Кризис современной чувственной системы истины

Кризис одновременно и в теории, и на практике. Оба аспекта проявля­ются крайне многообразно.

А). Кризис теоретического аспекта системы обнаруживается прежде всего в стирании границ между чувственной истиной и ложью, реальностью и вымыслом, законностью и утилитарной условностью. В предшествующей характеристике чувственной культуры отмечалось то, что ее временные, релятивистские, номиналистские, материалистические и другие характери­стики приводят к возрастающей относительности самой истины, причем это продолжается до тех пор, пока она вовсе становится неотличимой от ошибки. Ее утилитарные и прагматические качества приводят, как мы видели, к тому же результату. Именно это сейчас происходит на наших глазах. Западная истина чувств стоит пред лицом трагической развязки своего же собственного свержения с престола. Если мы проследим преобладающий у нас научный и философский эмпирицизм во всех его вариациях — собственно эмпирицизм, позитивизм, неопозитивизм, кантианский или псевдокантианский критицизм, типа "als ob"¹*, прагматизм, операционализм, эмпириокрити­цизм, инструментализм и т. п., — то мы не сможем не заметить, как стираются различия между правдой и ложью, реальностью и вымыслом, достоверностью и простой целесообразностью. Когда заявляется, что научные утверждения всего лишь "условности" и что из нескольких различных условностей наиболее валидна та, которая возможна лишь при определенных обстоятельствах и наиболее удобна, "экономична", целесооб­разна, полезна и "действенна" для данного индивидуума (ср. мысли по этому поводу у Пуанкаре, Пирса, Маха, Джемса и других), то в соответствии с этим критерием догмы Сталина и Гитлера становятся достоверными, так как им они наиболее удобны. Истина, сведенная до нормы чистого удобства, до условности, до идеологии или "деривации", прославляющая экономические и другие интересы, сама уничтожает себя. Ибо каждый в равной степени правомочен заявить, что его идеология верна лишь по той простой причине, что полезна ему. Так, в лабиринте полезности, условности, целесообразности появились тысячи противоречивых истин, каждая объявляющая себя такой же действенной, как и другие: истина капиталистов и пролетариев, коммунистов и фашистов, либералов и консерваторов, верующих и атеистов, ученых и христианских теологов, привилегированных слоев и неудачников. Когда ученые заявляют, что они не занимаются реальностью, а формулиру­ют свои схемы в духе "как будто бы соотносящиеся с реальностью", они превращают науку и истину в чистую фикцию, в чистое "как если бы", в целесообразно произвольную конструкцию. Если наука не занимается реальностью, то тогда чем же она занимается? В чем же тогда разница, не говоря уже о целесообразности, между "как будто" конструкцией больного психиатрической лечебницы и таким ученым? Какой же путь мы прошли от концепции истины как adaequatio rei et intellectus²*, исповедуемой св. Фомой Аквинским!

¹ * "как если бы" (нем.).

² * тождество сознания и вселенной (лат.).

Эта тенденция объясняет заметный рост скептических философских учений за последние три столетия. В средние века их процент среди многих ведущих философских направлений был равен нулю, в XVIII веке он вырос до 13,8%; в XIX — до 19,1%, а в XX — до 21,9% (только в период с 1900 по 1920 г.).

В таком же тупиковом состоянии находится и прагматизм с его культом и критерием полезности как эквивалента истинности; то же можно сказать и об операционализме и подобных "измах". К ним же примыкают и современные псевдокантианские концепции законов при­роды, сформулированные наукой как чистые продукты разума, навязан­ные "природе" или тому, что мы называем "природой", так как никто уже не знает, что это такое и существует ли она вообще. В результате такой постановки мы не знаем и что такое "разум", а еще меньше — что он навязывает, как, кому и почему? Вся наука и истина сводятся к чисто­му вопросительному знаку. Это еще более верно по отношению к неопо­зитивистскому движению типа венского кружка, который идентифициру­ет мысль с языком, логику с синтаксисом языка, правду с тавтологией (вспомним в этой связи "аналитическое утверждение" Канта); более того, они считают любые нетавтологические утверждения неточными и произвольными. Представляя эмпирицизм и скептицизм в их наиболее стерильной, бесплодной и дряхлой форме, эти течения разрушают гра­ницу между знанием и ошибкой, реальностью и вымыслом и ничего не оставляют нам, кроме высушенного и пустого мира мумиообразной псевдореальности, лишенной жизни, чувств, мысли и низведенной до уровня толкования символов, представляющих неизвестно что. Как эпигоны былого полнокровного эмпиризма, потеряв в результате эпигон­ства творческую искру, они стремятся компенсировать эту потерю тща­тельным исследованием тайн символизма в соответствии с наиболее точными канонами псевдосемантики и псевдологики. Как остро заметил Лао Цзы: "Мудрецы никогда не бывают учеными, а ученые никогда не становятся умными людьми". Хотя китайский мыслитель несколько преувеличивал катастрофичность ситуации, его формула тем не менее как нельзя удачно подходит к ученым XX столетия.

Двигаясь в этом опасном направлении, эмпирицизм постепенно ограничивает свои наблюдения над реальностью лишь эмпирическими аспектами, которые становятся все поверхностней. Эмпирицизм тем самым преобразуется в ту научную дисциплину, которая намеревается "знать все больше о все меньшем". Потеряв свой творческий заряд и заменив его "механистичностью", он открывает все меньше и меньше, так как творит все меньше, ибо, как уже неоднократно подчеркивалось, любое творчество есть открытие, а любое открытие есть творчество.

Б). Взращивая в себе релятивизм, истина чувств достигла ныне того же стирания граней между чувственным знанием и невежеством. Так как эмпирическая истина относительна и изменчива у разных людей, групп и при разных обстоятельствах и в большинстве случаев пред­ставляет собой определенную идеологию, то такое положение, естественно приводит к полному стиранию разницы между истиной и ошиб­кой. Создается впечатление, будто каждый наделен правом считать истинным лишь то, что он пожелает, безразлично при этом, диктуется ли это его личными интересами, его "реликтами", основными реф­лексами, его окружением, его социально-культурными установками и т. д. Так, утверждения "собственность священна" и "собственность — во­ровство" становятся одинаково законными, ибо условия жизни богатых диктуют первый тезис, в то время как коммунисты и пролетарии пред­лагают противоположное утверждение. Но ведь нет чувственного судьи,который мог бы компетентно решить, какое из этих утверждений пра­вильное, а какое нет. Все это в равной мере применимо и к космологии Птолемея и Коперника, ко множеству других утверждений и теорий. Вместе с критериями "удобства" и "экономии" релятивизм приводит к "атомизации" истины и к стиранию грани истинного и ложного.

В). К тому же результату приводит и временный характер истины чувств. Так как все в этом мире непрерывно меняется, то равным образом меняются местами истина и ложь. Что было верным вчера, ошибочно сегодня, а то, что верно сегодня, может оказаться ложным завтра. Это снова означает стирание всякой грани между истинным и ложным. Многие эмпирически ориентированные ученые, оказавшись перед лицом этой опасности, ищут "механизмы избегания", утверждая, что хоть научные положения всегда гипотетичны и научные гипотезы непрерывно меняются, тем не менее существует историческая тенденция постепенного приближения к истине. С течением времени лучшие и более точные гипотезы вытесняют худшие. Но такая вера сама по себе суть всего лишь предположение. Она равнозначна утверждению, что более поздняя гипотеза обязательно лучше и более адекватна, чем ее пред­шественница. Несмотря на оптимистическую веру в некое Провидение, которое ведет гипотезы к совершенству, эти же ученые рассмеются первыми, если теории будут тогда сменять друг друга сами по себе.

Г). Также вреден чувственной истине ее материалистический уклон, который затрагивает систему и в теории, и на практике. Теоретически он затрагивает ее своей незрелостью и необоснованностью любого после­довательного материализма с точки зрения даже самой чувственной истины. Практически он дает тот же эффект, опуская человека и его культуру до уровня материи и ее составляющих.

Рассмотрим современную науку, обращая внимание лишь на то, как она определяет человека и что она делает ему на пользу, а что во вред. Современные концепции человека представляют его как вид "электронно-протонового агрегата", "комбинации физико-химических элемен­тов", "животного, находящегося в близком родстве с обезьяной", "рефлексирующего агрегата", разновидность отношений типа "сти­мул — реакция", "специально отрегулированного механизма", психо­аналитическим либидо, no-преимуществу бессознательным или полусоз­нательным организмом, контролируемым пищеварительными или эко­номическими потребностями; или как homo faber¹*, производящего раз­личные орудия и инструменты.

¹* человек трудящийся (лат.).

Без сомнения, человек суть все это. Но исчерпывается ли этим вся его природная сущность? Затрагивает ли это его основные качества, которые делают его уникальным существом? Большинство определений, выдающие себя за научные, редко, если вообще, поднимают такие вопросы. Некоторые из них на самом деле заходят так далеко, что лишают человека даже разума, мысли, сознания, совести, воли, понижая его до уровня поведенческого агрегата условных и безусловных рефлексов. Таковы современные концепции наших веду­щих физиков, биологов и психологов.

Концепции современных биографов, историков, обществоведов сле­дуют той же парадигме. Биографии Стречея, Людвига, Моруа, Эллиса, Миллера, Эрскина и Адамса, а также масса современных психоаналити­ческих и "научных" биографий разоблачают и унижают любой пер­сонаж, каким бы благородным он на самом деле ни был. Все, чего бы или кого бы они ни касались — Бога, благородных людей, достижений— высмеивается как пассивное, заурядное, ненормальное или патологи­ческое, побуждаемое к действию прозаическими, эгоцентристскими и большей частью физиологическими стимулами. Гениальность стано­вятся разновидностью безумия, бескорыстная жертва объясняется толь­ко комплексом неполноценности, Эдиповым, Нарцисса или им подобны­ми. Выдающиеся общественные устремления — стадными инстинктами. Половое влечение, шизофрения, паранойя становятся культурными тен­денциями. Святость показывается как разновидность идиотизма; патри­отизм "отца отчизны" выдается за сексуальное распутство. Жалость отождествляется с невежеством, моральная цельность с лицемерием, отдельные достижения с удачей и т. д.

Если средневековые историки рассматривали всю человеческую ис­торию как реализацию непостижимого божественного замысла, то наши историки как sub specie¹* "Нью Йоркера" и "Эсквайра", рассматривают ее как либидо Фрейда, экономические факторы Маркса, "реликты" Парето и многое другое. Человеческая история оказывается не чем иным, как постоянным взаимодействием космических лучей, солнечных пятен, климатических и географических изменений, биологических сил, стиму­лов, инстинктов, условных и безусловных, пищеварительных рефлексов, физико-экономических комплексов. Именно эти силы, а не человек, ставший всего лишь глиной, являются творцами всех исторических событий и создателями культурных ценностей. Сам же человек, как воплощение надорганической энергии, мысли, совести, сознания, рациональной воли, играет незначительную роль в разворачивании этой дра­мы. В наших "научных" историях его оттеснили за кулисы, чтобы он был игрушкой в руках слепых сил; более того, игрушкой, лишенной всякой привлекательности. Хотя он и тешит себя верой в то, что он контролиру­ет свою судьбу, на самом деле он всего лишь марионетка в руках слепой биологической эволюции, которая диктует все его действия и направляет весь ход его истории.

¹* под видом, под формой (лат.).

Мы настолько привыкли к этой точке зрения, что зачастую не осознаем полную деградацию, к которой она приводит. Вместо того чтобы быть изображенным как дитя Бога, как носитель высочайших ценностей, которых только можно достичь в окружающем мире, то есть святым, человек низведен до уровня органического или неорганического комплекса, не отличающегося от миллионов подобных природных комп­лексов. Так как материализм отождествляет человека и его культурные ценности с материей и механическим движением, то он и не может не лишить его исключительного положения в мире. Так как человек всего лишь комплекс атомов, а события человеческой истории всего лишь механические движения атомов, то ни человек, ни его культура не могут считаться священными, составляющими высшую ценность или отраже­ние Божественного в материальном мире. Короче говоря, материалисти­ческая чувственная наука и философия полностью унижают человека и саму истину.

Вместе с деградацией истины человек падает с величественного пьедестала искателя правды, абсолютной ценности и опускается до уровня животного, которое при помощи своих разнообразных "идео­логий", "рационализации" и "выводов" стремится удовлетворить свою жадность, аппетит и свой эгоизм. Когда он не ведает, что творит, то он всего лишь простак; когда же намеренно прибегает к таким "рационализациям", обращаясь к "истине" и другим высокопарнымсловам и понятиям, то он становится откровенным лицемером, который использует "истину" в качестве дымовой завесы для оправдания своих "реликтов" и прочих комплексов. В любом случае результат губителен для достоинства человека, его истины и науки.

Все это благоприятствует взрыву стихийных сил в человеке и приво­дит его к тому, что он начинает относиться к своим собратьям, к каж­дому в отдельности или ко всем вместе, как к материальным атомам, комбинациям электронов и протонов или как к чисто биологическому организму. Если человек всего лишь атом, электрон или организм, то к чему церемониться в обращении с ним? (Мы же без колебаний давим змею или крушим атом!) Ореол святости низвергнут с человека и его ценностей; людские отношения и социально-культурная жизнь дегенери­ровали до уровня жестокой борьбы (понаблюдайте за бесконечным потоком современных войн и революций!), исход которой зависит от физического перевеса сил. В этой борьбе разрушаются ценности, а среди их — ценность чувственной науки и сама материалистическая истина.

Д). Чувственная наука продолжает исповедовать свои ценности через постепенно сужающийся эмпирицизм, отделенный от других социальных ценностей — религии, добра, красоты и т. п.

Отстраненность эмпирического аспекта реальности от всех ее других сторон трагически сузила мир значений и ценностей и чрезвычайно обеднила бесконечное богатство и социально-культурной жизни, и все­ленной, включая даже само чувственное счастье. Безразличие эмпиричес­кой науки к добру и красоте сделало ее аморальной и даже циничной. Она оказалась, таким образом, готовой служить любому барину, будь то Бог или мамона, любой цели, социально полезной или вредной, созидательной или разрушительной. С одной стороны, она создает мир, полный полезными дарами, с другой — наиболее изощренные средства разрушения человеческой жизни и культуры. Ядовитый газ, бомбы и другие взрывоопасные вещества такие же детища эмпирической науки, как и холодильники, лекарства, тракторы и им подобные изобретения.

На одной половине планеты свобода мысли и творчества уже сбита с толку теми, кто научился контролировать разрушительными силами, созданными эмпирической наукой. Наука опустилась до роли прислужницы современных "варваров", которые хорошо усвоили лозунг эмпирицизма: "Истина суть то, что удобно и полезно; из нескольких возможных условий наиболее верно то, которое мне больше всего подходит". Поэтому эмпирическая наука, доведенная до своего ло­гического завершения, еще раз проложила путь к своему окончатель­ному падению.

Е). Наконец, вследствие громадного и сложного многообразия фак­тов, слабо связанных друг с другом, безотносительных и, несмотря на приписываемую им точность, очень часто противоречащих друг другу, эмпирическая наука затрудняет наше понимание действительности. Пу­таница, вызванная ее сложностью, усугубляется чувством неуверенно­сти. Можно сказать, что чувственная истина возвестила наступление Века Неуверенности. Ее теории — в лучшем случае гипотезы, отмечен­ные противоречиями и вечными модификациями. Мир оказывается сум­рачными джунглями, неведомыми и непостижимыми. Такую неопреде­ленность нельзя терпеть бесконечно. Она вредна для счастья человека, его творчества и даже для его выживания. Когда нет истинной уверенности, то человек вынужден искать ей искусственную замену, даже если она является всего лишь иллюзией. Так человек поступал в период упадка греко-римской культуры, отдавая предпочтение абсолютным истинам христианства; так он поступает и сейчас.

Вернемся же к чувству беспомощности и дезориентации, вызванному возрастающей сложностью современной системы чувственной истины. Кто, кроме Бога всемогущего, мог бы понять бесконечный хаос "фак­тов"', особенно если мы не знаем, какие из них уместны, а какие нет? Перед лицом этой трудности мы изобретаем бесконечные указатели и библиографии, справочники и резюме, указатели к указателям, биб­лиографии к библиографиям, своды справочников и дайджесты к ре­зюме. Человеческая жизнь слишком коротка, чтобы овладеть гро­мадным и беспорядочным скоплением фактов. В нашем неистовом желании знать "все больше и больше о все меньшем и меньшем" мы упускаем существенно важные вещи. Таким образом, эмпирическая наука постепенно начинает подчиняться закону сокращающихся до­ходов. Она перестает удовлетворять человеческую потребность в пра­вильной ориентации во вселенной и правильного понимания самой вселенной. Мудрено ли, что при таких условиях она ценится все меньше и меньше и что она вытесняется или по крайней мере до­полняется другой системой истины?

Это верно и по отношению к общественным и гуманитарным на­укам. Несмотря на разнообразие так называемых фактов, они не способ­ствовали ни нашему пониманию социально-культурных явлений, ни нашей способности предвидеть их будущее развитие. Эмпирические науки возникают, переживают период своего расцвета и спустя несколь­ко месяцев или лет полностью устаревают. Почти все эмпирические теории XIX и XX веков, будь то деловое прогнозирование, концепции "прогресса" и социально-культурной "эволюции", "законы трех стадий", теории социальных и культурных тенденций, были опровергнуты безжа­лостным вердиктом истории, как надуманные и претенциозные экспонаты бесплодной эрудиции.

Ж). Отсюда возрастающая стерильность чувственной науки, особен­но в области общественных и связанных с ними наук. Несмотря на внушительное количество исторических, статистических, псевдоэкспери­ментальных, клинических и прочих данных, за последние три десятиле­тия не было создано ни одной действительно обобщающей теории. В лучшем случае они только восстанавливали в вульгаризированной и более примитивной форме обобщения предшествующих поколений. Со времен Конта и Спенсера, Гегеля и Маркса, Ле-Плейя и Тарда, Дюркгейма и Вебера, Зиммеля и Дильтея, Парето и Де Роберти в социологии едва ли появилось имя, достойное упоминания. Состояние в экономичес­кой и политической науках, антропологии, психологии и истории очень напоминает ситуацию так называемого века греко-александрийской уче­ности, крайне продуктивной, научной, фактологической, но лишенной всякой возможности сделать существенно важное открытие или создать единственно действенную ценность. "Менее просвещенный" век Платона и Аристотеля, Фидия и Праксителя, Терпандера и Софокла, Фукидида и Геродота, открывший и интуитивно сотворивший величайшие цен­ности греческой культуры, был вытеснен "научным" веком александ­рийской учености. Точно так же "менее научная" культура Галилея и Ньютона, Фомы Аквинского и Канта, Данте и Шекспира, Рафаэля и Рембрандта, Баха и Бетховена была вытеснена системой, которая повторяет и достоинства, и недостатки просвещенной, но стерильно чистой и невдохновленной александрийской ученой школы.

Ситуация в области естественных наук и технологических изобрете­ний, по-видимому, намного лучше, чем в гуманитарных и общественных науках. Хотя и здесь мы отмечаем предупредительные сигналы. Изучая направление научных открытий и технологических изобретений с 3000года до нашей эры по настоящее время, мы наблюдаем, во-первых, что с конца XIX и начала XX века число открытий и изобретений неуклонно падает. Во-вторых, в период между началом первой мировой войны и 1920 годом падает даже их абсолютное число. В-третьих, по числу и значению открытий точные науки достигают кульминации не в XX веке, а в XIX (в области же математики еще раньше — в XVIII в.). Следующая таблица иллюстрирует это движение:

Кульминация, принимая во внимание и число и значение открытий, в различных областях естественных наук была достигнута в следующие годы: в математике — 1726—1750 годы; в химии — 1851—1875 годы и 1900—1940 годы; в астрономии — 1876—1940 годы; в геологии — 1851—1875 годы; в биологии — 1811—1875 годы; в медицине

— 1880—1899 годы. Таким образом, период пика для большинства естественных наук приходится не на последние десятилетия, а в основ­ном на первые две трети XIX века.

Ситуация последних двух десятилетий более неопределенная из-за отсутствия надежных данных. Однако по ряду показателей можно предположить, что она едва ли стала лучше. Определенно установился продолжающийся спад в уровне открытий и изобретений. В некоторых областях (возьмем, к примеру, медицину) очевиден даже спад в аб­солютном количестве: в период 1900—1909 годов было сделано 123 основных открытия; 1910—1919 годов — 94; а за 1920—1928 годы — 43. В годы первой мировой войны и первые послевоенные годы спад уровня открытий в воюющих странах налицо и не вызывает никаких сомнений. Тенденция к нерегулярным флуктуациям и даже уменьшению абсолютного числа открытий и изобретений по сравнению с быстрым ростом наук, характерным для двух предшествующих сто­летий, тоже очевидна. В соответствии с нашими данными, кульми­национного взлета большинство естественных наук достигает в XVIII и в первые три четверти XIX века.

Есть все основания полагать, что современные войны совместно с тоталитарными диктатурами чрезвычайно усиливают симптомы уста­лости и спада творческой энергии, которые начали распространяться с гуманитарных и общественных наук на естественные науки и тех­нологию — "святая святых" чувственной истины.

Кризис в теоретической системе чувственной истины достаточно очевиден, а о ее практическом поражении не приходится и говорить.

3). Практическое поражение декадентского эмпирицизма современ­ной культуры обнаруживается в нашей все возрастающей неспособ­ности управлять человечеством и ходом социально-культурных процес­сов, несмотря на оптимистический лозунг эмпирицизма: Savoir pour prevoir, prevoir pour pouvoir¹*. Чем больше экономистов вмешивается в экономику, тем хуже они становятся; чем больше политологов участвуют в реформировании государства, тем больше правительство нуждается в реформе; чем больше социологов, психологов, антропо­логов и юристов вмешиваются в дела семьи, тем больше семей разрушается; чем больше принимается "научных" решений проблемы преступности, тем больше она возрастает, и т. д. Несмотря на все находящиеся в нашем распоряжении общественные и естественные науки, мы не способны ни управлять социально-культурными процес­сами, ни избегать исторических катастроф. Как бревно на краю Ниагарского водопада, нас приводят в движение непредвиденные и не­преодолимые социально-культурные течения, перенося нас от одного кризиса и катастрофы к другим. Не было достигнуто ни счастья, ни надежности, ни безопасности, ни даже материального благополучия. Только в некоторые периоды человеческой истории миллионы людей были такими же несчастными, незащищенными, голодными и обез­доленными, как в настоящее время от Китая до Западной Европы. Войны, революции, преступления, психические заболевания, самоубий­ства свидетельствуют о глубоких недугах, масштабы которых чаще попросту не известны. На наших глазах происходит "затемнение" человеческой культуры. Потерпев поражение в savoir pour pouvoir²*, чувственная наука потерпела еще более потрясающее поражение в savoir pour prevoir³*. Накануне войны большинство ученых предсказывали мир; накануне экономического краха и обнищания — "большее и луч­шее" процветание; накануне революций — стабильный порядок и зако­номерный прогресс. Часто пути и способы, рекомендуемые от имени науки для устранения нищеты, войны, тирании, эксплуатации и других социальных пороков, на самом деле способствовали их усилению (например, средства для спасения демократии способствовали ее осла­блению). Лучшего свидетельства немезиды односторонней чувственной истины и не требуется.

Таковы "как" и "почему" современного кризиса чувственной истины и таковы его симптомы. Подобно другим односторонним системам истины, имманентные силы эмпирицизма постепенно приводят его к разрушению. Западная культура сейчас на распутье. Она должна либо придерживаться своей устаревшей односторонней концепции истины, или видоизменить свою односторонность за счет слияния с другими системами. Если она предпочтет первое, то ей придется поплатиться всем своим творческим потенциалом и стать совершенно бесплодной и окаменевшей. Иной выбор приведет к целостной и более подходящей системе истины и ценностей.

¹* Знать, чтобы предвидеть; предвещать, чтобы властвовать (фр.).

²* знать, чтобы властвовать (фр.).

³* знать, чтобы предвидеть (фр.).

Как мы видим, состояние чувственной истины (наука, философия, религия) чрезвычайно близко сложившемуся положению дел в изящных искусствах. Обе системы достигли декаданса — переходного периода. Хотя они обе и внесли громадный вклад в общую сумму достижений человечества, в настоящее время они уже не в состоянии далее быть полезными. На горизонте появляются другие формы культуры, которымсуждено осуществить, каждой по-своему, защиту творческой эволюции. Когда и эти формы, в свою очередь, исчерпывают свою внутреннюю жизнеспособность, то, без сомнения, появится новая форма чувственной культуры. Таким образом, пока продолжается человеческая история, будет существовать и творческий "вечный цикл" культуры.

Date: 2015-08-24; view: 253; Нарушение авторских прав