Цари и ханы

Группа стала как суп, брат. Теперь это, типа, ну, основная пища социального плана, которую получает малец Мерфи. Когда мы с Али лежим в постели, и она всякий раз отдергивается, когда я к ней прикасаюсь, – это погано, брат, чисто погано. Я так прикинул, она просто берет свое, мстит за все те разы, когда я лежал рядом, слишком обдолбанный для занятий любовью, просто смотрел в потолок или сворачивался, как зародыш, в ужасе перед наступающей ломкой, и вся постель пропитывалась моим потом. Теперь обычно я лежу в кровати, как доска для серфинга; голова гудит от мыслей, сам весь на нервах, и я никак не могу уснуть, пока она не поведет малыша в школу.

В последнее время живу как бы разными жизнями, брат. Когда это все началось? На пьянке у Мони? Забавно выходит: всегда начинается с маленького расслабона, потом переходит в недельный запой, а потом вдруг понимаешь, что твоя жизнь – вроде как и не твоя, то есть живешь типа в том же пространстве, но в параллельной вселенной, вот так‑то. Так что эти занятия мне подходят, стараюсь ради Али и малыша, понимаешь?

После кофе Эврил опять собирает нас вместе. На самом деле мне не особенно нравится эта комната. Это здание старой школы, и тут такие неудобные стулья: красные пластиковые сиденья и черные рамы. Надо как следует поднапрячься, чтобы усидеть на таком, а если тебя всего крутит от наркоты или ты себя чувствуешь не фонтан… вообще сидеть невозможно на этой конструкции. Эйв стоит у большой классной доски, укрепленной на трех алюминиевых ножках, и пишет синим «волшебным» маркером:

МЕЧТЫ

Потом она говорит, что мечты – это важно, только мы как‑то слишком уж быстро от них отказываемся. Ну, перестаем мечтать. А ведь верно, если подумать. Но тот прикол про астронавтов; ну, те первые пиплы на Марсе, о которых мы столько в свое время переговорили с моим старым дружком Рентсом, в том смысле, что здорово, если бы это были мы, только на самом деле все это было так… несерьезно. Открытый космос, конечно, да, но на земле все‑таки проще: не надо столько готовиться.

Старина Ренте. Тот еще крендель был. Строил меня, как хотел.

Эврил говорит, что не надо отказываться от своей мечты, что мы должны потакать своим фантазиям. Джой Парк выдает что‑то вроде:

– Нас же посадят, если мы будем того… ну, фантазиям своим потакать. В рот пароход! – Он оборачивается ко мне. – Эй, Урод, слышь чего, ты своим‑то фантазиям потакай! – Я смеюсь, а Моника, та самая девчонка, которая кусает себе пальцы, вгрызается в них еще яростнее.

А потом Эйв спрашивает у всех в группе, чем бы мы хотели заниматься, ну, в идеале: если бы мы могли делать абсолютно все что угодно. А я, дело такое, был малость ширнутый. Обычно я так на занятия не хожу, просто в последнее время у меня совсем уже сильный стресс приключился, и мне, чисто, надо было слегка расслабиться. Без всякого уважения к продукту я смешал его с коксом, но на занятия все же пришел, чтобы никто потом не говорил, что меня не было на занятиях, что‑то типа, ну, ради группы. Однако теперь все молчат, так что я, ну, вношу свою лепту и говорю, что хотел бы сделаться агентом.

– Как агенты у футболистов? Они хорошо зарабатывают, – говорит Эйв.

Джой Парк мотает головой.

– Паразиты. Им только деньги нужны, а на игру им плевать.

– Нет‑нет‑нет, – объясняю я. – Я насчет этих блондинистых штучек, которых показывают по ящику, ну, вроде Ульри‑ки Джонсон, Зои Болл, Дениз Ван Оутен, Гейл Портер и все такое. Я бы заделался к ним агентом. – Потом я добавляю, немного подумав: – Но мне это не светит. Я знаю парней, которые займут эту нишу. Псих и компания. Псих – это мой старый приятель, да. Уж он‑то задаст этим кошечкам работу, будь здоров.

Псих. Тот еще крендель.

Эйв слушает вроде внимательно, но не сказать, чтобы она была так уж впечатлена. Джой высказывается в том смысле, что хочет быть наркоцарем. После чего кое‑кто из собравшихся начинает гнобить эту работу и парней, которые занимаются этим делом, а по мне, так это неправильно.

И я встаю на его защиту.

– Не, брат, я думаю, эта идея – супер, а то в последнее время травы нормальной не купишь, качество – никакое. Пора бы правительству что‑то уже с этим делать, вместо того чтобы сажать народ за решетку. То есть по моему скромному мнению.

Паренек по имени Алфи ухмыляется по‑идиотски и отворачивается. Парки смеется, качая головой. Он говорит:

– Нет, Урод, ты не с того краю подходишь. Этот парень хотел оградить тебя от наркоты. Ну, чтобы ты не потреблял.

Это заставляет меня задуматься, и мне даже жалко этого чудика, что у него вся работа на фиг прекратилась. Я имею в виду, что на собственном опыте знаю, как трудно заставить наркота не принимать наркоту, себя самого трудно заставить, не говоря уже о других. Неблагодарное у него занятие, у бедняги. Я только не понимаю, почему эту работу поручили какому‑то русскому парню, что, в Шотландии мало народу, кто мог бы этим заняться?

А они все продолжают этот разговор. Что в этой группе полезного, так это то, что мы больше времени проводим за разговорами о наркотиках, чем под их воздействием. Иногда, когда ты на чистяке, от подобных бесед очень хочется вмазаться, вроде как они напоминают тебе о кайфе, когда ты об этом и не думаешь, понятно? Но этот русский наркоцарь снова напомнил мне про ту книжку Достоевского, ну, которую читал в тюрьме. «Преступление и наказание». В тюрьме всегда есть один экземпляр, который ходит по рукам, но раньше меня это не волновало, ну, я никогда не был большим любителем почитать. Однако эта книженция мне понравилась и заставила задуматься о страховке. Про страховку – отдельная тема. Сидел я себе как‑то дома, крэк мутил, никого не трогал, и тут заявляется страховой агент, страховки, стало быть, продает. Ну я того… послал его куда подальше. А книжку прочел и задумался.

Так вот, про книжку. Там один крендель мочит бабульку‑процентщицу, которую все ненавидят. И я, значит, подумал: вот я сам пойду кинусь, это будет, чисто, самоубийство, и никто по страховке не выплатит. Но что, если меня убьет, ну, то есть зверски убьет кто‑то другой? Ага, надо оформить страховку; для Али и мальца. Это выход из положения. Я ведь хроник, брат, то есть все уже – абзац, так что стоит подумать о близких. Ну, чтобы хоть что‑то оставить. Я люблю их до смерти, но давай смотреть правде в глаза, брат, я – сплошная обуза. Не могу зарабатывать деньги, не могу завязать с наркотой. Только и делаю, что приношу горе в дом. Я медленно убиваю свою жену, брат, скоро она сама снова начнет колоться, а потом малыша Энди у нас заберут. Нет, я этого не допущу. Так что страховка нужна, брат. Оформить страховку и тихо убраться. Оставить кое‑какие деньжата, чтобы уж быть уверенным, что Али‑киска и котенок Энди обеспечены. Это как в том толк‑шоу, «Семейное счастье», где у народа спрашивают, что они выберут: страховку на двадцать тысяч фунтов или задолбанного бедного неумеху, наркомана к тому же, с сильной, уже хронической зависимостью, от которой так просто не избавишься. Небольшой выбор для человека в здравом уме, брат. Так что пора что‑то делать, но надо все сделать правильно.

Вчера со мной приключилось кошмарное потрясение, я искал дома сумочку Али, вдруг там деньги какие есть, и случайно наткнулся на ее дневник. Ну, я просто не мог иначе, брат, не мог туда не заглянуть. В смысле, я знаю, что это неправильно и все такое, ужасно неправильно, но мы же с ней не разговариваем, и мне надо было узнать, что у нее там на уме. Лучше бы я этого не читал. Меньше знаешь, брат, лучше спишь. Что меня зацепило, так это то, как она это писала: она как будто обращалась к малышу Энди.

Я не знаю, где он, твой папа. Он снова нас обманул, мой хороший, и снова именно я должна быть сильной. Твой папа может пускаться в загулы, а я не могу. Просто потому, что кто‑то должен быть сильным. А у меня это получается чуть лучше, чем у твоего слабого глупого папки. Хотелось бы мне, чтобы он действительно был ублюдком, потому что так было бы проще. Но он – лучший мужчина из всех, и не позволяй никому говорить что‑то другое. Да, он самый лучший, но от этого только труднее. Я не могу быть его мамочкой и твоей мамочкой одновременно. Не могу, потому что я не такая уж сильная. Если бы я была сильной, по‑настоящему сильной, я бы, наверное, так и сделала, даже если бы знала, что он держит меня за дуру. Но я, повторю, не такая уж сильная, и мне надо заботиться в первую очередь о тебе. Просто потому что ты такой маленький.

Меня это так задело, брат. Прочел раз, другой и, надо сказать, даже слегка прослезился, да не за себя, а за киску, которая это написала. Вся эта любовь, направленная не туда. Я имею в виду, когда я был моложе, я был просто помешан, помешан, помешан на этой девушке, но я думал, что все безнадежно, что мне до нее не дотянуться. Цыпочка из престижного района в предместье не будет якшаться с игроком Восточной Шотландской Лиги. Но герыч, он всех уравнивает, да и нравились мы друг другу с самого начала. И вот однажды, когда мы с ней вместе ушли домой после очередного ширялова у кого‑то на хате, это все и случилось. И вот мы вместе уже восемь лет, и я вижу, что они сделали с ней, эти годы, которые она провела со мной. Надо ее отпустить, просто отпустить и все, и оставить ей денег, дать ей хорошее выходное пособие.

Вот что мне надо сделать, брат.

Так что после занятия я иду по Бульвару и пытаюсь придумать, как все устроить, и тут начинаются знакомые судороги, и меня прошибает пот, и я чувствую, что теряю контроль над собой. Стараюсь как‑то подбодрить себя, думаю о блондинках и книжках и таращусь на интеллигентного вида блондинистую деваху, которая явно мужчин ни во что не ставит. С ней можно было бы душевно поговорить, скажем, о русских романах, очень даже душевно. Как раз в тему, вот маленький книжный магазинчик, он открыт, и я иду через улицу, чтобы заглянуть туда. Но внутренний таймер глючит, и эта резвая машина почти задевает меня – тарахтит по улице мимо меня, завывая клаксоном. Мне становится страшно, по‑настоящему страшно, как будто скелет выпрыгнул у меня из тела и сплясал коротенькую джигу перед тем, как вернуться обратно.

Однако я жив и здоров. Воздух в магазине затхлый и спертый, какой обычно бывает в старых букинистических лавках, но тут есть и новые книжки, и все такое. В магазине хозяйничает какой‑то толстый дедулька, седой и в очках, и он не отрывает своих гляделок от Мерфи, который тоже здесь. Я быстро просматриваю книжки и замечаю одну по истории Лейта. Это все старье, хотя старье – это именно то, о чем, как мне кажется, и должна быть история! Заглядываю в последний раздел – о современном Лейте. Полный отстой. Уже давно пора написать настоящую историю знаменитого старого порта, поговорить со стариками в округе; ну, со стариками, которые работали в доках, в порту, на таможне, пили в кабаках, гуляли, в общем, по полной, теперь уже так не гуляют, теперь вокруг одна отмороженная молодежь с кольцами на пальцах, все из себя рэпперы, танцуют хип‑хоп, как мой заика‑приятель Кертис.

Я кладу книгу на полку и выхожу на улицу, и тут, на той стороне, у банкомата, вижу как будто знакомого парня, и это Кузен Доуд, ну, парень из Глазго. Я иду к нему через улицу, на этот раз уже внимательно следя за дорогой.

– Доуд…

– Привет, Урод, – говорит он, моргая глазами как будто неодобрительно, потом вдруг светлеет лицом. – Может, хочешь ширнуться?

Вот так вот, этот пацан Уиджи, он так и сказал, а я просто не мог поверить! Сам сказал, просто так, я же его не спрашивал. Благослови, Боже, хана из Глазго и его ребят. Классный он крендель, Доуд. Такой коренастый пацанчик с сероватыми волосами, он всем рассказывает, как классно в Глазго, но живет почему‑то здесь.

– Эх, я и не знаю, когда смогу отдать тебе должок, парень…

– Эй! Это же я! – Доуд показывает на себя пальцем, и мы идем в «Старую соль».

– А я тут в банк заскочил, сменить свой пин‑код. В моем банке так можно, ну, поменять свой пин‑код, чтобы было удобней его запоминать. Зуб даю, в твоем банке такие услуги не предусмотрены, – говорит он, весь из себя такой важный.

Я типа задумываюсь об этом.

– Ну, вообще‑то я никогда реально не заморачивался с банками, брат. Только однажды, когда меня направили на лечение, ну, когда я на крэке сидел, меня заставили открыть счет. Я говорил им, не, парни, не банковский я человек, в натуре, просто дайте мне наличные, так они уперлись и говорят: извини, брат, ну, это, чисто, последняя заморочка такая, ты че, не знаешь?

Доуд кивает и хочет что‑то сказать, но я не даю, потому как нельзя позволять Уиджи заводить разговор, брат, он, конечно, хороший парень, но если заводит свою байду типа: «ладно мужик, как дела, между прочим», его уже не заткнешь. Если вдруг нужно будет набрать команду говорунов, ну, типа как сборную Шотландии, я даже не сомневаюсь, что по крайней мере восемь или девять из одиннадцати будут из Уиджи. Так что я продолжаю:

– Ну, в общем, открыл я счет, а они прекратили мне денежки переводить. Счет перешел к Пятой Восточной, ну, ее на самом деле зовут Лимонной Мармеладкой, но я называю ее Восточной, ну, это вроде как принято, понимаешь?

– Ты тот еще крендель, Урод, – улыбается Кузен Доуд и кладет руку мне на плечо. – Interdum stultus bene loquitur, да, приятель.

У Доуда светлая голова для такого, грязнули немытого, знает много латыни и все такое.

– И то правда, Доуд… кстати, а что это значит?

– Это значит, что в твоих… хм… словах есть доля истины, Урод, – отвечает он.

Ну, такое услышать всегда приятно, вроде как потешить свое самолюбие, и все такое, так что вот он я, весь в восторге. А еще та двадцатка, которую добрый Куз вложил мне в руку, она очень мне пригодится, даже более чем.