Глава 15. Forever I will move like the world that turns

Forever I will move like the world that turns

beneath me

And when I lose my direction, I’ll look up to the

sky

And when the black cloak drags upon the ground

I’ll be ready to surrender, and remember

Well we’re all in this together

If I live the life I’m given, I won’t be scared to

die.

«The Avett Brothers». Once and Future Carpenter [21]

Уилл заходит в аудиторию с небольшим проектором в руках, ставит его на стол и подключает к ноутбуку.

– А что мы сегодня будем делать, мистер Купер? – спрашивает Гевин.

– Хочу показать вам, зачем писать стихи, – отвечает Уилл не оборачиваясь, переносит провод через стол и включает проектор в сеть.

– Я и так знаю, зачем люди пишут стихи, – язвительно замечает Хави. – Потому что они чувствительные слабаки, которым больше нечем заняться, кроме как стенать о том, что от них ушла девушка, ну, или там собака умерла.

– А вот и нет, Хави, – перебиваю его я, – это не поэзия, это музыка в стиле кантри.

Все смеются, даже Уилл. Смех стихает, он садится за стол, включает ноутбук и внимательно смотрит на Хави:

– Ну и что? Если кому-то становится легче после того, как он напишет стихотворение о своей умершей собаке, прекрасно, пусть пишет! А вдруг какая-нибудь девушка разобьет тебе сердце и ты решишь излить свои чувства на бумаге, а, Хави? Это ведь твое личное дело – правда?

– Ладно, это по-честному! Люди должны иметь право писать, о чем хотят. Но меня интересует другое: а вдруг автор стихотворения не хочет переживать все это заново? Вдруг какой-нибудь чувак выступит на слэме, расскажет, как расстался с девушкой, а потом как-то это переживает, и жизнь продолжается. Он, может, в другую чувиху влюбляется, но видео-то на «YouTube» уже лежит! Весь Инет знает о том, как ему было грустно и обидно, когда та красотка разбила ему сердце! По-моему, полный отстой! Если ты выступаешь на сцене или даже просто записываешь слова на бумаге, рано или поздно тебе придется прожить эту ситуацию заново!

Уилл заканчивает возню с проектором, берет мел и что-то пишет на доске. Когда он делает шаг в сторону, мы читаем:

«Братья Эйвитт»

– Кто-нибудь про них слышал? – спрашивает Уилл, бросая на меня взгляд и едва заметно покачивая головой, чтобы я не поднимала руку.

– Что-то знакомое, – слышится неуверенный голос с задних рядов.

– Они известные философы, – начинает Уилл, расхаживая взад и вперед по классу, – говорят и пишут удивительно мудрые слова, которые заставляют нас задуматься.

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Хотя… он совершенно прав.

– Кажется, на одном из творческих вечеров им задали вопрос об их поэзии: тяжело ли вновь и вновь переживать во время выступлений описанный в их стихах опыт? Они ответили, что им хотелось бы верить, что они уже миновали этот этап: люди или события, которые в какой-то момент времени вдохновили их на написание стихотворения, остались в прошлом, однако это не значит, что кто-то из их слушателей не переживает нечто подобное в настоящем. Какой же из этого следует вывод? Возможно, вы уже не чувствуете той боли, о которой писали год назад, но что, если слушатель, сидящий в первом ряду, сейчас ощущает именно это? Вот почему люди пишут стихи: чтобы когда-нибудь, лет, скажем, через пять, другой человек услышал их и узнал в них себя!

Он включает проектор, и я сразу же узнаю появляющиеся на экране слова: это стихотворение, которое он читал со сцены на слэме в вечер нашего свидания, то самое стихотворение о смерти.

– Видите? Я написал это стихотворение два года назад, после смерти родителей. Я злился. Мне было больно. Я описал все именно так, как чувствовал. Читая эти слова сейчас, я уже не ощущаю ни гнева, ни боли. Жалею ли я, что написал его? Нет, потому что, возможно, именно сейчас, в этой самой аудитории, есть кто-то, для кого эти слова могут оказаться важны.

Он передвигает мышь по столу, увеличивая текст и выделяя одну из строчек:

Люди не любят говорить о смерти, потому что им становится грустно.

– Никогда не знаешь – вдруг сейчас это важно для кого-то в нашей аудитории? Вам грустно говорить о смерти? Ну конечно грустно. Смерть – отстой. Говорить о смерти крайне неприятно. Но иногда вы вынуждены говорить о ней.

Я понимаю, что он делает. Скрестив руки на груди, я сердито смотрю на него. Он тоже не сводит с меня глаз. Потом снова обращает взгляд на монитор и выделяет другую строчку:

Если бы они только успели подготовиться, принять неизбежное, поменять свои планы …

– А как насчет этой фразы? Мои родители не были готовы умереть. За это я злился на них. Они оставили мне счета, долги и ребенка. А что, если бы их предупредили заранее? Дали им шанс все обсудить, поменять свои планы? Если бы мы не избегали с такой легкостью разговоров о смерти, пока они были живы, то, возможно, мне было бы не так тяжело разобраться со всеми проблемами после их смерти.

Уилл смотрит прямо на меня и увеличивает следующую строчку:

…понимая, что на кону не только их жизнь.

– Мы всегда думаем, что у нас есть как минимум еще один день. Если бы мои родители узнали, что с ними произойдет, они сделали бы все возможное, чтобы подготовить нас. Все возможное! Дело не в том, что они не думали о нас, – просто они не думали о смерти.

Он выделяет последнюю строчку стихотворения:

Смерть. Единственное, что неизбежно в этой жизни.

Я снова и снова перечитываю эти слова. Они звучат у меня в ушах до конца урока. Звенит звонок, все выходят, а я продолжаю сидеть и смотреть на экран. В классе остаемся только мы с Уиллом.

Он сидит за столом и смотрит на меня в надежде, что я пойму.

– Я поняла, Уилл, – шепчу я. – В первой строчке ты говоришь, что смерть – единственное, что неизбежно в этой жизни, и подчеркиваешь слово «смерть». А повторяя эту строчку в конце стихотворения, ты подчеркиваешь слово «жизнь». В конце ты хочешь обратить внимание слушателей на слово «жизнь»! Я поняла, Уилл! Ты прав. Она не пытается подготовить нас к ее смерти. Она пытается подготовить нас к жизни после ее смерти… К тому, что после нее останется…

Уилл выключает проектор. Я собираю вещи и иду домой.

* * *

Присев на край кровати, я разглядываю маму. Она лежит прямо посередине. Теперь, когда она спит одна, ей больше не надо выбирать какую-то одну сторону.

На маме по-прежнему медицинская форма. Она проснется и снимет ее. Последний раз в жизни… Интересно, она поэтому не стала снимать ее сразу?

Я наблюдаю, как ее тело ритмично движется в такт дыханию. Каждый вдох дается маме с трудом. Я слышу это. Легкие работают из последних сил. Легкие, которые все-таки подвели ее.

Наклонившись, я глажу ее по волосам. Несколько волосинок остается у меня в руках – я отдергиваю руку, медленно накручиваю волосинки на палец, иду в свою комнату и поднимаю с пола фиолетовую заколку. Открыв ее, я вкладываю туда тонкую прядку маминых волос и защелкиваю обратно. Кладу заколку под подушку, возвращаюсь в мамину спальню, залезаю к ней под одеяло и обнимаю ее. Она берет меня за руку, наши пальцы переплетаются, и мы начинаем разговор – молча, без единого слова.

Date: 2015-08-24; view: 212; Нарушение авторских прав