В. Основоположения чистого музыкального бытия – с точки зрения абстрактно-логического знания 12 page

³ Как сказано в предисловии, весь этот очерк был написан еще в 1920 – 1921 гг., и потому многое я впо­следствии излагал иначе. В настоящем пункте следует отметить, что общую характеристику музыки я даю не­сколько в ином роде во втором очерке и еще иначе – в третьем онерке. Неизменной, однако, остается одна об­щая мысль, что музыка отличается от прочих искусств не своей художественной формой (которая, напр., в рит­ме или метре может вполне совпадать с поэтической формой), но исключительно только эйдетической пред­метностью, а именно что предметность эта остается исключительно алогически-становящейся. Здесь, в очерке 1920 – 1921 гг., я, вполне сознавая всю анти-психологисти-ческую и анти-метафизическую сущность музыки и на­меренно становясь на точку зрения формально-логиче­ского натурализма, изображал это алогическое становле­ние как сотсШепИа орроаНогит, потому что алогическое становление есть действительно сплошность и неразли­чимость всего во всем. К этой характеристике я прибавил слова «данное как длительное настоящее», что вполне понятно, так как простая коинциденция еще ничего не I онорит о становлении. Употреблял я тогда также выра­жения «хаос», «хаокосмос» и др. Не имея ничего против пой терминологии принципиально и теперь, я, как это нидно будет из последующих очерков, употребляю теперь Гюлео абстрактные и надеюсь - более точные термины.

⁴ Дистинкция схемы, морфе, мйдоса и пр. см. в моей нише «Философии имени», §15. Мое утверждение, что музыка не содержит в себе ни схемного, ни морфного, ни вообще любого оформлении, относится, конечно, к музыкальной предметности, а не к форме выражения последней. Музыка, как выражение, есть, конечно, преж­де псего искусство, а стало быть, ей свойственна в этом смысле и схема, и морфе, и прочие оформления. Однако по – форма именно бесформенного.

⁵ Шопенгауэр для меня был также только данью вре­мени, запоздавшей даже и для 1920 г. Теперь я меньше всего стал бы исходить из учения о законе основания Шопенгауэра, заимствованного мною тогда из его «Четвероякого корня достаточного основания». Но теперь мне пообще чужда такая постановка вопроса, которая исхо­дит из каких-нибудь формально-логических различений и из какой-нибудь «таблицы категорий». Что же касается отвлеченно-логической системы музыкальных основопо­ложений, то ее я теперь могу получить только из диалек­тической системы категорий, – примерно так, как это де­лается у меня в третьем очерке (§§ 12 – 14), написанном мною в 1925 г. Впрочем, теперь и это для меня старовато.

⁶ Сравнительная характеристика эйдоса и логоса дана мною в «Философии имени», § 17.

⁷ Я был премного удивлен, когда ознакомился с тру­пом Кассирера, дошедшим до меня только в 1926 г., ле­том: Philosophie der symbolischen Formen. I. Berl., 1923, II, 1925. Дело в том, что Кассирер здесь занимает совер­шенно ту же самую позицию в отношении мифа, что и я и отношении музыки. Именно, Кассирер задается во втором томе целью перевести основные категории математи­ческого естествознания на категории мифа и делает это как раз при помощи принципа «Konkreszenz oder Koinzidenz der Relationsglieder»*, применяемого к категориям «количества», «качества», «субстанций» и пр. (83 слл). Здесь не место подробнее излагать систему Кассирера, но это совпадение поразительно. Что я работал независи­мо от Кассирера, видно из того, что книга Кассирера (второй том) вышла только в 1925 г., в то время как я докладывал свои музыкальные «основоположения» в Госуд<арственном> инстит<уте> музык<альной> нау­ки еще 24 декабря 1921 г. в присутствии К. Р. Эйгеса, С. Л. Франка, Е. А. Мальцевой, С. Н. Беляевой-Экземп­лярской, В. М. Лосевой-Соколовой и др., а в докладе 25 декабря 1922 г. там же давал эту же дедукцию осно­воположений в расширенном и дополненном виде, не го­воря о длинном ряде более мелких докладов, сообщений и лекций, читавшихся мною в различных учебных заве­дениях, обществах, кружках и собраниях.

⁸ В данном месте исследования еще не ясно, почему я говорю здесь о числах. Об этом подробнее я говорю в третьем очерке. Тут важно отметить только то, что в музыке как-то совмещаются указанные две стихии, а о специфическом характере логического, участвующего в музыке, именно как о числе, можно пока и не говорить.

⁹ Неполнота перевода всего этого текста, зависящая не от меня, является причиной того, что здесь не вполне ясна мифология, рождающаяся из музыки. Но уже и из приведенных отрывков ясен самый путь рождения этого мифа. Я утверждаю, что всякая музыка может быть адекватно выражена в соответствующем мифе, причем – не в мифе вообще, но только в одном определенном мифе. Структура самой музыки предопределяет и структуру мифа совершенно точно и определенно, хотя, быть может, это и трудно сделать, а композиторы часто создают миф, т.е. понимают свою музыку отнюдь не адекватно подлин­ной сущности этой музыки. Музыка, построенная на за­тяжных ритмах, на больших ritardanto**, на мягкой ди­намике и т. д., не может, напр., создать миф, где было бы сильное движение, героические усилия, победа или на­пряжение. Тембр, тональность или атональность, темп, характер мелодического и гармонического построения и т. д. дают весьма прочное основание для мифа; и кри­тик,, умеющий войти в музыку и обладающий необходи­мым для этого минимумом художественного понимания, всегда сумеет если не выявить самый миф данного про­изведения, то во всяком случае наметить его общие кон­туры. Автор приведенных отрывков пытался дать миф, общий для всякой музыки, хотя это и не удалось ему сделать вполне, так как слишком заметна в нем склон­ность к определенной линии – Бетховен, Вагнер, Лист, Скрябин. Все это, однако, должно явиться только образ­цом. Полноту мифологического понимания музыки я счел необходимым противопоставить абстрактно-логическому пониманию, которому посвящен этот очерк. Только нали­чие резкого опытно-мифологического понимания и может стать базой для логических абстракций. Это же относится и к дальнейшим – уже диалектическим – конструкциям.

¹⁰ Подробнее об этом – в «Ант<ичном> косм<о-се>», гл. 4 – 5.

¹¹ В дальнейшем излагается ряд диалектических конструкций по Р1а1. 5орп. 254 слл. Подробно о диалекти­ке пяти основных категорий эйдоса см. в моей книге «Ан­тичный космос и современная наука», 59 – 73, 295 – 300.

¹² Категории интеллигенции более подробно вскрыты в моей книге «Диалектика художественной формы», § 3; о взаимоотношении проблем чувства и выражения – там же, § 4.

¹³ Вопросом о спецификуме художественного я зани­маюсь в «Диалектике художественной формы», §11.

¹⁴ В этом отношении никогда не будет забыта в науке та заслуга, которая принадлежит современной «теории относительности». Совершенно не важно, может ли удаться или не может удаться какой-то там опыт Майкельсона. «Теория относительности» совершенно неопро­вержима физически, раз она есть прежде всего чисто ма­тематическая теория и чисто логическая необходимость. Физически можно опровергнуть только физические же факты и теории. Поэтому в лучшем случае будет дока­зано, что известное нам мировое пространство – абсо­лютно однородно. Но ведь это будет утверждением неко­торого факта, а факты – текучи и изменяемы по самой своей природе. Откуда я знаю, что завтра я не попаду со всей солнечной системой в зону неоднородного простран­ства? Откуда я знаю, что пространство и время сами по себе будут вечно неизменной величиной, и почему я вдруг должен принять вероучение этого нового Абсолюта? Принцип относительности хорош тем, что он до конца уничтожает веру в эти Абсолюты-страшил ища – беско­нечное однородное время и бесконечное однородное пространство. Ньютонианство – это нисколько не наука, но – догмат, мифологическую природу которого я рас­крыл в своей «Философии имени» (с. 215 – 217). Если же надо верить во что бы то ни стало в какие-нибудь Абсо­люты, то каждый ведь знает, что есть Абсолюты поинте­реснее мертвой тьмы бесконечного и безразличного хо­лода ньютонианского «однородного» пространства. Одно­родно ведь всегда то, что серо, слабо, не-индивидуально, не-живо, сонно и вяло. Ньютонианская механика – прин­ципиальная социал-демократия в науке, живущая пар­ламентом, большинством голосов и уравнительными «сво­бодами». Раз время не есть движение (как доказано в тексте), то движение во времени само по себе совершенно относительно (а физики ведь обычно и не отличают вре­мя от движения); что же касается самого времени (без приложения к движению), чистого времени, то оно полу­чает в такой концепции чрезвычайно напряженную и жиз­ненно-трепещущую форму, диалектическую сущность ко­торой я вскрываю ниже, в § 9 этого (третьего) очерка. Диалектическая необходимость относительности про­странства и времени показана мною в «Античн<ом> косм<осе>», с. 208 – 212 (там же – русская литература о принципе относительности, с. 409 – 411).

¹⁵ Таким образом, в вопросе о природе времени дол­жен быть отброшен как чистый бергсонизм, так и наивно­сти физиков, механиков и пр. позитивных эмпириков. Вер­нее, то и другое должно найти свое место под главенст­вом третьего, уже существенно смыслового принципа. Психолог хочет видеть время изнутри; математический физик видит его внешне. Но тот и другой должен пред­ставлять видимое им как символы. «До тех пор, пока это не сделано, – пишет Э. Кассирер, – не может быть достиг­нуто истинно философское понимание, понимание цело­го, но лишь гипостазируется в качестве целого определен­ный частичный опыт. С точки зрения математической фи­зики грозит полное уничтожение всего содержания непо­средственных качеств, не только различий ощущения, но также различий сознаваемой пространственности и вре­менности; для метафизического психолога, обратно, все действительное растворяется в этом непосредственном, тогда как всякое непосредственное знание в понятиях удерживает лишь ценность произвольных, созданных для целей нашего действования условностей. Но оба взгляда в своей абсолютности представляются скорее как обед­нение полного содержания бытия, т.е. полной совокупности форм познания «я» и мира. Если математик и ма­тематический физик рискуют непосредственным отож­дествлением действительного мира с миром своих мер, то метафизическое рассмотрение, пытаясь ограничить мате­матику практическими целями, утрачивает понимание ее чистейшего и глубочайшего идеального содержания» («Теория относительности Эйнштейна», пер. Е. Л. Берловича и И. Я. Колубовского. Петроград, 1922, 136).

¹⁶ Замечательным рассуждением на эти темы являет­ся РЫ. III 7, 11 (переведено мною в «Античн<ом> косм<осе>», 305 – 306), а также III 7, 12 – 13 (конспект этих глав – там же, 360 – 362).

¹⁷ Для критики ложных учений о числе очень важен трактат Плотина «О числах» (VI 6). Этот невероятный по трудности понимания и перевода трактат, заслужив­ший почти единодушную оценку со стороны исследовате­лей в смысле фантастики и абракадабры, представляет собою замечательный образец диалектического учения о числе. И переводчики и комментаторы большею частью обходят этот трактат молчанием. Так как в ближайшее время выходит полностью мой перевод этого трактата и комментарии к нему*, то здесь ограничусь только двумя критическими главами из него, 12-й и 13-й, опуская к то­му же и комментарий. Напомню, что в целях большей ясности и удобочитаемости труднейших текстов Плотина я даю их в интерпретирующих переводах (о сущности ко­торых сказано мною в «Античн<ом> косм<осе>», 455 – 456). Прямые скобки содержат мой комментарий и поясняющие добавления.