Стук в дверь

Принцесса была рада, что я стою «у штурвала ее корабля», но теперь, когда она умерла, те, кому поручили увековечивать ее память, мечтали выбросить меня за борт. Моя жизнь с 1997 по 2002 год доказала, что немногие понимали, какие отношения связывали меня с моей хозяйкой. Стало ясно, насколько неправильно все понимают эти отношения и насколько опасным может быть людское невежество.

Вся беда в том, что, когда ты входишь в чей-то закрытый, личный мир, люди со стороны не могут понять, насколько это важно. А если нарушаются обычные правила поведения, и люди не могут понять, что за этим стоит, — выдвигают самые дикие предположения. Я был дворецким, который выполнял свой долг, — ни больше ни меньше. Но в глазах многих я был дворецким, который слишком много о себе возомнил и «зарвался».

Вскоре после того как в феврале 1998 года меня назначили заниматься сбором средств и организацией мероприятий в Мемориальном фонде принцессы Дианы, стало ясно, что многим хотелось бы поставить меня на место и затолкать обратно в буфетную, где, по их мнению, мне и место.

Из тихих и закрытых для посторонних коридоров дворца я вдруг попал в Миллбэнк-Тауэр на юго-западе Лондона. Я хотел показать себя в этой новой роли и использовать средства Фонда так, чтобы принцесса могла бы мной гордиться. Фонд получал чеки от самых разных спонсоров: 2 миллиона долларов от фирмы-производителя игрушек «Тай Бини Бейбиз», 26 тысяч фунтов от «Тауэр Рекордс», несколько сот фунтов от группы молодых фермеров, живущих недалеко от Хайгроува. Я проводил благотворительные мероприятия по всей Британии, например Национальные Олимпийские Игры для инвалидов в Бирмингеме. Я встречался с представителями Мемориального комитета на Даунинг-стрит. С комитетом никаких проблем не возникало. «Борьба за власть» началась в Фонде.

Я надеялся, что мне удастся вдохнуть дух принцессы в свое дело. Я хотел, чтобы деятельность Фонда отвечала желаниям принцессы. Ведь я прекрасно знал Диану, понимал ее образ мыслей, сопровождал ее во время благотворительных миссий, вместе с ней мечтал — и записывал мысли о будущих акциях, говорил о том, чего бы ей хотелось, чем она еще хотела бы заняться.

В один из вечеров в Кенсингтонском дворце, когда мы беседовали о ее будущем, она жаловалась мне, что все ее намерения понимают превратно.

К ужасу Чарльза, я стала сильной. Я нашла цель в жизни. Она заключается в том, чтобы помогать тем, кто нуждается в помощи. Я никогда не подведу тех, кто верит в меня. Где бы я ни оказалась, я всегда буду нести свою любовь людям: и прокаженным, и больным СПИДом, и королям, и королевам, и президентам.

Я избрала свой путь, и я пойду по нему с гордостью и достоинством, с радостью даря любовь и понимание тем, кто в этом нуждается…

Я знал, в каком направлении она шла. Она говорила со мной о будущем, когда была жива, и я полагал, что должен от ее имени продолжать ту работу, которую она хотела выполнить, но не успела, что я должен приложить все усилия, чтобы деятельность Мемориального фонда была проникнута ее духом и ее идеями. Помощница принцессы Джеки Аллен и ее секретари Джейн Харрис и Джо Гринстед тоже вносили пламя подлинной верности принцессе в свою работу. Они старались понять, что можно, а чего нельзя делать от ее имени.

Как и меня, их отстранили от дел, упрекнув в том, что эмоции мешают им в работе. Я чувствовал, что начинаю всем надоедать со своими разговорами о том, что я знаю, чего хотелось бы принцессе. Но окончательно все настроились против меня, когда в прессе меня начали называть «голосом и лицом Фонда». Многим это не понравилось, если учесть, что президентом Фонда была леди Сара Маккоркодейл.

«Вспомни, откуда ты, Пол».

«Слушай, Пол, прекрати носиться со своим горем. Мы все скорбим, не ты один».

«Видимо, горе слишком сильно на него повлияло. Эмоциональные люди не в состоянии трезво принимать решения».

«Пол, почему бы тебе не найти другую работу? Хватит во всем этом копаться. О тебе ходят неприятные слухи».

Вот что стали говорить мне в лицо и за спиной. Но я старался не думать об этом. Я сосредоточился на том деле, которое принцессе не удалось завершить. Если мой долг заключался в том, чтобы служить ей при жизни, то я считаю своим долгом служить ее памяти и после ее смерти.

Я не раз вспоминал, как принцесса говорила: «Не высовывайся из окопа — застрелят!» Но сама она никогда не сдавалась, и кто бы ни выступал против нее, она, не обращая ни на что внимания, делала свое дело. Я решил, что буду вести себя точно так же.

Записная книжка принцессы в кожаном зеленом переплете лежала на моем столе в отдельной комнате в Миллбэнк-Тауэр. Мы с Джеки Аллен каждый вечер запирали комнату. Но однажды, в самом начале существования Мемориального фонда, эта книжка исчезла. Там были имена и номера телефонов всех друзей принцессы. На этих страницах была вся ее жизнь. Во время бдения у гроба принцессы я читал ей имена людей из этой книжки.

Мы с Джеки доложили об исчезновении записной книжки администратору Брайану Хатчинсону. Он в свою очередь доложил об этом странном случае леди Саре Маккоркодейл. Полицию звать не стали. И даже внутреннего расследования произведено не было. Решили, что ее взяла уборщица, сторож или охранник, и на этом успокоились. Казалось, никого не волновало исчезновение такой важной вещи. Одно это заставило меня что-то заподозрить.

Новым исполнительным директором Фонда назначили доктора Эндрю Пёркиса. Мы с ним никогда не ладили, потому что и принцесса никогда бы с ним не поладила. Он дал мне понять, что он и есть «голос Фонда, единственный, какой только может быть». А ведь он никогда в жизни не видел принцессу. Меня потрясло, что хранить память о ней поручили совершенно чужому человеку. Он был личным секретарем архиепископа Кентерберийского в Ламбетском дворце. Итак, он представлял собой одновременно и верхи церкви и «истеблишмент» — все то, против чего восставала принцесса. Он получил этот пост потому, что считался умным человеком и талантливым менеджером. Но я чувствовал, что он понятия не имеет о том, как надо обращаться с бесценным наследием, которое оказалось у него в руках. Он не разделял страстной и преданной любви к принцессе, которой отличались все ее друзья. Если благотворительная организация имени великого человека не понимает и не хочет понять личность, от имени которой она действует, такая организация лишена вдохновляющей силы и не может вести свою детельность эффективно. Я в этом уверен.

Но когда я пытался донести до них мысль о том, что принцесса была уникальной, удивительной женщиной, они меня не слышали. Казалось, нас разделяло толстое звуконепроницаемое стекло.

Доктор Пёркис знал, что я не буду плясать от радости в честь его назначения.

— Я знаю, ты недоволен, что я занял этот пост. Но я не хочу, чтобы между нами была какая-то вражда. Я надеюсь, что мы без всяких разногласий будем вместе работать для общего дела, — сказал он мне.

К июлю 1998 года апартаменты № 8 и № 9 в Кенсингтонском дворце были пусты. Не осталось ни ковров, ни обоев, ни даже лампочек. Казалось, здесь вообще никто никогда не жил. Мебель и картины ушли в Королевскую коллекцию. Драгоценности вернулись в Букингемский дворец. То, что выбрали себе Уильям и Гарри, отправилось туда, куда они приказали. Остальное забрали в Альторп Спенсеры, включая портрет принцессы работы Нельсона Шенкса и свадебное платье. Даже БМВ принцессы где-то втайне уничтожили, чтобы никто не мог выгадать на продаже машины умершей принцессы.

Все это означало, что и мне пора покинуть Кенсингтонский дворец. С прошлого декабря я старался об этом не думать. Тогда меня и Марию предупредили, что, поскольку я больше не работаю на королевскую семью, мы больше не имеем права жить в Старых конюшнях. 24 июля мы попрощались с дворцом, с нашим домом, с друзьями, с нашим приходским священником, с моей пенсией, и даже наши дети вынуждены были распрощаться со своими школами и со своими старыми друзьями. В тот день мы потеряли все, что было у нас в жизни. Но самым тяжелым для меня было расставание с Кенсингтонским дворцом, чей уютный мир согревал меня со дня смерти принцессы. Это было почти физическое расставание, хотя я понимал: в духовном смысле я не покину его никогда.

Когда Франсис Шенд Кидд узнала о том, что нам пришлось выехать из Конюшен, она предложила нам 120 тысяч фунтов на квартиру в Лондоне, при условии, что она будет формально принадлежать ей и что мы выделим ей комнату, в которой она сможет останавливаться, когда будет приезжать в Лондон. Это было очень мило с ее стороны, но у нас был небольшой домик в Фарндоне в Чешире. Мы решили переехать на север и начать жизнь заново. Мария и мальчики все время были в Фарндоне в окружении родственников, а я выходные проводил с ними, а всю неделю жил в Лондоне у друга, чтобы иметь возможность работать в Мемориальном фонде.

В наш последний день в старом доме, когда Мария и мальчики уложили в коробки все вещи и освободили квартиру, они позволили мне пойти попрощаться с Кенсингтонским дворцом. Я пересек газон, прошел по дороге вдоль дворца, вошел на его территорию через главный вход, обошел здание и оказался у заднего хода в апартаменты № 8. Я обошел первый этаж. Тут было пусто. Прошел в буфетную. В шкафчиках не осталось ничего, исчез телефон, исчез факс. От моих шагов, от скрипа дверей, которые я открывал, разносилось эхо. Я помнил этот дом полным жизни, а теперь тут все было мертво. Я обошел все апартаменты, по десять-пятнадцать минут проведя в каждой комнате, вспоминая. Я представлял, что здесь происходило, я прокручивал в голове все события пяти лет моей службы во дворце. Это время спрессовалось в один час мертвой тишины. Конечно, теперь это был склеп, но я как наяву представлял, как тут все было раньше.

Об этом я думал по длинной дороге на север по трассе М6 — дороге к новой жизни.

Я жил и дышал своей работой в Мемориальном фонде. Я ездил по всей стране, собирая средства: на показе мод в «Маяке» — лондонском центре для больных СПИДом; в гольф-клубе в Телфорде, Шропшир; на Соревнованиях инвалидов, которые организовывал бывший вратарь Питер Шилтон; на благотворительном матче по крикету в Ретфорде в Линкольншире; на Большом северном кроссе в Ньюкасле; на конкурсе волынщиков в Глазго. Я исколесил всю Британию вдоль и поперек, и никого не волновало, что я работал даже по выходным. Я старался лично принимать чеки, потому что мне казалось: людям важно знать, что представители Фонда благодарны им за пожертвования.

К октябрю Фонд переехал из Миллбэнк-Тауэр в Каунти-Холл в Вестминстере. Теперь из окон моего кабинета открывался прекрасный вид на Темзу, Парламент и Биг-Бен.

Но я понял, что мое положение стало еще хуже, когда изъявил желание принять участие в Нью-Йоркском марафоне в ноябре. Доктор Эндрю Пёркис в своем письме ясно дал понять, что не позволит мне делать, что я хочу.

Если вы поедете в Нью-Йорк… то только в частном порядке… в своих собственных интересах. Вы не поедете туда как представитель Фонда… не станете там заниматься делами Фонда и не будете давать никаких интервью, касающихся дел Фонда. Более того, любые интервью, даже если они будут только о Поле Барреле лично, неизбежно коснутся того факта, что вы работаете в Фонде.

А я «как частное лицо» пробежал марафон за четыре часа сорок минут.

Ближе к концу месяца в отеле «Гроувенор-хаус» на Парк-лейн состоялся бал-маскарад с целью собрать средства для Мемориального фонда принцессы Дианы. Собралось множество знаменитостей. Брайан Эдамс подписал свою гитару, а бывший футболист, ныне актер Винни Джонс продал ее с аукциона. Но после такого блестящего вечера злые языки с особым усердием принялись болтать что у Пола Баррела «началась звездная болезнь» и что «он слишком увлекся шоу-бизнесом». Все было ясно.

В последнюю неделю ноября меня вызвал к себе доктор Пёркис. Все в его чистом светлом кабинете со стенами, обшитыми деревянными панелями, говорило о его профессионализме. На его столе все бумаги были в идеальном порядке. Над его головой висела фотография принцессы, которую сделал Марио Тестино для диска, в который вошли песни, посвященные принцессе Диане.

Доктор Пёркис, невысокий, нервный, сразу же перешел к делу. Он посоветовал мне начать подыскивать новое место работы, потому что они решили закрыть отдел сбора средств и организации мероприятий.

— В дальнейшем в нашем Фонде у вас будет очень мало возможностей для деятельности и карьерного роста, — сказал он.

Но я его не слушал. Он что-то объяснял, а я глядел на портрет принцессы. «Ничего он о тебе не знает», — мысленно говорил я ей.

— Вы хотите сказать, — перебил я его, — что увольняете меня? Но я не согласен. Я знаю свою работу, и лучше меня никто не сможет с ней справиться. Вам придется насильно выгонять меня из Фонда, и тогда я пойду, прихватив с собой ваше грязное белье…

— Пол, мне не нравятся такие метафоры. Я всего лишь хотел сказать, что считаю: тебе пора заняться чем-то другим.

Да как он смеет?

— Вам легко так говорить, — сказал я. — Вы не настолько на виду у прессы, как я. Если вы меня выгоните, это скажется на всем Фонде.

Доктор Пёркис не слушал.

Несколько дней спустя мне позвонила леди Сара Маккоркодейл.

— С тобой все в порядке, Пол?

— Нет. Честно говоря, нет, — ответил я.

— Тогда давай вместе пообедаем в следующий вторник. У меня как раз назначена встреча в «Мишкон де Рейя», вот там и поговорим.

Я согласился. Я думал, что мы с ней поговорим один на один в неофициальной обстановке. Поэтому во вторник 8 декабря, приняв очередной чек от организаторов дня благотворительности, я отправился на встречу в баре возле Саутгемптон-роу. За столиком в углу я увидел леди Сару и адвоката Энтони Джулиуса, одно время стоявшего во главе Фонда и являющегося членом правления.

— Не знал, что будут такие серьезные люди, — пошутил я, пытаясь разрядить обстановку. Но по каменному лицу Энтони Джулиуса было видно, что он не намерен шутить. Принцесса многое мне о нем рассказывала, так что я знал больше, чем он мог себе представить. По крайней мере, одно у нас с ним было общее: мы были единственными людьми, которые занимались бумагами, касающимися развода принцессы.

Он начал с того, что объявил: ему и леди Саре поручено объяснить мне сложившуюся ситуацию. И пока он произносил фразы, с которыми люди обычно пинком вышвыривают тебя с работы, я думал о том, как забавно получается, что леди Сара, с которой я договаривался встретиться, молчит, а Энтони Джулиус, которого я вообще не ожидал увидеть, говорит без умолку.

— У тебя есть два варианта, Пол, — говорил он. — Либо ты уходишь, хлопнув дверью, и тогда нанесешь вред себе, своей семье и Фонду так, что сам об этом пожалеешь, когда оглянешься в прошлое несколько лет спустя. Либо ты пожмешь дружескую руку, которую тебе протягивают, и тогда Фонд использует все свои огромные возможности, чтобы найти тебе подходящую работу.

«Дружескую руку» — вот, значит, как это называется. Холодная аристократичность леди Сары и надменное могущество Энтони Джулиуса, казалось, физически душили меня.

Я сказал им, что не успел сделать все, что нужно. Тут наконец в разговор вступила леди Сара.

— Но чего ты добиваешься? — сердито спросила она. Твоя работа никому не нужна!

И снова вступил Энтони Джулиус

— Подумай, Пол, когда в Кенсингтонский дворец стали присылать деньги, мы с леди Сарой и Майклом Гиббинсом учредили Фонд. Если бы не мы, вопрос о твоей работе в Фонде вообще бы не стоял, потому что не было бы никакого Фонда.

Видимо, он хотел, чтобы я проникся благодарностью.

— Осторожно. «Если» — слишком опасное слово. Ведь если бы принцесса не умерла, мне бы тоже не пришлось работать в Фонде, — заметил я.

— Да, Пол, — раздраженно вмешалась леди Сара, — «если» — опасное слово. И очень полезное, — тут она решила успокоиться и попробовать подобраться ко мне с другой стороны. — Разве Мария и мальчики счастливы, что ты все время в Лондоне и они совсем тебя не видят?

Почему, когда у людей заканчиваются аргументы, они начинают давить на совесть?

— Моя семья всегда поддержит меня, чем бы я ни занимался, — ответил я, закусив губу, зная, что Спенсеры в грош не ставят семейную близость.

— Пол, мы всего лишь пытаемся помочь тебе принять решение, — сказал Энтони Джулиус.

Я спросил его, записывается этот разговор или нет.

— Записывается, но если не хочешь, выключим, — ответил он. — Члены правления знают о нашей встрече и хотят получить полный отчет.

Леди Сара копалась вилкой в салате. Я даже не притронулся к рыбе, которую заказал. Я почувствовал, что вот-вот выйду из себя, попытался сдержаться, но не получилось.

— Я не узнаю вас, люди! У меня больше нет сил все это слушать, — голос у меня дрогнул. — Надеюсь, вы меня простите, но я пойду.

Я встал, взял свое пальто со спинки стула и пошел к двери.

— Значит, еще увидимся, Пол? — донесся до меня голос леди Сары. Ее сестра никогда бы так со мной не поступила. При этой мысли я заплакал и бросился к выходу.

Я поймал такси, вскочил на заднее сиденье. Тут я не выдержал и взвыл от досады.

— Эй, ты там как, ничего? — спросил меня водитель, глядя в зеркало заднего вида.

— Да, сейчас приду в себя. Просто только что узнал одну печальную новость. Можете отвезти меня к Кенсингтонскому дворцу?

Больше мне некуда было идти. Конечно, теперь я не мог пройти внутрь, но у меня всегда оставалась возможность побродить в парке. Там я собрался с духом, после чего оправился в кафе «Доум», где встретился с репортером «Дейли Мейл» Ричардом Кеем: он был один из тех, кто знал принцессу лучше, чем кто-либо в Фонде. Он был способен понять, как все это несправедливо и неправильно. В «Дейли Мейл» не появилось ни строчки о нашей встрече. Но к пятнице в «Ньюс оф зе Уорлд» Клайв Гудмен написал о моем скором увольнении.

А в понедельник доктор Пёркис вызвал меня в свой кабинет. У него на столе были вырезки из газет за прошедшие выходные. Он сказал мне, что из достоверных источников ему стало известно, что я встречался с журналистами и «обсуждал дела Фонда». Мне уже было все равно. Мы в очередной раз поспорили, на прощанье он сказал:

— Ладно. Я позвоню тебе и скажу о своем решении.

Чтобы замять возмущение, которое вызвало мое увольнение, хотя бы среди своих, доктор Пёркис объявил сотрудникам Фонда: «Этот случай всего лишь буря в стакане воды. А бульварная пресса подняла шумиху из ничего».

В последнюю пятницу перед Рождеством, 18 декабря, доктор Пёркис позвонил мне домой и сказал, что у них «не осталось другого выбора, кроме как предупредить меня об увольнении». Я вернулся на работу 21 декабря, чтобы забрать свои вещи и поговорить с исполнительным директором. На этот раз он был сама доброта. Я вошел в его кабинет и сказал:

— Я пришел попрощаться. Доктор Пёркис ответил;

— Я хотел сказать тебе спасибо за все, что ты сделал за прошедшие десять месяцев. Ты хорошо поработал.

— Все, что я делал, я делал ради принцессы. Для того чтобы память о ней была жива, и ни для чего другого.

— Я знаю, как тебе сейчас тяжело.

— Нет, не знаете. Вы понятия не имеете, что я чувствую. Вы и ваше правление не смогли оценить мой внутренний потенциал, и насколько полезен я мог быть для Фонда.

— Это неверно, Под, — принялся защищаться доктор Пёркис. — И ты знаешь, что все члены правления радеют за дело нашего Фонда.

— Эндрю, этот Фонд не имеет ничего общего с той женщиной, у которой я служил. Его деятельность не отвечает ее желаниям, ее идеям!

— Мы так не считаем, Пол. И сделаем все возможное, чтобы Фонд продолжал существовать и с гордостью носил ее имя.

— Эндрю, мне неприятно отсюда уходить, но я желаю вам удачи, — тут я положил ему на стол рождественскую открытку. — Если эта открытка от вас, то я возвращаю ее обратно.

Снаружи на ступеньках меня ждала Джеки Аллен. Толпа журналистов уже приготовилась засвидетельствовать мой уход из Фонда. Джеки обняла меня. Это был знак солидарности. Через некоторое время из Фонда уйдет и она сама, и Джейн Харрис, и Джо Гринстед — так эта организация потеряла еще трех людей, знавших и любивших Диану.

— Что вы чувствуете, Пол? — прокричал один из журналистов.

— Мне грустно.

— Вы будете продолжать благотворительную работу принцессы?

— Постараюсь.

Я влез в машину, ждавшую меня, и уехал. Больше леди Саре Маккоркодейл не мешался надоедливый дворецкий. Но как оказалось, это было не последнее мое столкновение с сестрой принцессы.

Мы еще раз окажемся лицом к лицу. Четыре года спустя. В Олд-Бейли — центральном уголовном суде.

В первый день нового 1999 года мне позвонил Клайв Гудмен — репортер из «Ньюс оф зе Уорлд».

— Мне сказали, что пропали серьги, принадлежавшие принцессе. Ты не мог бы это прокомментировать?

— Извините, откуда у вас такие сведения?

— Ты же знаешь, я не могу этого сказать, Пол. Но, уверяю тебя, это очень надежный источник.

Мое беспокойство можно было понять. Ювелир Дэвид Томас, леди Сара Маккоркодейл и я лично отправили все драгоценности принцессы в Альторп. Я составил список всех серег и видел, как их увезли в поместье Спенсеров.

Я позвонил пресс-секретарю фонда Ванессе Коррингем и рассказал ей о разговоре с Клайвом.

2 января 1999 года я писал в письме своим друзьям из Кентукки Ширли и Клоду Райтам:

Мне тут пришло в голову, что кто-то сознательно старается подорвать мою репутацию, особенно теперь, когда я ушел из Фонда под сочувственные комментарии прессы. Мне кажется, кто-то хочет замарать мое имя грязью. Или я схожу с ума?

Мне было сорок четыре, и я лишился всего, что было смыслом моей жизни: я лишился принцессы, я лишился работы во дворце. Впервые с тех пор, как я в 1976 году поступил на службу во дворец, я оказался без работы. Но я не сдался, я решил использовать те знания, которые я получил за годы королевской службы. Я написал книгу об этикете и правилах поведения «Развлечения со вкусом». (В США она вышла под названием «В королевском стиле» [29]). Оказалось я все еще могу зарабатывать на своей профессии. Деньги которые я получил за книгу, позволили нам перебраться из нашего старого дома в Фарндоне, который оценивался в 110 тысяч фунтов, в более просторный георгианский особняк за 185 тысяч фунтов. Затем я стал ездить с лекциями о дворцовом этикете и королевских традициях. Иногда я получал за них до 3000 фунтов, но чаще всего читал их в благотворительных целях.

Именно эта деятельность привлекла ко мне внимание Скотленд-Ярда. Кому-то не понравилось, что я рассказываю людям о королевской жизни. Проверив мой банковский счет, они не поверили, что там может быть так мало. По их мнению, два плюс два должно было получиться пять.

В четверг 18 января 2001 года чья-то рука взяла медный молоточек и постучала в синюю дверь дома. Было еще темно. Мария уже встала и готовила завтрак. Я посмотрел на часы на тумбочке у кровати — не было еще семи. Это прибыли полицейские из Скотленд-Ярда — особое подразделение по расследованию преступлений, известное как S06.

— Дорогой! — закричала Мария снизу. — Тут к тебе пришли.

Я надел белый халат, вышел из спальни и стал спускаться по нашей крутой и узкой лестнице. Снизу меня ждала Мария. Она была в синей ночной рубашке. Она вся тряслась.

— Это полиция, — шепотом предупредила она.

Я споткнулся на последней ступеньке, но удержался на ногах, прошел мимо кухни в холл, в котором на персиковых стенах висели фотографии из моих поездок с королевой, принцем Чарльзом и принцессой. За дверью меня ждали двое. Одеты с иголочки, лица мрачные: плотная блондинка, детектив-инспектор Максин де Бруннер и высокий мужчина с густыми черными волосами — детектив-сержант Роджер Милберн. Передо мной мелькнуло удостоверение в кожаной корочке.

— Вы арестованы по подозрению в краже золотого украшения. Вы можете хранить молчание, но если, отвечая на вопросы, не упомянете те факты, на которые собираетесь опираться в суде, это может подорвать вашу защиту. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас, — сказал Милберн.

Они арестовали меня по делу, расследование которого велось с прошлого года, когда стало известно, что был украден и продан золотой арабский кораблик в восемнадцать дюймов длиной, украшенный драгоценными камнями, — подарок на свадьбу принцу и принцессе Уэльским от эмира Бахрейна. Кораблик оценивался в 500 тысяч фунтов. Его выставили на продажу в антикварном магазине «Спинк» в Лондоне. «По непроверенным данным» полиция узнала, что это я распорядился корабликом. На таком дурацком основании они появились у моей двери. С этого начался кошмар для меня и моей семьи. С этого же началось одно из самых скандальных дел в английской судебной и политической истории.

Я сидел на подлокотнике дивана. Из кухни до меня доносился запах жареных сосисок. Мальчики еще спали. Белль — наш терьер — подошла и стала обнюхивать ботинки пришедших.

«У вас в доме есть предметы из Кенсингтонского дворца?», «Вы можете что-нибудь сообщить о местонахождении украденной вещи?». Затем Милберн задал мне два совсем уж странных вопроса. Первый был таков: «Где находится рукопись мемуаров, которые вы пишете?».

Тут я окончательно понял, что полицейские сами не знают, что ищут. Не было никакой рукописи. Эту книгу я начал писать только в апреле 2003 года. Она стала плодом как раз того ареста. Я решил написать ее именно потому, что Скотленд-Ярд бросил тень на мои отношения с принцессой. Но в январе 2001 года я и не думал ни о каких мемуарах.

Затем они задали второй удивительный вопрос: «Леди Сара Маккоркодейл сказала, что шкатулка, принадлежавшая принцессе Уэльской, находится у вас. Она требует, чтобы вы вернули то, что в ней было. Вы забирали эту шкатулку из Кенсингтонского дворца?».

Как это? Я был потрясен. Последний раз я видел ее именно у леди Сары. Я знал, о чем идет речь: о вместительной шкатулке красного дерева, в которой принцесса хранила свои самые личные бумаги и документы. После ее смерти мы открыли эту шкатулку вместе с леди Сарой. И, насколько я помню, она тогда же забрала ее.

Мои мемуары. Тайны принцессы. Вот зачем пришли полицейские. А поиск «свидетельств продажи золотого кораблика» был только поводом. Стоит ли говорить, что таких документов у меня не было в помине?

Де Бруннер увела Марию на кухню, и я остался с Милберном.

— Если вы отдадите нам то, что мы ищем, мы уйдем отсюда. Если нет, нам придется обыскать дом, — сказал он мне.

А в это время ту же мысль попыталась донести до моей жены де Бруннер:

— Советую вам, миссис Баррел, убедить своего мужа отдать нам то, что мы ищем.

На суде в 2002 году оба полицейских уверяли, что они такого не говорили. «Это совершенно неверно», — сказал Милберн. «Это не соответствует истине», — сказала де Бруннер.

Я сказал, что у меня нет никаких документов относительно золотого кораблика, нет бумаг из шкатулки и нет никаких мемуаров; в дом зашли еще три полицейских, которые до этого ждали в машине, и начался обыск. Перерыли все шкафы, комоды, полки, тумбочки. Одному из полицейских поручили следить за мной. Он стоял у двери ванной, пока я принимал душ, охранял вход в спальню, пока я одевался. Полицейские обыскали весь дом: первый, второй и третий этаж, даже чердак. Десятки полиэтиленовых мешков набили вещами, которые попали в мой дом из Кенсингтонского дворца: разные мелочи, подаренные мне принцессой на память; платья, костюмы, туфли, шляпы и сумочки которые она отдала Марии; фотографии; вещи, которые она поручила мне хранить; вещи, которые она просила выкинуть, но я не решился. Драгоценные воспоминания, дорогие сердцу вещи были уложены в мешки как предметы, которые Пол Баррел украл у Дианы, принцессы Уэльской, как только она умерла.

И снова я оказался не в состоянии защитить тот мир, который был призван охранять. В Мемориальном фонде меня не захотели слушать, там не поверили, что я хорошо знал принцессу. А теперь Скотленд-Ярд поставил под сомнение самое святое для меня: добросовестность моей службы у принцессы. В Фонде сочли, что ее смерть так потрясла меня, что я был не в состоянии работать, но, по крайней мере, они не сомневались в моей преданности принцессе. Зато полицейские не только разорили мой дом, но и обвинили в самом страшном, в чем только можно обвинить слугу.

Марии в тот день надо было срочно везти свою мать в больницу. В девять, как обычно, пришла моя племянница Луиза Косгроув, работавшая моим секретарем, и с удивлением обнаружила в доме полный хаос. Мария отправила мальчиков в школу, сказав им, что полиции «просто надо было кое-что проверить». Не помню, чтобы я их видел в то утро. Луиза стала звонить адвокатам. Незадолго до десяти пришел адвокат Эндрю Шоу. Он был местным судьей, а также адвокатом в своей собственной адвокатской конторе в Честере «Уокер Смит & Уэй». Его поддержка, трезвый подход к делу, а впоследствии и его дружба помогли мне пережить тот день и следующие полтора года.

Я сидел за столом в своем кабинете. За моей спиной стоял полицейский. Я рассеянно смотрел на фотографию принцессы в синей бейсболке на стене, на сингл Тины Тёрнер «Ты — самый лучший» с подписью «Диана» — подарок Марии на день рождения, когда ей исполнилось сорок. На столе, справа, стоял ее фотопортрет, сделанный лордом Сноудоном. Принцесса стояла в розовом, расшитом бисером платье. Я слышал шаги полицейских у себя над головой и грохот мешков, стаскиваемых по лестнице. Мне казалось, это я стал свидетелем ограбления.

Полицейские ушли наверх, чтобы «напасть на след золотого кораблика», как они выразились. Там они, по их мнению, нашли бесценные сокровища, которых не может быть ни у какого слуги: посуда, статуэтки, рамочки для фотографий и сами фотографии, одежда, картины, диски, сумочки, шляпы, туфли, письма.

Я слышал крики на лестнице; «Несите еще мешки! Еще мешки!»

«Лучше найдите для нас мебельный фургон!» — раздалось в ответ.

«Боже мой! — подумал я. — Можно подумать, что детей запустили в магазин сладостей!»

Вечером меня арестовали во второй раз. «Мистер Баррел, вы арестованы по подозрению в краже тех предметов, которые были обнаружены в ходе следствия».

Вместо документации, подтверждающей продажу золотого кораблика, они нашли огромное количество вещей, так или иначе связанных с Королевским домом. Я не мог взять в толк, почему это их удивило. С восемнадцати лет я жил во дворцах и в замках, где прислуге отдают ненужную одежду и безделушки, делают щедрые подарки. Но полиции это было неизвестно. Для них это было уникальное дело: они поймали за руку вора, который обворовывал королевское семейство. А ведь пришли всего лишь за «свидетельствами продажи» золотого кораблика.

Обыск длился с семи утра до восьми вечера. Они перевернули весь дом.

Они нашли конторку, которую принцесса подарила Александру, увидели на ней табличку: «Подарено городом Абердин Его Королевскому Высочеству принцу Уэльскому и леди Диане Спенсер по случаю их бракосочетания 29 июля 1981 года». «Украл», — решили полицейские.

Они нашли хлыст Индианы Джонса, который мне отдала принцесса, зная, как я люблю все, что имеет отношение к кино. Прочитали и о нем: «Подарен Его Королевскому Высочеству принцу Уэльскому в день премьеры фильма „Индиана Джонс и последний крестовый поход" 27 июня 1989 года». «Украл», — решили полицейские.

Они нашли Библию, которую я читал над гробом принцессы во время бдений в Кенсингтонском дворце. «Тоже украл», — решили они. Так, ничего не зная о дворцовой жизни, полицейские радовались, что им удалось унести больше четырехсот предметов, принадлежавших королевской семье.

Я сидел за своим столом и плакал. Мне было страшно. Я был вынужден смотреть, как весь мой мир разваливается на кусочки, а это очень тяжело. В одно мгновение я понял, к чему это приведет, тогда как остальные еще не понимали. Я знал, какие будут последствия.

— Что они делают? — кричал я Луизе. — Они же не понимают, что делают!

Поговорить со мной пришел Эндрю Шоу. Он сказал, что я плохо выгляжу, и настолько обеспокоился моим состоянием, что вызвал полицейского врача. Тот приехал, отметил мое подавленное состояние, но сказал, что это «не исключает возможности ареста». А я сидел и думал только о том, что полицейские сами не понимают, что творят. В этом обыске, которому я не мог помешать, они поставили под угрозу частную жизнь принцессы. Они просмотрели сотни писем, которые принцесса отдала мне именно потому, что боялась хранить их в Кенсингтонском дворце. Они открывали, ломая печати, запечатанные коробки с документами. Они забирали пленки, чтобы проявить фотографии. Полиция рылась в личной жизни принцессы, и это было отвратительно. Я считал, что подвел ее, когда впустил их в свой дом. Еще никогда я не чувствовал себя таким никчемным. Таким усталым. Таким больным.

Полиция не понимала, к чему это приведет, но я видел перед собой череду лиц: принцесса, принц Чарльз, Уильям, Гарри… и королева. Тот мир, который я защищал, вывернули наизнанку и выставили на всеобщее обозрение. Полицейские постарались, чтобы мой арест, а также те огромные мешки, которые они выносили из моего дома, привлекли внимание прессы.

Мою преданность принцессе поставили под сомнение на глазах у всего мира. Следствие не собирались вести тихо. Они хотели, чтобы оно шло на глазах всего народа, чтобы о нем говорили. Все, что я защищал, вытащили на базарную площадь на поругание.

«АРЕСТОВАН ДВОРЕЦКИЙ ДИАНЫ», — кричала «Дейли Мейл» на следующий день, а рядом была фотография: меня ведут в полицейский участок в Рункорне. Я был раздавлен.

— Вы понимаете суть выдвинутых против вас обвинений, мистер Баррел? — спрашивал полицейский сержант в участке Рункорна.

В этой голой комнате, похожей на подвалы Букингемского дворца, молча выкладывая вещи из карманов своего пиджака, я уже вообще ничего не понимал.

— Будьте любезны, снимите еще ремень, галстук и вытащите шнурки из ботинок, — добавил он. Они не оставляли мне ничего, на чем можно будет повеситься. — Так положено, мистер Баррел.

Тут меня взяла за руку взяла женщина в полицейской форме. У нее были коротко стриженные светлые волосы.

— Не волнуйтесь. Я буду о вас заботиться, — сказала она с сильным ливерпульским акцентом. Она повела меня по коридору к моей камере. Ее звали Кейт Мёрфи. У нее было очень доброе лицо, увидеть которое было очень приятно после стольких часов в обществе дуболомов Скотленд-Ярда.

За мной шел Эндрю Шоу. Стук наших шагов отдавался эхом по коридору. Эта суета привлекла внимание других заключенных. Они принялись кричать, топать, стучать по дверям. У одной из тяжелых металлических дверей мы остановились. Кейт Мёрфи распахнула ее, пропуская меня внутрь. Я не мог поверить в то, что происходит. Это было тоскливое помещение с голыми крашеными бежевыми стенами и крошечным квадратным окошком. В углу был унитаз из нержавейки.

— К сожалению, изысков французской кухни тут не дают, — пошутила она. — Все готовят в микроволновке. Но карри рекомендую, — она улыбнулась.

Когда мой адвокат ушел, посоветовав «мужаться», я первый раз за тот день поел — то самое карри. Из пластикового контейнера пластиковой вилкой.

Я попытался заснуть, но не смог. Вместо кровати тут был широкий каменный выступ. Ни подушки, ни одеяла. А матрас был больше похож на мат, на которых занимаются легкоатлеты.

На следующее утро пришел детектив-сержант Роджер Милберн. Он засыпал меня вопросами, но я, по совету Эндрю Шоу, молчал. И снова его гораздо больше интересовало содержимое шкатулки, личная переписка принцессы и мои несуществующие мемуары. Можно было подумать, что четыреста предметов, вынесенные из моего дома, это такая мелочь, на которую даже не стоит тратить время. Пять часов я сидел и ломал голову: что происходит? Он задавал мне вопрос, а я отвечал: «Без комментариев».

Конечно, это какая-то ошибка. Когда королевская семья узнает о том, что произошло, весь этот кошмар закончится.

Когда меня выпустили под залог, я искренне полагал, что кто-нибудь из Скотленд-Ярда, из Букингемского, Кенсингтонского или Сент-Джеймсского дворца — королева, принц Чарльз, принц Уильям — что кто-нибудь поймет, что произошла ошибка. По всей Британии в королевских дворцах слуги получали сотни подарков. Трогательные вещицы которые напоминают о годах службы. Слуги традиционно рассчитывали на подарки от своих хозяев еще со времен Георга V. Это знали все, кто имел дело с Королевским домом. Это знали все члены королевской семьи.

Но вокруг — тишина, которая сводила меня с ума.

Date: 2015-08-24; view: 302; Нарушение авторских прав