У Станиславского. Но если я волновался за предстоящую встречу, едучи к Горькому, то не меньшим было мое волнение и испуг перед Станиславским

Но если я волновался за предстоящую встречу, едучи к Горькому, то не меньшим было мое волнение и испуг перед Станиславским.

Было это еще в двадцать седьмом году. Меня пригласили участвовать в концерте, устраиваемом Обществом друзей Студии Станиславского.

Я знал, что среди зрителей этого концерта может оказаться Константин Сергеевич, и поэтому не сразу дал согласие. Ведь ни теперь, ни тогда не было и нет для меня в театре имени большего, чем имя Станиславского. Если бы он осудил мою игру с куклами, это было бы для меня большим ударом. Но, с другой стороны, если бы ему понравилось мое выступление, это было бы для меня огромным счастьем. В конце концов желание показать кукол Станиславскому победило испуг перед этим показом, и я выступил на концерте.

Показывал «Минуточку», «Титулярного советника», «Про дьякона». В общем, почти все, что у меня в то время было.

После концерта Станиславский сам подошел ко мне и похвалил. Я был счастлив.

Но когда через восемь лет после этого, в тридцать пятом году, мне пришлось еще раз выступить перед Станиславским, волновался я, пожалуй, еще больше. Это и понятно. Ведь в двадцать седьмом мне было двадцать шесть лет, а в эти годы легче идешь на риск. Да, кроме того, я тогда не ощущал кукол единственным делом моей жизни, а чем-то хоть и очень интересным, но случайным, боковым, в то время как в тридцать пятом году боковым для меня оказался уже драматический театр, а центром стали куклы. Значит, вновь ставя кукол на суд Станиславского, я рисковал очень многим.

Волнение мое оправдывалось еще и тем, что вторичное выступление перед Станиславским не было похоже на обычный концерт. Происходило оно в квартире Станиславского в Леонтьевском переулке. Группа актеров, членов театрального клуба, приехала к Станиславскому для того, чтобы побеседовать с ним о театре, рассказать, что мы делаем, а затем, как бы в благодарность за возможность говорить с ним, устроить для него небольшой концерт.

Вот это-то и пугало меня больше всего. Ведь каждый из нас знал репертуар друг друга наизусть. Я боялся, что мои товарищи совсем не будут «принимать» кукол и даже не засмеются ни разу. От отсутствия зрительской реакции я буду плохо играть, и Станиславский решит, что я всегда делаю это плохо.

Так бы оно и получилось, если бы Константин Сергеевич не обладал редко встречающимся у режиссеров свойством быть абсолютно непосредственным зрителем.

Он так искренне, так громко и весело смеялся, что лучшего «зрительного зала» нечего было и желать, хотя зал этот фактически состоял из одного только зрителя.

Встреча со Станиславским была удивительной от первой до последней минуты.

Все мы, пришедшие в тот день в его дом, были настроены приподнято-торжественно. Собрались в большом зале, в котором стояли репетиционные станки, так как Константин Сергеевич почти никуда уже не выходил и занимался со своими учениками и актерами только дома. Сидели мы тихо, разговаривали шепотом. Волновались, что вот сейчас мы увидим самого Станиславского.

Он вошел. Мы встали, чтобы поздороваться, и волнение наше еще больше усилилось. Уж очень необыкновенным был вошедший к нам человек. Высокий, худой, стройный и весь какой-то светящийся. Светились белые седые волосы, светилась кожа лица, светились глаза под белыми бровями.

Мы поздоровались и сели за большой стол. Стали разговаривать. Самый старый из нас годился Станиславскому в сыновья, но самым молодым был Станиславский.

Каждая фраза, каждая мысль – молодые. За плечами десятки лет профессиональной работы, а говорит о театре так, будто он только сейчас начинает в нем работать, будто впереди у него самое главное, самое важное, а позади только подготовка к этому самому важному.

Нельзя научиться быть гениальным. Нельзя научиться быть Станиславским. И все-таки учиться у него нужно. Но учиться не только тому, как работать с актером. Ничего из этого не выйдет, хотя бы соблюдались все правила «зерна», «сквозного действия», «подтекста». Ничего не выйдет, если ученик не обладает основным, чем обладал Станиславский: молодостью в восприятии жизни, острым ощущением правды, бескомпромиссностью в борьбе за нее и абсолютной верой в то дело, которое он делает.

Конечно, этому научиться трудно, но, возвращаясь от Станиславского, я думал только об этом. О необходимости всякому художнику держать глаза открытыми для непосредственного, непредвзятого восприятия мира и верить в свое дело, в свой путь не потому, что он твой, а потому, что он единственно правильный и поэтому твой.

Date: 2015-08-24; view: 365; Нарушение авторских прав