер агентства «Трансмировых авиалиний».

– Здравствуйте. Я хотел бы, э‑э, подтвердить предварительный заказ, – сказал я диспетчеру. – На имя Генри Винтера.

– Одну секунду, мистер Винтер. Номер вашего заказа?

– Ах, номер… – Я замялся, расхаживая взад‑вперед, стараясь соображать быстрее. – Боюсь, сейчас у меня нет его под рукой, не могли бы вы просто… – Тут я заметил цифры после названия компании. – Прошу прощения. Наверное, вот он. Двести девятнадцать?

Послышался стук клавиш. Нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, я выглянул в окно – посмотреть, не подъезжает ли Генри… Вдруг, чуть не подпрыгнув, я сообразил, что у него нет машины. Я не вернул ее после того, как в воскресенье отвез свои вещи на кампус, и она небось так и стоит на парковке за теннисным кортом.

В панике я чуть было не бросил трубку – если Генри идет пешком, я не услышу его приближения, может быть, он уже поднимается на крыльцо, – но в этот момент раздался бодрый голос диспетчера.

– Все в порядке, мистер Винтер, – сказала она. – Разве наш агент не сообщил вам, что если билеты куплены менее чем за три дня до вылета, то подтверждение не требуется?

– Нет, – отрезал я, уже потянувшись к рычагу, но тут до меня дошел смысл ее слов.

– За три дня? – переспросил я.

– Как правило, вылет подтверждается автоматически при покупке билетов, тем более не подлежащих возврату, как в вашем случае. Вас должны были поставить в известность об этом во вторник.

При покупке билетов? Не подлежащих возврату?

– Я хотел бы убедиться, что здесь нет никакой ошибки. Не могли бы вы предоставить мне полную информацию?

– Разумеется, мистер Винтер, – с заученной вежливостью ответила диспетчер. – Рейс компании «Трансмировые авиалинии» номер 401, вылет из Бостона, аэропорт Логан, выход 12, завтра вечером в восемь часов сорок пять минут. Прибытие в Буэнос‑Айрес, Аргентина, утром в шесть ноль одну. Самолет делает остановку в Далласе. Четыре билета в один конец стоимостью семьсот девяносто пять долларов каждый, итого… – снова стук клавиш, – три тысячи сто восемьдесят долларов плюс налог, оплата произведена карточкой «Америкэн экспресс». Все верно?

У меня все поплыло перед глазами. Буэнос‑Айрес? Четыре билета в один конец? Завтра?

– Желаю вам и вашей семье приятного полета рейсом нашей компании, – жизнерадостно выдала диспетчер и отключилась. В трубке завыл длинный гудок, а я так и стоял, судорожно сжимая ее в руках.

Вдруг меня осенило. Оторвавшись от телефона, я прошел через гостиную и распахнул дверь спальни. Голые книжные полки, пустой платяной шкаф, на дверце которого болтался раскрытый замок. Секунд пять я стоял, уставившись на этот замок с выбитой понизу надписью YALE, затем прошел во вторую спальню. Снова пустой шкаф – только вешалки звякнули на металлической перекладине, когда я заглянул внутрь. Повернувшись к выходу, я налетел на пару стоящих у косяка огромных кожаных чемоданов, перетянутых черными ремнями. Я попытался приподнять один из них и чуть не кувыркнулся под его тяжестью.

«Боже мой, что они задумали?» – пронеслось у меня в голове.

Вернувшись в гостиную, я положил бумажку с номером на прежнее место. Потом схватил словарь и, оказавшись за порогом, рванул в сторону колледжа.

Когда Северный Хэмпден остался позади, я перешел на шаг. Сквозь крайнее недоумение пробивались холодные струйки тревоги. Я чувствовал, что нужно что‑то предпринять, но даже отдаленно не представлял себе что. Знает ли обо всем этом Банни? Почему‑то мне казалось, что нет, а еще казалось, что лучше его не спрашивать. Аргентина. Что такое Аргентина? Прерии, лошади, пастухи, вроде ковбоев, в забавных плоских шляпах с помпонами. Танго. Писатель Борхес. Говорят, там скрывался Бутч Кэссиди,[51]а также доктор Менгеле, Мартин Борман и другие малоприятные персонажи.

Промелькнуло смутное воспоминание: однажды вечером в загородном доме Генри рассказывал про какую‑то южноамериканскую страну – может быть, как раз Аргентину? Я напряг память. Кажется, речь шла о путешествии вместе с отцом, каких‑то там деловых интересах, острове у побережья… Но отец Генри где только не путешествовал; кроме того, какая тут связь? Четыре билета? В одну сторону? И если обо всем этом известно Джулиану – а уж он‑то, по‑моему, знал все про всех, про Генри тем более, – то почему не далее как вчера он расспрашивал меня о том, куда же все подевались?

Голова раскалывалась. Выйдя из леса на усеянный мириадами снежных искорок луг, я увидел, что из двух старых почерневших труб по бокам здания Общин поднимается дым. Было холодно и безлюдно, только у черного входа двое сонных рабочих мрачного вида разгружали пикап с молоком, проволочные ящики с грохотом ударялись об асфальт.

Столовая уже открылась, но в такую рань там не было ни одного студента, завтракали только люди из обслуги, перед тем как заступить на смену. Я взял себе чашку кофе и пару яиц всмятку и присел за столик у окна.

Занятия начинались сегодня, в четверг, но встреча с Джулианом предстояла мне только в понедельник. После завтрака я вернулся домой и засел за неправильные вторые аористы. В четыре часа я наконец поднял голову от книг и посмотрел в окно. На западе тускнели последние отблески солнца, снег на лугу был исчерчен длинными тенями тисов и ясеней, и было такое ощущение, будто весь день я провел в постели и, только что продрав глаза, пытаюсь отойти от сна.

Вечером по случаю начала семестра был объявлен торжественный ужин – ростбиф, фасоль с миндалем, сырное суфле и какое‑то навороченное чечевичное блюдо для вегетарианцев. Я поужинал в одиночестве за тем же столиком, где сидел утром. В столовой было не повернуться; все курили, смеялись, тащили стулья к столикам, где и так уже не было места, и, приветствуя знакомых, бродили с тарелками в руках от одной тусовки к другой. Рядом со мной сидели студенты художественного факультета – об их принадлежности к искусству свидетельствовали горделивые пятна краски на одежде и забившаяся под ногти тушь. Один из них рисовал маркером на полотняной салфетке, другой ел рис из плошки, пользуясь перевернутыми кисточками вместо палочек. Я видел их впервые. Попивая кофе и оглядывая зал, я внезапно подумал, что Лафорг оказался прав: я действительно отрезан от жизни колледжа (впрочем, не сказать, чтобы я горел желанием сводить близкое знакомство с людьми, которым кисти для рисования служили столовым прибором).

Поблизости два неандертальца вели беспощадный сбор средств для пивной вечеринки в скульптурной мастерской. Я знал эту парочку, как знали ее почти все хэмпденские студенты. Один из неандертальцев был сыном крупного рэкетира с Западного побережья, другой – сыном известного продюсера. Они значились соответственно президентом и вице‑президентом Студенческого совета и использовали эти должности для организации женских боев в грязи, конкурсов «Кто больше выпьет», «Мисс Мокрая футболка» и тому подобных мероприятий. Оба были под метр девяносто – амбалы с отвисшей челюстью и трехдневной щетиной, в глазах – ничего, кроме безграничной тупости. Весной, едва потеплеет, такие, насколько я знал, обычно и вовсе забывают дорогу в аудитории и с утра до вечера валяются раздетыми по пояс на газоне, прихватив магнитофон и кулер с пивом. Общее мнение сходилось на том, что они славные ребята. Может, они и правда вели себя прилично с теми, кто одалживал им машину, продавал травку или оказывал другие услуги, но шизоидный блеск в их поросячьих глазках, особенно у продюсерского сынка, вызывал у меня острое желание держаться подальше. Его называли «Синий Свин» – далеко не всегда в шутку, но прозвище ему нравилось, и с идиотской гордостью он стремился его оправдывать: напившись (что происходило регулярно), поджигал мусорные баки, засовывал первокурсников в дымоходы, крушил окна пивными кегами и так далее.

Синий Свин (иначе Джад) и Фрэнк наконец добрались и до меня. Фрэнк сунул мне под нос жестянку с монетами и мятыми купюрами.

– А вот и мы. Тут у скульпторов пивной разгон вечерком намечается. Как насчет раскошелиться?

Опустив чашку на блюдце, я выудил из кармана пиджака четвертак и несколько центов.

– Слышь, мужик, а че, больше никак? – угрожающе процедил Джад.

Hoi polloi. Barbaroi.[52]

– К сожалению, – бросил я, отодвигая стул, и потянулся к вешалке за пальто.

Вернувшись домой, я сел за стол и, машинально открыв словарь, уставился на стену перед собой. «Аргентина?» – произнес я, словно ожидая ответа.

В пятницу утром я пошел на французский. Студенты по большей части дремали на задних партах, очевидно, пожиная плоды вчерашнего празднества. Ядовитый запах моющих средств, исходивший от полов и классной доски, противное гудение ламп дневного света и монотонный распев форм условного наклонения погрузили в транс и меня самого – слегка покачиваясь от усталости и скуки, я сидел, совершенно не замечая течения времени.

После занятия я направился прямиком к ближайшей телефонной кабинке и, набрав номер загородного дома, старательно прослушал по меньшей мере пятьдесят гудков. Ответа не было.

Шел снег. Я добрел до Монмута, поднялся к себе и уселся на кровать, задумчиво – а точнее, бездумно – глядя в окно на обледеневшие тисы. Через некоторое время я заставил себя перебраться за стол, но заниматься все равно не смог. В один конец, сказала диспетчер. Не подлежат возврату.

В Калифорнии было одиннадцать утра. Мои родители наверняка на работе. Спустившись в холл к моему старому другу таксофону, я позвонил матушке Фрэнсиса в Бостон, переведя оплату на моего отца.

– Ах, Ричард, – сказала она, когда до нее дошло, кто я такой. – Мой дорогой. Как это любезно с твоей стороны. Я так надеялась, что ты приедешь к нам в Нью‑Йорк на Рождество. Где ты, прелесть моя? Прислать за тобой машину?

– Нет, спасибо, я в Хэмпдене. А Фрэнсис случайно не у вас?

– Но ведь Фрэнсис должен быть в колледже, разве нет?

– Извините, – в смятении выговорил я. Только в этот момент я сообразил, как глупо было звонить, не придумав заранее благовидный предлог. – Прошу прощения. Боюсь, я все перепутал.

– Что ты говоришь, дорогой?

– Мне казалось, он собирался сегодня быть в Бостоне.

– Ну, если так, то меня он пока не навестил. Я не расслышала, солнышко, так где ты сейчас? Давай я все‑таки попрошу Криса за тобой заехать?

– Нет‑нет, спасибо, я, собственно говоря, не в Бостоне. Я…

– Ты звонишь из колледжа? – обеспокоенно воскликнула она. – Дружочек, что случилось?

– Ничего, мэм, совсем ничего, – пробормотал я, подавив привычное желание бросить трубку – для этого было поздно. – Просто он зашел ко мне вчера вечером, я уже почти спал на самом деле, но мне послышалось, он сказал, что едет в Бостон… О! А вот и он! – театрально воскликнул я, от души надеясь, что моя реплика прозвучала не слишком ходульно.

– Где? Ты его видишь?

– Да, вон он, на лужайке, куда‑то идет. Спасибо, большое спасибо, миссис, э‑э, Абернати. – Окончательно запутавшись, я даже не мог вспомнить фамилию ее нового мужа.

– Можно просто Оливия, дорогой. Поцелуй за меня этого негодника и передай, чтоб не забыл позвонить в воскресенье.

Поспешно распрощавшись – к тому времени меня уже несколько раз прошиб пот, – я повернулся прочь, и тут откуда ни возьмись ко мне устремился Банни. Он был в одном из своих шикарных новых костюмчиков и бодро жевал огромный ком резинки. Мне смертельно не хотелось разговаривать с ним, но отступать было некуда.

– Здорово, старик. А куда это Генри подевался? – начал он с места в карьер.

– Не знаю…

– Я вот тоже, – воинственно отозвался он. – С понедельника его не видел. И Франсуа тоже нигде нету, и близнецов. А с кем это, кстати, ты сейчас разговаривал?

– Э‑э, да вот как раз с Фрэнсисом, – соврал я. – Так, поболтали немного.

Засунув руки глубоко в карманы, Банни качнулся на пятках.

– Хм. Это он тебе звонил?

– Ну да.

– Откуда?

– Из дома, наверно.

– Точно? Звонок, случайно, не междугородний был?

У меня по спине побежали мурашки. Неужели он все‑таки что‑то знает обо всем этом?

– По‑моему, нет, – ответил я.

– Генри тебе ничего не говорил насчет того, что собирается куда‑нибудь уехать?

– Нет. А что?

– А то, что в его квартире уже несколько дней по вечерам свет не горит. И машина исчезла. Я всю Уотер‑стрит обыскал, ее нигде нет.

Почему‑то мне вдруг стало очень смешно. Я направился к черному ходу. Оконце в верхней части двери выходило на парковку за кортом. Ну разумеется – машина Генри так и стояла там, где я ее оставил.

Я показал в окошко:

– Вон она. Видишь?

Челюсти Банни замедлили ход, а лицо затуманилось от мыслительного усилия:

– Забавно…

– Почему?

Задумчивый розовый пузырь медленно расцвел у него на губах и лопнул со звонким хлопком.

– Да так, – бросил он и снова заработал челюстями.

– С чего ты взял, что они уехали?

– Так тебе все сразу и расскажи! – мотнув головой, усмехнулся он. – Какие вообще планы, старик?

Мы пошли ко мне наверх. По пути он остановился у общего холодильника, открыл дверцу и, подслеповато щурясь, принялся исследовать содержимое.

– Есть тут что‑нибудь твое?

– Нет.

Но он уже доставал оттуда замороженный чизкейк. К коробочке была приклеена жалобная записка: «Пожалуйста, не надо это красть! Я на финансовой помощи. Дженни Дрекслер».

– Покатит, – сказал он, воровато оглядываясь. – Никого вроде нет?

– Никого.

Он засунул коробку под пальто и, насвистывая, пошел дальше по коридору. Зайдя в комнату, он выплюнул жвачку и быстрым небрежным движением прилепил комок к внутреннему краю мусорного ведра, вероятно, надеясь, что я не замечу. Плюхнувшись на стул, он принялся наворачивать чизкейк прямо из коробки обнаруженной на комоде ложечкой.

– Фу, какая гадость. Хочешь попробовать?

– Нет, спасибо.

Банни задумчиво облизал ложечку.

– Кислятина. Лимона слишком много бухнули, вот в чем проблема. А вот сыра пожалели.

Он задумался – я был уверен, об этой неудачной пропорции ингредиентов, – а потом вдруг спросил:

– Ты ведь в прошлом месяце порядком тусовался с Генри?

– Вроде того, – насторожившись, ответил я.

– Небось разговоры там всякие разговаривали, а?

– Под настроение.

– А про то, как мы были в Риме, он тебе не рассказывал? – спросил он, не сводя с меня пристального взгляда.

– Ну так, без подробностей.

– Он что‑нибудь говорил про свой ранний отлет?

«Наконец‑то, наконец‑то мы доберемся до сути», – подумал я с облегчением и, не погрешив против истины, ответил:

– Нет, толком, считай, ничего. Когда он появился, я понял, что он уехал раньше срока. Но я не знал, что без тебя. В конце концов я его как‑то спросил, и он сказал, что ты еще в Риме. Вот и все.

Поморщившись, Банни подцепил огромный кусок чизкейка.

– То есть он не объяснил, почему так рано уехал? – спросил он с набитым ртом.

– Нет, – покачал я головой, но, когда Банни не ответил, добавил: – Это как‑то связано с деньгами, да?

– Это он тебе так сказал?

– Нет… Но он упомянул, что у тебя были проблемы с финансами, так что ему пришлось платить за жилье и все остальное. Это правда?

Банни махнул рукой, словно отгоняя муху:

– Ох уж этот Генри… Люблю я его, да и кто из нас его не любит, но, между нами, есть в нем все же чуток еврейской крови.

– Чего?

Но Банни обрел дар речи только после того, как расправился с очередным куском чизкейка:

– Это ж надо поднимать столько шуму после того, как выручил друга в трудную минуту! Но я‑то знаю, в чем тут дело. Он просто боится, что его, так сказать, используют.

– Что ты имеешь в виду?

– Да то, что в детстве кто‑то взял и нашептал ему: «Сынок, у тебя куча денег, и, когда ты станешь большим, люди станут выманивать их у тебя всеми правдами и неправдами».

Прядь волос скрывала один его глаз, словно повязка старого морского волка. Другим он бросил на меня хитрый, всезнающий взгляд.

– Но я тебе так скажу: не в самих деньгах тут дело. Денег‑то у него куры не клюют, дело в принципе. Он хочет быть уверен, что его любят не за толстый кошелек, а типа, просто так, за то, какой он есть.

Этот пассаж несказанно изумил меня, поскольку полностью противоречил моим собственным наблюдениям за частыми и, по моим меркам, экстравагантными проявлениями щедрости Генри.

– Так, значит, вы не из‑за денег поссорились, – подытожил я.

– Не‑а.

– Тогда, может быть, все‑таки скажешь, из‑за чего?

Банни подался вперед. Глубокая задумчивость на его лице на мгновение уступила место абсолютной искренности. Когда он открыл рот, я не сомневался, что сейчас он уж точно расскажет все без обиняков, но вместо этого он откашлялся и попросил меня, если не трудно, пойти сварить ему кофейку.

Вечером, лежа на кровати с конспектом, я вздрогнул от внезапного воспоминания, как будто в лицо мне ударил луч прожектора. Аргентина. Это слово нимало не утратило способность потрясать мое воображение и, поскольку я не имел точного представления о расположении обозначаемой им страны на карте, словно бы начало жить своей собственной, непонятной жизнью. Суровое Ар в начале навевало мысли о золоте, идолах, затерянных в джунглях городах и подводило к зловещей, непроницаемой камере Ген, а звучное Тина повисало в конце знаком вопроса – какая ерунда, боже мой, но тогда мне казалось, что каким‑то туманным образом это название, будучи одним из немногих фактов, которыми я располагал, может оказаться зашифрованным ответом или ключом к разгадке. Однако опешил я вовсе не от этого, а от осознания того, сколько сейчас времени – девять двадцать, убедился я, посмотрев на часы. Значит, самолет уже несет их по темному небу к выдуманной мной Аргентине? Или нет?

Отложив тетрадь, я поднялся с кровати и присел на стул у окна. В тот вечер я больше не занимался.

Выходные прошли, как проходит все на свете. Я провел их за греческим, одинокими походами в столовую и все теми же бесплодными раздумьями у себя в комнате. Меня мучила обида, и к тому же я скучал по ним гораздо сильнее, чем был готов признаться. Банни, непонятно почему, стал меня избегать. Пару раз я видел его в компании Марион и ее подружек; он что‑то вещал с важным видом, а они, столпившись вокруг, восхищенно внимали ему открыв рот. (Все эти девицы были с факультета начального образования и, полагаю, считали его невероятным эрудитом – ведь он изучал древнегреческий и носил очки в металлической оправе.) Один раз я заметил его в компании Клоука Рэйберна, его давнего приятеля, но я не был знаком с Клоуком и постеснялся заговорить с Банни в его присутствии.

С острым, растущим час от часу любопытством я ждал первого занятия у Джулиана. В понедельник я проснулся в шесть утра. Не желая приходить в несусветную рань, я довольно долго просидел в комнате уже полностью одетый и страшно переполошился, когда, взглянув на часы, понял, что если не потороплюсь, то просто‑напросто опоздаю. Схватив книги, я ринулся к выходу.

Уже у самого Лицея я осознал, что бегу, и заставил себя сбавить шаг. Очутившись внутри, я совладал с дыханием и медленно поднялся наверх. Ноги двигались, но в голове была пустота – совсем как в детстве, когда рождественским утром, после ночи, проведенной в нестерпимом предвкушении, все мои желания иссякали как по мановению руки и я подходил к двери комнаты, где меня ждали подарки, так, словно это было обычное утро обычного дня.

Они уже были там, все до единого: настороженные близнецы, примостившиеся на подоконнике; Фрэнсис, спиной ко мне; рядом с ним Генри. Банни, сидевший напротив них, раскачивался на стуле и что‑то рассказывал.

– А теперь самый прикол, – обратился он к Генри и Фрэнсису, кивком привлекая к беседе и близнецов. Все взгляды были обращены на него, никто даже не заметил, как я вошел. – Так вот, начальник тюрьмы говорит: «Сынок, время уже вышло, а помилования от губернатора так и нет. Желаешь сказать последнее слово?» Этот чувак стоит соображает и, когда его уже подводят к стулу… – Банни поднес к глазам карандаш и уставился на кончик, – … оборачивается и бросает через плечо: «Ну что ж, теперь губернатор точно не получит мой голос на следующих выборах!»

Он с хохотом откинулся назад и тут заметил меня – я так и торчал в дверях, как остолоп.

– Чего стоишь, заходи, – сказал он, со стуком опуская на пол передние ножки стула.

Близнецы вскинули глаза, вздрогнув, словно олени. Генри был невозмутим, как Будда, только плотно сжатые губы все же выдавали волнение, но Фрэнсис побледнел прямо‑таки до зеленого оттенка.

– А мы тут байки травим, пока суд да дело, – радушно сообщил мне Банни, снова принимаясь раскачиваться. – Ладно, поехали дальше. Смит и Джонс совершают вооруженное ограбление и оказываются в камере смертников. Само собой, оба апеллируют по обычным каналам, но апелляцию Смита отклоняют первой, и ему прямая дорога на электрический стул.

Он философски махнул рукой, словно иллюстрируя бренность этого мира, а потом вдруг неожиданно подмигнул мне.

– Так вот, Джонса приводят посмотреть на казнь, он видит, как его дружка пристегивают к стулу…

Я заметил, что Чарльз, уставившись в пространство, прикусил губу.

– …и тут входит начальник тюрьмы. «Ну что, Джонс, – говорит, – какие новости насчет апелляции? – Да особо никаких, господин начальник, – отвечает Джонс. – Ах вот как, – продолжает тот, взглянув на часы, – ну тогда уж, наверно, нет смысла тащиться обратно в камеру, а?»

Запрокинув голову, Банни расхохотался, очень довольный собой, но никто даже не улыбнулся.

Когда Банни опять принялся за свое («А вот есть классная телега про Дикий Запад – ну, когда там еще виселицы в ходу были..»), Камилла подвинулась, освобождая место, и послала мне вымученную улыбку.

Я подошел и уселся на подоконник между ней и Чарльзом. Она быстро поцеловала меня в щеку:

– Как поживаешь? Ты, наверно, не мог понять, куда мы делись, да?

– Поверить не могу, что мы так до сих пор и не виделись, – негромко произнес Чарльз, поворачиваясь ко мне и забрасывая лодыжку одной ноги на колено другой. Нога тряслась, как испуганный зверек; ему пришлось положить сверху ладонь, чтобы унять дрожь. – Все дело в том, что мы страшно влипли с квартирой.

Не знаю, что я ожидал услышать от них, но явно не это:

– С квартирой?

– Мы оставили ключ в Виргинии.

– Тетушке Мэри‑Грэй пришлось ехать аж в Роанок, чтобы отправить его через «Федерал экспресс».

– Я думал, вы сдаете кому‑то еще, – с подозрением сказал я.

– Да, но этот наш съемщик уехал неделю назад. Как последние идиоты, мы попросили его выслать нам ключ простым письмом. А хозяйка квартиры во Флориде. Так что все это время мы торчали в загородном доме.

– Как мыши в мышеловке.

– Фрэнсис повез нас туда, а за пару километров до дома с машиной что‑то стряслось. Жуткий скрежет и дым столбом.

– Руль отказал, представляешь? Мы влетели в канаву.

Они тараторили, перебивая друг друга. На несколько секунд их перекрыл пронзительный голос Банни:

– Так вот, у этого судьи была излюбленная система. По понедельникам он вешал угонщиков скота, по вторникам – шулеров, по средам – убийц..

– … Нам пришлось добираться пешком, – продолжал Чарльз, – а потом мы днями напролет названивали Генри, чтоб он за нами приехал. Но он не брал трубку, ты ведь знаешь, как трудно с ним бывает связаться…

– А у Фрэнсиса даже еды никакой не было, только несколько банок маслин и смесь для выпечки.

– Ох да, маслины и «Бисквик» на завтрак, обед и ужин.

«Неужели правда?» – подумал я и на краткий миг испытал огромное облегчение – нет, ну надо ж было быть таким дураком! – но тут вспомнил квартиру Генри и чемоданы у двери.

Банни подбирался к развязке:

– … И тут судья говорит: «Сынок, сегодня у нас пятница, и, хотя я с удовольствием повесил бы тебя прямо сейчас, придется подождать до вторника, так как…»

– Даже молока не было, – добавила Камилла. – «Бисквик» приходилось замешивать на воде.

Раздалось негромкое покашливание, и я поднял глаза. На пороге стоял Джулиан.

– Умолкните, трещотки, – сказал он во внезапно наступившей тишине. – Силы небесные, и где же вы пропадали все это время?

Чарльз прочистил горло и, глядя на стену, принялся как заведенный пересказывать историю про ключ от квартиры, машину в канаве и маслины с «Бисквиком». В косых лучах зимнего солнца предметы выглядели застывшими, прорисованными до мелочей, словно бы ненастоящими, и у меня возникло ощущение, что я начал смотреть с середины какой‑то запутанный фильм и никак не могу уловить нить повествования. Тюремные шуточки Банни почему‑то совершенно выбили меня из колеи, хотя я вспомнил, что раньше, осенью, он тоже постоянно рассказывал что‑нибудь подобное. Тогда, как и сейчас, ответом было лишь натянутое молчание, но ведь другого эти глупые, дрянные шутки и не заслуживали. Мне всегда казалось, что Банни черпает их из какого‑нибудь доисторического сборника анекдотов вроде «Адвокаты шутят», который, скорее всего, валяется у него на книжной полке рядом с автобиографией Боба Хоупа,[53]романами про Фу Манчу и «Мыслителями и творцами». (Позже выяснилось, что так оно и было.)

– Почему вы не позвонили мне? – озадаченно и, как мне показалось, несколько обиженно спросил Джулиан, когда Чарльз закончил свой рассказ.

Близнецы смотрели на него, не зная, что ответить.

– Нам это как‑то в голову не пришло, – наконец сказала Камилла.

Джулиан посмеялся и процитировал афоризм из Ксенофонта, в котором буквально говорилось о палатках, воинах и приближении врага, но подразумевалось, что в час испытаний лучше всего обращаться за помощью к своим.

После греческого я вышел из кабинета, не обменявшись ни с кем ни словом, и зашагал прочь от Лицея в полном смятении чувств. Все мысли тут же отзывались беспричинным ощущением опасности и настолько противоречили друг другу, что я утратил способность строить какие‑либо предположения и лишь тупо изумлялся происходящему. Перспектива возвращения в комнату казалась невыносимой. Я отправился в Общины и почти час просидел в кресле у окна, не в силах решить, чем заняться. Пойти в библиотеку? Взять машину Генри (ключи все еще были у меня) и съездить куда‑нибудь – например, проверить, нет ли в «Орфеуме» дневного сеанса? Сходить к Джуди попросить таблетку валиума?

В конце концов я пришел к заключению, что последнее является необходимым условием для осуществления любого другого плана. Я вернулся в Монмут и поднялся к Джуди, но обнаружил на двери ее комнаты накорябанную золотым маркером записку: «Бет! Мы с Трэйси едем обедать в Манчестер. Давай с нами? Я в мастерской до одиннадцати. Д.».

Я стоял, озадаченно рассматривая дверь, облепленную фотографиями разбитых автомобилей и провокационными журнальными заголовками. На дверной ручке болталась в петле голая кукла Барби. Времени было начало второго. Я подошел к безупречно белой двери своей собственной комнаты – она единственная не была украшена постерами «Флештоунз», религиозной пропагандой, суицидными цитатами из Арто[54]и тому подобным – и подивился скорости, с какой мои соседи умудрились налепить всю эту дрянь, а также загадочности их мотивов.

Я лежал на кровати и смотрел в потолок, пытаясь вычислить, когда вернется Джуди, и придумать, чем развлечься до ее возвращения, когда ко мне постучали. Я отворил дверь – в коридоре стоял Генри.

– Привет, – сказал он.

Я словно бы онемел. Он созерцал меня с терпеливым безразличием – сосредоточенный, невозмутимый, под мышкой зажата книга.

– Здорово, – ответил я наконец.

– Как поживаешь?

– Отлично.

– Это хорошо.

Долгое молчание.

– Ты сейчас занят? – вежливо осведомился он.

Вопрос застал меня врасплох.

– Н‑нет…

– Не хочешь составить мне компанию и немного прокатиться?

Я потянулся за пальто.

Выехав из Хэмпдена, мы свернули с главного шоссе на грунтовку, которую до этого я никогда не замечал.

– Куда мы едем? – поинтересовался я с некоторым беспокойством.

– Я подумал, что можно было бы посетить распродажу имущества на Олдкворри‑роуд, – безмятежно ответил Генри.

За всю свою жизнь я редко испытывал такое удивление, как в тот раз, когда дорога действительно привела нас, почти час спустя, к большому дому, вывеска перед которым гласила «РАСПРОДАЖА ИМУЩЕСТВА».

Хотя сам дом был просто шикарным, распродажа оказалась так себе: рояль, заставленный столовым серебром и надтреснутыми бокалами, большие стоячие часы, несколько коробок с пластинками, кухонной утварью и игрушками и кое‑что из мягкой мебели, изрядно поцарапанной кошками. Все это было кое‑как свалено в гараже.

Перебирая стопку старых нот, я краем глаза следил за Генри. Он без особого интереса поворошил серебряные ножи, равнодушно наиграл одной рукой несколько тактов из стоявших на пюпитре «Грез» Шумана, открыл заднюю дверцу часов и осмотрел механизм, после чего углубился в долгую беседу с подошедшей племянницей бывшего владельца о том, когда лучше всего высаживать в грунт луковицы тюльпанов. Перерыв ноты два раза подряд, я переместился к посуде, потом к пластинкам. Генри купил садовую тяпку за двадцать пять центов.

– Извини, что вытащил тебя в такую даль, – сказал он на обратном пути.

– Ничего страшного, – пробормотал я, съежившись на сиденье около самой дверцы.

– Признаться, я проголодался. А ты? Не хочешь ли, случайно, поужинать?

Мы заехали в закусочную на окраине Хэмпдена. Ранним вечером там не было ни души. Генри заказал ужин по полной программе – гороховый суп, ростбиф, салат, картофельное пюре с мясной подливкой, кофе и кусок пирога – и методично расправился с ним в полном молчании, смакуя каждое блюдо. Ковыряя свой омлет, я был не в силах сдержаться и то и дело поглядывал на Генри. Мне казалось, я пришел в вагон‑ресторан, где стюард усадил меня за один столик с другим одиноким путешественником. Этот благовоспитанный незнакомец, возможно, даже не говорил на моем языке, однако ему, похоже, было приятно ужинать в моем обществе – от него исходила спокойная приветливость, словно мы были знакомы всю жизнь.

Поев, он достал из кармана рубашки сигареты (он курил «Лаки страйк»; даже сейчас, мысленно рисуя его образ, я тут же вспоминаю этот красный кружок у него над сердцем) и, щелчком выбив пару, протянул пачку мне, вопросительно подняв бровь. Я покачал головой.

Он выкурил одну сигарету, потом другую. Нам принесли по второй чашке кофе. Сделав глоток, он пристально посмотрел на меня:

– Почему ты весь день такой притихший?

Я только пожал плечами.

– Разве ты не хочешь послушать про нашу поездку в Аргентину?

Опустив чашку на блюдце, я несколько секунд осознавал услышанное. Затем меня одолел смех.

– Да… Да, конечно, хочу… Расскажи.

– Тебя не удивляет, что я знаю? Про то, что ты знаешь, я имею в виду?

Отразившееся на моем лице замешательство, видимо, говорило само за себя, потому что теперь засмеялся он.

– Никакой мистики. Когда я позвонил, чтобы аннулировать заказ, – они, естественно, не хотели этого делать, билеты вообще‑то не подлежали возврату, но, думаю, мне удалось все уладить, – так вот, когда я позвонил в компанию, они очень удивились и сказали, что ведь я подтвердил вылет буквально накануне.

– Как ты узнал, что это я им звонил?

– Кто же еще? Только у тебя был ключ. Нет‑нет, все нормально, я специально оставил его тебе, – тут же прибавил он, когда я начал смущенно оправдываться. – По ряду причин это значительно упростило бы дело впоследствии, но, как назло, ты нагрянул в самый неудачный момент. Я отлучился всего на пару часов, приди ты чуть позже, никаких следов уже бы не осталось.

Он отпил кофе. У меня накопилось столько вопросов, что не было никаких шансов расположить их в логическом порядке.

– Зачем ты оставил мне ключ? – спросил я наобум.

– Если б мы все же уехали, кому‑то пришлось бы в конце концов открыть квартиру для хозяйки, – пожал плечами Генри. – Понятно, что я прислал бы тебе указания, с кем связаться и как распорядиться оставшимися вещами, – вот только я совсем забыл про этого несчастного Лидэлла и Скотта. Ну, вернее, не то чтобы совсем… Но того, что ты явишься за ним, так сказать, bei Nacht und Nebel,[55]я действительно не учел. Глупо с моей стороны. Ты знаком с бессонницей ничуть не хуже меня.

– Давай проясним все до конца. Вы в результате не были в Аргентине?

Генри насмешливо хмыкнул и сделал жест официанту.

– Разумеется, нет. В противном случае я сейчас не сидел бы здесь с тобой.

Оплатив счет, он предложил отправиться вместе с ним к Фрэнсису. «Думаю, его самого дома нет», – прибавил он.

– Зачем тогда туда ехать?

– Дело в том, что у меня в квартире беспорядок, и я перебрался к нему до тех пор, пока не организую уборку. Ты случайно не знаешь какой‑нибудь приличной конторы по найму домашней прислуги? Фрэнсис говорит, что после визита уборщиц из городского бюро по трудоустройству у него пропали две бутылки вина и пятьдесят долларов.

Сдерживать поток вопросов стоило мне нечеловеческих усилий, однако по дороге я не произнес ни слова. Наконец мы подъехали к дому Фрэнсиса.

– Да, как я и думал, его еще нет, – сказал Генри, отпирая дверь.

– А где он?

– Повез Банни в Манчестер ужинать. Потом они, кажется, собирались в кино – Банни хотел посмотреть какой‑то фильм. Не хочешь кофе?

Фрэнсис снимал жилье в уродливом здании постройки семидесятых, находившемся во владении колледжа. Квартиры в нем пользовались большой популярность среди студентов: они были просторнее, чем комнаты в старых домах кампуса, и позволяли жить не слишком на виду у соседей. Правда, в качестве своего рода нагрузки к этим квартирам прилагались плохо освещенные лестницы, полы, покрытые линолеумом, и дешевая современная мебель, придававшая им сходство с номерами «Холидей‑инн», однако Фрэнсиса, похоже, это не смущало. Свое обиталище он обставил мебелью, привезенной из загородного дома, хотя выбирал он ее, надо сказать, как попало, и в результате возникла варварская смесь стилей, разноцветных обивок, светлого и темного дерева.

Обследовав кухню, мы не обнаружили ни кофе, ни чая – только запас виски и немного «виши». «Ему не помешало бы сходить в магазин», – прокомментировал Генри, заглядывая мне через плечо в очередной пустой шкафчик. Я достал лед и стаканы, и, захватив большую бутылку «Фэймос Граус», мы прошли по призрачно‑белесым полям линолеума в полутемную гостиную.

– Значит, в Аргентину вы не полетели… – начал я, когда мы расположились в креслах за журнальным столиком и Генри, включив лампу, разлил виски.

– Нет.

– Почему?

Вздохнув, Генри полез в нагрудный карман за сигаретами.

– Из‑за денег, – ответил он. – У меня, в отличие от Фрэнсиса, нет доверительного фонда, только ежемесячная сумма на содержание. Она существенно превышает мои обычные затраты, и многие годы я откладывал большую часть этих денег на сберегательный счет. Но Банни опустошил его практически полностью. У меня не было ни малейшего шанса получить на руки больше тридцати тысяч долларов, даже если бы я продал машину.

– Тридцать тысяч – это очень много.

– Да, немало.

– Но зачем вам могло понадобиться столько денег?

Генри выпустил кольцо дыма. Поколыхавшись в желтом круге света под абажуром, оно медленно уплыло в темноту.

– Затем, что мы не собирались возвращаться, а разрешения на работу за границей ни у кого из нас не было. Нам пришлось бы очень долго жить исключительно на то, что мы взяли с собой. Собственно говоря… – на этих словах он повысил голос, словно я собирался его прервать, хотя на самом деле я только издал нечленораздельный звук изумления, – … Буэнос‑Айрес вовсе не был конечным пунктом назначения. Это была лишь промежуточная остановка.

– Что?!

– Будь у нас достаточно средств, мы, наверное, полетели бы в Париж или Лондон – любой город с большим аэропортом, где много транзитных пассажиров, – оттуда в Амстердам и только потом в Южную Америку. Очевидно, что в этом случае проследить наш путь было бы гораздо труднее. Однако таких денег у нас не было. Оставалось лететь в Аргентину, а оттуда кружным путем добираться в Уругвай. Страна опасная и непредсказуемая, но для наших целей она вполне подходила. У моего отца капиталовложения в тамошнюю крупную собственность. Мы легко бы нашли, где поселиться.

– Твой отец знал об этом?

– Он узнал бы в конечном итоге. На самом деле я рассчитывал попросить тебя связаться с ним после того, как мы добрались бы до места. Случись что непредвиденное, он смог бы помочь нам – в крайнем случае, даже смог бы вытащить нас из страны. У него там есть связи, на правительственном уровне. Кроме него, не знал бы никто.

– И он бы тебе не отказал?

– Мой отец и я не слишком близки, но я его единственный сын, – неохотно пояснил Генри и, допив виски, встряхнул льдинки в стакане. – Впрочем, мы отвлеклись. Хотя я располагал лишь очень небольшой наличностью, мои кредитные карточки были в полном порядке, так что оставалась одна задача – собрать сумму, которой бы нам хватило на некоторое время. Тут как раз мог помочь Фрэнсис. Он и его матушка, как ты, наверное, знаешь, живут на доходы от фонда, но у них также есть право ежегодно забирать три процента основного капитала, то есть примерно сто пятьдесят тысяч. Обычно эти деньги не трогают, но теоретически любой из них может получить их когда захочет. Управляет фондом одна бостонская адвокатская контора. В четверг утром мы уехали из загородного дома, заскочили в Хэмпден за вещами, а потом поехали в Бостон. Мы остановились в «Паркер‑хаус». Очаровательный отель. Не бывал там? Нет? В нем останавливался Диккенс, когда приезжал в Америку.

Ну да ладно. Так вот, у Фрэнсиса была встреча с управляющим фондом, а близнецы отправились уладить кое‑какие вопросы с паспортами. Знаешь, вот так внезапно собраться и уехать за границу вовсе не просто, нужно предусмотреть массу вещей – но мы вроде бы обо всем позаботились, и казалось, препятствий больше нет. Мы немного беспокоились за близнецов, но, конечно, не было бы ничего страшного, если бы они присоединились к нам с Фрэнсисом на несколько дней позже. Я вполне успевал завершить кое‑какие оставшиеся дела, а Фрэнсис заверил меня, что получить деньги будет легче легкого: нужно только заехать в фирму и подписать пару бумаг. Разумеется, его мать потом все обнаружила бы, но что она смогла бы сделать после его отъезда?

Однако он не вернулся к условленному сроку, прошло три часа, потом четыре. Пришли близнецы, мы заказали обед в номер, и тут ввалился Фрэнсис. Он едва ли не бился в истерике. Дело в том, что денег за этот год уже не было. Его матушка забрала их при первой же возможности, ничего ему не сказав. Неприятный сюрприз в любом случае, но в наших обстоятельствах – просто катастрофа. Фрэнсис перепробовал все: пытался одолжить деньги под залог фонда, даже передать свое право пользования процентами управляющей компании – а это, если ты хоть что‑нибудь понимаешь в фондах, последний и самый отчаянный шаг. Близнецы были за то, чтобы рискнуть и уехать как есть. Однако… Ситуация была непростой. После отъезда путь назад был бы отрезан – а что бы мы делали в Уругвае без средств? Жили бы в домике на дереве, как Венди и потерянные мальчики? – Он вздохнул. – Вот так мы и сидели – на чемоданах, с готовыми паспортами, но без денег. Я не преувеличиваю. На всех четверых не набралось бы и пяти тысяч. Мы долго спорили, но в конце концов пришли к выводу, что единственный выход – вернуться в Хэмпден. По крайней мере еще на какое‑то время.

Он сообщил мне все это ровным, спокойным тоном, но, слушая его, я чувствовал, что у меня все сильнее сосет под ложечкой. Общая картина была до сих пор неясна, но то, что я видел, мне совсем не нравилось. Долгое время я не мог произнести ни слова и только разглядывал тени на потолке.

– Господи, Генри…

Генри вопросительно шевельнул бровью. Тень рассекала его лицо пополам, в руке он так и держал пустой стакан.

– Что вы натворили?

Сухо улыбнувшись, он потянулся в темноту за бутылкой.

– Мне кажется, ты и сам все понял. Позволь, теперь я задам тебе вопрос. Почему ты прикрывал нас?

– Что?

– Ты знал, что мы собрались за границу. Ты знал это с прошлого четверга и не сказал ни одной живой душе. Почему?

Стены комнаты уже давно растворились во мраке, на фоне которого бледным пятном выделялось лицо Генри. Случайные отблески играли на оправе очков, горели в янтарной глубине стакана, сияли синевой в глазах.

– Не знаю.

– Неужто и вправду не знаешь? – улыбнулся он.

Я не ответил.

– В конце концов, мы не поверяли тебе наши планы и не просили молчать. Ты мог остановить нас в любой момент, но не сделал этого. Почему?

– Генри, ради всего святого, что вы натворили?

– Догадайся.

Самое страшное было в том, что я действительно все понял, понял уже давно.

– Вы убили кого‑то, да?

Генри откинулся в кресле и, к моему невероятному удивлению, рассмеялся:

– Молодец! Я так и думал, что ума тебе не занимать. Я чувствовал, что рано или поздно ты сам поймешь, что к чему, и говорил это всем остальным с самого начала.

Наш освещенный круг ограждала тяжелая бархатная завеса тьмы. Внезапно я испытал ощущение, в котором соединились клаустрофобия и страх высоты: стены были готовы обрушиться нам на голову, но вместе с тем отступили далеко‑далеко, оставив нас обоих подвешенными в безграничном аспидном пространстве.

Внутри шевельнулась тошнота; сглотнув, я сосредоточил взгляд на Генри:

– Кого вы убили?

Генри поморщился:

– В сущности, не важно. Можно сказать, это был несчастный случай.

– То есть вы не замышляли ничего такого?

– Ну что ты, нет, конечно, – удивился он.

– Как это произошло?

– Не знаю даже, с чего начать, – отпив виски, задумчиво произнес Генри. – Помнишь, минувшей осенью мы обсуждали с Джулианом то, что Платон называл мистериальной исступленностью? Иными словами, дионисийское неистовство – bakcheia.

– Ну да, помню, – нетерпеливо ответил я. Очень похоже на Генри – ни с того ни с сего отправиться в историко‑философский экскурс.

– Так вот, мы решили попробовать это испытать.

– Что‑что? – переспросил я, подумав, что неверно понял.

– Я говорю, мы решили устроить вакханалию.

– Да ладно тебе.

– Именно так.

– Ты шутишь.

– Нет.

– В жизни не слышал ничего более странного!

Генри пожал плечами:

– С какой стати вообще можно было это затеять?

– Мысль об этом не давала мне покоя.

– Почему?

– Ну, насколько я знаю, вакханалий не было две тысячи лет.

Он помедлил, но, поняв, что не убедил меня, продолжил:

– В конце концов, соблазн перестать быть собой, даже на краткий миг, очень велик. Сбросить оковы когнитивного восприятия, подняться над суетным и преходящим. Вакхическая исступленность дает и иные блага, трудно выразимые словами, – блага, на которые древние авторы лишь намекают и которые сам я постиг только post factum.[56]

– И что это за блага?

– Вакханалия называется мистерией не просто так. Можешь мне поверить, – недовольно бросил Генри. – Однако не будем недооценивать притягательность исходной идеи: утратить эго, утратить его без остатка и таким образом возродиться к жизни вечной, вне тюрьмы смертности и времени. Эта идея привлекала меня с самого начала, даже когда я ничего толком не знал и подходил к вакханалии как антрополог, а не как потенциальный адепт. Античные комментаторы описывают мистерии вкратце и с большой осторожностью. Приложив немало усилий, я смог собрать кое‑какую информацию: во что нужно одеваться, что делать и говорить. Гораздо сложнее было понять, в чем же заключается само таинство – как войти в экстатическое состояние, что служит катализатором… – Голос его звучал мечтательно и чуть насмешливо. – В ночь нашей первой попытки мы просто напились в стельку и уснули – как были, в хитонах – в лесу рядом с домом Фрэнсиса.

– Вы нарядились в хитоны?

– Да, нарядились, – раздраженно ответил Генри. – Исключительно в интересах науки. Мы сделали их из простыней на чердаке. Не об этом речь. В первый раз ничего не произошло, если не считать того, что потом нас мучило похмелье и все мышцы болели после ночи, проведенной на голой земле. В следующий раз мы выпили меньше, но результат остался прежним. Мы сидели за полночь на холме и распевали греческие гимны – посвящение в студенческое братство, да и только, – и вдруг Банни захохотал так, что упал навзничь и кеглей скатился вниз.

Стало ясно, что одного вина недостаточно. Бог ты мой… Что только мы не перепробовали – наркотики, молитвы, даже яд в небольших дозах. Мне становится дурно при одном воспоминании. Мы жгли болиголов и вдыхали дым. Я знал, что пифия жевала листья лавра, но и это нам не помогло. Может быть, ты помнишь, что как‑то раз обнаружил наш отвар на плите, у Фрэнсиса на кухне?

Я не верил своим ушам.

– Почему я ничего об этом не знал?

– Ну что ты, по‑моему, совершенно ясно почему, – сказал Генри, потянувшись за сигаретами.

– Что ты имеешь в виду?

– Разумеется, мы просто не могли тебе рассказать. Мы едва тебя знали. Ты бы решил, что мы сошли с ума.

Так вот, в какой‑то момент нам показалось, что все средства исчерпаны. Полагаю, отчасти меня вели в заблуждение описания пифийских пророчеств – pneuma enthusiastikon,[57]ядовитые испарения и так далее. Эти процессы документированы довольно отрывочно, но все же лучше, чем вакхические методы, и некоторое время я думал, что то и другое должно быть как‑то связано. Только после долгого периода проб и ошибок стало очевидно, что это не так и что не хватает нам, скорее всего, чего‑то очень простого. Так оно и оказалось.

– И что же это было?

– Буквально следующее. Чтобы принять бога, в этом или любом другом таинстве, нужно находиться в состоянии эвфемии, культовой чистоты. Оно лежит в самом сердце вакхической мистерии. Даже Платон говорит об этом. Прежде чем божественное сможет вступить в свои права, смертное тело – наша бренная оболочка, прах земной – должно очиститься.

– Каким образом?

– Посредством символических актов, вполне универсальных во всем греческом мире, – лить воду на голову, совершать омовения, поститься… У Банни с постом были проблемы, да и с омовениями, осмелюсь заметить, тоже, но все остальные тщательно следовали подготовительным процедурам. И все же, чем больше мы старались, тем менее осмысленным все это казалось, пока в один прекрасный день меня не осенила очевиднейшая мысль, а именно что любой религиозный ритуал – не более чем условность, если практикующий не видит скрытый за ним глубокий смысл.

Знаешь, что Джулиан говорит о «Божественной комедии»? – спросил он после паузы.

– Нет, Генри, не знаю.

– Что она недоступна для нехристианина. Что если человек хочет не только прочитать, но и понять Данте, он должен стать христианином хотя бы на несколько часов. С вакханалией было то же самое. Нужно было принять ее законы. Любопытствующий наблюдатель и даже ученый никогда не смогут

Date: 2015-08-24; view: 299; Нарушение авторских прав