Заря русского книгопечатания

В. С. Люблинский. "На заре книгопечатания"
Издательство "Учпедгиз", М., 1959 г.
OCR Biografia.Ru

Целью этой книги было показать значение самого изобретения книгопечатания, объяснить специфику новой производительной силы, которую обрел человек в связи с этим изобретением. Мы старались проникнуть в глубь процессов, связанных с первым появлением печатной книги в Европе и первых поколений печатников. Но вопроса о распространении нового искусства вширь мы почти не касались, ограничившись 3—4 странами, в которых типографская деятельность раньше всего пустила корни, прочно привилась и дала богатые всходы. В прочих государствах в XV в. оно тоже применялось и сыграло свою немалую роль, и этого нельзя забывать. Роль эта была прежде всего национально-культурная. В силу значительных различий в степени формирования и разложения феодализма и благодаря несходным общеисторическим судьбам не совпадали условия и обстановка введения книгопечатания, например, в Англии времен войны Алой и Белой розы (1477, Уильям Кэкстон) и в Испании, объединение которой заканчивалось, в Венгрии (1473) и в Чехии (1478), в Дании (1482), Швеции (1483) и в Польше (около 1474).
Подобно тому, как в Германии книги на родном языке появились в числе самых первых, вместе с латинскими, а в Италии, Голландии и Франции очень вскоре после первых латинских книг, так и в Англии (хотя книгопечатание на первых порах носило там придворно-аристократический характер) первые же книги вышли на английском языке. Хотя возникновение испанской печати связано с университетом (в Валенсии) и первыми типографами были иноземцы (немцы и фламандцы), вскоре же начали издаваться не только латинские, но и испанские книги. «Венгерская хроника», по почину покровительствовавшего гуманизму Матвея Корвина напечатанная в 1473 г. в Буде на латинском языке рукдми вывезенного из Италии немецкого типографа Андреаса Гесса, надолго осталась тепличным цветком; появлению изданий на венгерском языке надолго воспрепятствовали турецкие вторжения. В Чехии же, напротив, «Новый Завет» — первая книга, вышедшая в Пильзне в 1478 г., была уже на чешском языке. Заезжий типограф печатает в Дании «Осаду Родоса» (ср. выше) по-латыни; но «Датская рифмованная хроника» в 1495 г.— уже произведение национального языка (в Швеции «Диалоги животных» — народная книжка басен! — увидели свет лишь по-латыни, и национальной печати не было до середины XVI в.).
Естественно, что в содержании, облике, распространении ранних книг между всеми этими странами было не меньше различий, чем в темпах перехода на родную речь. Но мы не можем здесь заниматься обзором разных особенностей местного развития. Для завершения нашей основной темы нам нужно рассмотреть одну линию развития, совершенно отличную на фоне того, что мы до сих пор узнали, и имеющую особое значение для нашего отечества. Линия эта — распространение искусства книгопечатания на восток, вплоть до появления его в Московском государстве и на Украине.
Ни хронологически, ни сюжетно сама история русского раннего книгопечатания не укладывается в рамки настоящей книги: это большая самостоятельная тема, требующая широкого культурно-исторического фона и не допускающая окончания ранее XVIII в. Знакомясь с зарождением и первыми шагами типографского искусства и производства на Западе, мы не раз могли убедиться в том, какую определяющую роль играл массовый одновременный спрос на много экземпляров точно идентичного текста; как в техническом и графическом отношениях, а равно и в культурном и художественном, важна проблема шрифта; как сильно успехи книгопечатания зависят от централизаторских мер абсолютизма; как существенно и органично для первых ступеней развития книгопроизводства (типографского) именно раннекапиталистическое предпринимательство (1); наконец, в сколь значительной степени поле деятельности книги определялось церковной борьбой. Знание этих существенных сторон дела поможет нам осветить обстановку зарождения отечественного книгопечатания.
В отличие от Чехии с ее цветущими городами, давшей за конец XV в. в восьми городах 39 изданий (причем лишь 5 — латинских), и Моравии с ее 11 изданиями (10 латинских), Польша при всей своей обширности в XV в. знала лишь один типографский центр — Краков. В этой пышной столице, оживленном торговом и университетском центре, начиная с середины 1470-х гг., несколько латинских, сплошь церковных книг было напечатано заезжими («бродячими») немецкими типографами. Стабильная же собствен-
-----------------------------------
1. Не вдаваясь здесь в анализ, можно одними этими моментами исчерпывающе объяснить весь ход удачного или неудачного внедрения книгопечатания в только что перечисленных странах на заре его в XV в. и в рассветный период XVI в. Университетский центр без национального объединения абсолютистского типа, сильная центральная власть при отсутствии элементов буре жуазного развития не обеспечивают укоренения печати как отрасли промышленности и книги как предмета массового спроса.
-----------------------------------
ная типография возникла там лишь в самом конце века у Иоганна Галлера, который затем, получив в 1505 г. монополию, ограждавшую его и как издателя и как книготорговца от ввоза заграничных изданий, развернул широкую деятельность по выпуску книг (опять-таки церковных и латинских). Первая дошедшая до нас книга на польском языке вышла в другой типографии, Унглера, в 1514 г. В середине XVI в. в Кракове печатались, кроме латинских и польских, также венгерские книги. К последней четверти XVI в. относится расцвет типографской династии Шарфенбергов; современник Плантена Николай Шарфенберг выпустил множество изданий, связанных с активизацией католичества на востоке Европы, и в борьбе Польши против Москвы снабжал своего короля агитационными брошюрами и листовками.
Вся литература, о которой до сих пор шла речь в этой книге (не считая немногочисленных ученых изданий на греческом или еврейском языках), печаталась шрифтами, хоть и бесконечно» разнообразными по рисунку, но восходящими к единой латинской основе. Даже славянские языки — чешский и польский — пользовались к этому времени именно латинским алфавитом.
По религиозной же принадлежности все тексты, печатавшиеся в XV в. и до самой Реформации (за теми же исключениями, да еще не считая произведений древнеримской литературы) относились к миру католическому, а после Реформации также и к разным ее толкам (лютеранскому, англиканскому, кальвинистскому).
Именно на польской территории впервые в истории человечества были перейдены одновременно оба эти рубежа, а тем самым открылось славянское книгопечатание в узком смысле этого слова, то есть не просто в славянской стране и на славянском языке, но и славянским шрифтом «кириллицей», и притом — печатание книг, рассчитанных на население, исповедывавшее восточнохристианскую, православную веру.
Само Польское королевство отнюдь не было заинтересовано в этом; напротив, оно в дальнейшем стояло в авангарде борьбы католичества против православия, оно именно в XVI в. активно закабаляло украинское и белорусское население, всячески тормозя его национальное развитие (1). Поэтому кириллическое книгопечатание в Польше было эпизодом кратковременным и непрочным.
Честь создания первого кириллического шрифта и выпуска в течение одного 1491 г. четырех (быть может, и пяти) литургических книг православной церкви принадлежит краковскому мещанину Швайпольту Феолю, деятельность которого в качестве золотых дел мастера, изобретателя, сторонника сближения церквей прослеживается еще с 70-х годов, а с 1483 г. связана с устройством типо-
-----------------------------
1. Вспомним слова Энгельса о том, что в XVI в. в Польше «большая часть населения восточных провинций была православной веры... Это были главным образом крепостные, в то время как их благородные господа почти все были римско-католической веры» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XVF, ч. I, стр. 106)
-----------------------------
графии. Шрифт Феоля воспроизводит весьма близко полууставное письмо славянских рукописей; применен и издательский знак с латинскими инициалами имени печатника и с славянской надписью «Кракова» на ленте над краковским гербом; в колофоне, по не вполне ясным побуждениям, этот славянский первопечатник подчеркивает свое немецкое происхождение. Карьера Феоля сразу же обрывается, а вместе с нею и появление на польской земле подобных книг, явно в силу преследований (хотя лично Феоль оправдался от обвинений в гуситстве и эмигрировал).
Но уже в ближайшие годы славянское книгопечатание возникает в другом краю, в Черногории (Цетинье, 1494). Несомненно при этом художественное влияние Венеции, где учился первый черногорский печатник — иеромонах Макарий и где в эти же годы в свою очередь начинал издание славянских молитвенников знакомый уже нам Андреа Торрезани (1). Турецкая агрессия на Балканах оставляла мало простора для роста книгопечатания, и хотя оно возобновлялось то в одном, то в другом сербском монастыре и просуществовало до второй половины XVI в., оно носило крайне неустойчивый характер и явно не в силах было обслужить даже чисто церковные нужды, как и книгопечатание в «угро-влашских» (ныне румынских) землях, занесенное сюда Макарием.
На фоне этих настойчивых, но отчаянных по безнадежности попыток конца XV и первой половины XVI в. особенно ярко проступает типографская деятельность Юрия (Георгия, а в западном обличий Франциска) Скарины. Полочанин родом, получивший звание бакалавра философии в Кракове в 1506 г., затем доктора свободных искусств в одном из университетов Запада, а в 1512 г. доктора на медицинском факультете Падуанского университета (рассадника самых передовых научных воззрений своего времени), этот замечательный белорусский патриот и просветитель обосновывается в чешской Праге, отливает чрезвычайно оригинальный славянский шрифт, переводит всю библию на язык, казавшийся ему русским (но на самом деле сильно полонизованный), и печатает ее в 1517—1519 гг. отдельными выпусками; издание сопровождается очень интересными гравюрами, в том числе портретом самого. Скарины — одним из самых ранних, если не первым, из портретов типографов вообще. Культурное значение этого издания исключительно велико; но уже в 1525 г. Скарина покинул Прагу, перебравшись в столицу Литвы Вильнюс, издание библии не было доведено до конца и, несмотря на все свое совершенство, она не сыграла той роли в развитии русской книги, на которую рассчитывал ее создатель. Не только язык ее оказался далеким для народа и неприемлемым для церкви, державшейся за старославян-
---------------------------------
1. В Венеции же работало несколько крупных типографов, уроженцев Сербского королевства, но они в XV в. славянских книг не оставили; в XVI же столетии здесь началось кириллическое книгопечатание Божидара Вуковича. В Венеции выходили и глаголические издания,
---------------------------------
ский текст, но и самый облик книги в целом (своим шрифтом, общей композицией и особенно гравюрами открыто порывавший с церковно-рукописной традицией и стремившейся примкнуть к оформлению западной книги) видимо был отвергнут современниками, поскольку, несмотря на свое совершенство (и объективную прогрессивность), не был ни разу принят за образец славянскими печатниками следующих десятилетий.
Своеобразным эпизодом становления славянской печати является деятельность Примуса Трубара, из-за сочувствия к реформации покинувшего Любляну и развернувшего в середине XVI в. в Тюбингене активнейшую издательскую деятельность в целях пропаганды лютеранства среди славянских народов; он создавал кириллические шрифты, печатал даже глаголицей. При этом наряду с катехизисом он выпускал буквари. Вполне, однако, естественно, что эти издания наталкивались на сопротивление местного католического духовенства в Словенских и Хорватских землях, а при экспорте в православные страны и области отвергались и преследовались не менее безоговорочно.
Таким образом, понятно, что к середине XVI в. в Московском государстве знали о существовании книгопечатания вообще и в частности славянского. Книги из названных здесь центров печати и в особенности из угро-влашских типографий, несомненно, попадали на русскую территорию, оседали, например, в монастырях (по крайней мере часть экземпляров, ныне сохранившихся в наших книгохранилищах, попала к русским владельцам явно до введения московского книгопечатания). Однако в силу тех или иных причин сочувствия они не вызывали и в качестве образца для подражания до времени не использовались.
Не удивительно, что при том вполне законном недоверии к западным соседям, которое отличало Великое княжество, а затем Царство Московское в века собирания им русских земель, еще меньше шансов на проникновение в московскую жизнь имели книги, даже внешне не связанные с православием и напечатанные к тому же на чужих языках и латиницей. Есть ряд, не вполне, впрочем, ясных, упоминаний о попытках иноземных печатников обосноваться в России. Еще в конце XV в. сложил свою голову на Руси видный любекский (в сущности кочующий) печатник Варфоломей Готан, вероятно слишком предприимчивый и заподозренный в шпионаже. Присланный датским королем в 1552 г. Ганс Миссенгейм по прозвищу Бокбиндер (т. е. переплетчик), конечно, не имел шансов на успех своей миссии обратить Ивана IV и его страну в лютеранство и оборудовать в Москве типографию для печатания на русском языке лютеранских книг. Но привезти с собой книги, показывать их и объяснять, как они печатаются, он все же вполне мог. Как бы то ни было, на протяжении по крайней мере 62 лет со времени появления книг Феоля и до этого момента включительно московские государи, несомненно, не сделали ни одной попытки книгопечатания вроде тех, что делались венгерским или шведским королем.
Как известно, долгое время считалось, будто первая книга, напечатанная в Москве, это «Апостол», вышедший из типографии Ивана Федорова в марте 1564 г. Хотя трудами ученых это недоразумение давно уже отвергнуто, обстоятельства напечатания первых московских книг гораздо менее широко известны, чем заслуги Ивана Федорова. Поэтому, не задаваясь здесь целью осветить все стороны зарождения московского книгопечатания или жизнь и деятельность Ивана Федорова, постараемся уяснить себе некоторые важнейшие факты.
Что заставило ученых еще с 70-х годов прошлого века подозревать, что существуют книги, напечатанные в Москве ранее «Апостола» 1564 г.? Было замечено несколько изданий без выходных данных (их стали называть «анонимными»), которые по ряду признаков можно было отнести только к Москве, но набор которых был явно гораздо примитивнее набора известных федоровских изданий; на отдельных экземплярах трех разных книг оказались «владельческие» или «вкладные» записи (т. е. пометки людей, купивших их или пожертвовавших в монастырь) с датами 1561, 1562 и 1563 гг., то есть до выхода в свет «Апостола». Вопрос о «дофедоровской» московской типографии был основательно изучен в середине 1920-х годов А. Гераклитовым, а в конце 1930-х окончательно разработан и разрешен А. С. Зерновой. Тщательное исследование бумаги, на которой были напечатаны «анонимные» издания, а главное, изучение их шрифтов и особенностей набора, а также сопоставление их орнаментального материала с заставками и инициалами федоровских изданий бесспорно показали, что не позднее середины 1550-х годов в Москве уже возникла типография, что в ней напряженно искали и экспериментировали (4 разных шрифта за немного лет), что в ней напечатано было шесть книг, из коих четыре несомненно ранее «Апостола», и что печатником этой типографии был не Иван Федоров.
Казалось бы, все это противоречило тем самым привычным представлениям, которые основывались не на чем ином, как на «Послесловии» самого Ивана Федорова к его «Апостолу» 1564 г. Всмотримся же в то, что он сам пишет о появлении книгопечатания в Москве.
Начав с того, что по инициативе царя Иоанна Васильевича и митрополита Макария сооружались многие церкви («во царствующем граде Москве и по окрестным местам», а также по всем городам царства), «Послесловие» специально подчеркивает, что это строительство «паче же» (т. е. более всего) велось в «новопросвещенном» (т. е. только что обращенном в православие) месте —«Во граде Казани в пределах его» (иными словами, на землях вновь завоеванного в 1552 году огромного Казанского царства). При этом все эти храмы царь украшал и снабжал книгами. «И тако... повеле святыя книги на торжищих (на базарах) куповати и в святых церквах полагати псалтыри и евангелия и апостолы и прочая...»
Обстановка очерчена предельно точно. После взятия Казани (и, очевидно, еще до покорения Астраханского царства в 1555 г.) для освоения громадной чужеплеменной территории христианизация ее представлялась делом безотлагательным и основным. Речь шла не об обычном, хотя бы и усиленном строительстве и обновлении церквей, а о единовременном возведении многих десятков новых церквей. Каждая же из них нуждалась в целом наборе книг, без которых не могла идти служба. Книги пришлось специально скупать, разыскивать, но... «в них же мали обретошася потребни», то есть среди книг, Находимых на рынке, лишь немногие оказались пригодными. Прочие же, говорится в федоровском «Послесловии», все были испорчены или вследствие малограмотности переписчиков, «неискусных в разуме», или же из-за небрежности. Когда это было доведено до сведения царя, он, «дабы впредь святые книги изложились праведне» (т. е. имели исправный текст), начал «помышляти како бы изложити печатныя книги» подобно тому, как то ведется у других народов (в частности, в Венеции); идея Иоанна IV встретила восторженное одобрение митрополита Макария, объявившего ее внушенной свыше. «И тако... начаша изыскивати мастерства печатных книг в лето 61-ое осмыя тысячи» (7061 «от сотворения мира», т. е. 1553 по христианскому счету).
Иначе говоря, вскоре же после присоединения Казанского царства остро обозначился массовый одновременный спрос на много экземпляров гарантированно проверенного текста; спрос этот не мог быть удовлетворен на старых путях ни качественно, ни количественно; это и служит толчком к введению книгопечатания на иностранный манер, причем церковные власти не только не препятствуют этому, но заинтересованы в первую очередь. Начало опытной работы по овладению типографским делом («изыскивати мастерства печатных книг») относится к 1553 г., то есть за десять лет до начала печатания «Апостола», но лишь примерно за два года до выхода в свет первого «Евангелия» первого шрифта.
Таким образом, текст «Послесловия» Ивана Федорова не только не противоречит новым научным выводам и догадкам, но, наоборот, подкрепляет их и сам получает полное звучание. Когда прежде считали, будто в этих словах излагается непосредственная предыстория самой федоровской типографии, приходилось прибегать к величайшим натяжкам, допуская, например, что осознание этой потребности сложилось лишь через много лет после завоевания Казани (и к тому же почему-то без учета уже завоеванных еще более обширных Астраханских земель) или что типографию строили 10 лет! Теперь же вполне определенный смысл получал и дальнейший текст, где говорилось о приглашении царем самого Ивана Федорова и о том, что тот вместе с Петром Мстиславцем «первее начаше печатати» данное издание.
Правда, имеется в тексте одна серьезная трудность. Дело в том, что вслед за датой 7061 года сразу приведена по другому счету дата «в 30-е лето государства его». Но 30-й год правления Иоанна IV приходится не на 1553, а на 1563 год. Явная опечатка! Но в какой из цифр? Прежде считали, что она в первой, и исправляли на 7071, то есть 1563 год. Но мы уже видели, что это равносильно представлению, будто мысль о христианизации Казани пришла ровно к десятилетию ее подчинения, что абсурдно. Опечатки, хоть и редко, но встречались даже у столь тщательного печатника, как Иван Федоров. Однако крайне странно, чтобы опечатка пришлась как раз на ответственнейшее место в тексте, указывающее на начало той самой работы, ради увековечения которой и написано «Послесловие». Вопрос это сложный; не совсем синтаксически ясной получается и следующая фраза о том, что «благоверный же царь повеле устроити дом от своея царския казны...» Очень по этому соблазнительно видеть в этой части не опечатку в цифрах, но лишь случай крайне непоследовательной в те времена пунктуации. Достаточно после слов «...осмыя тысящи» вместо запятой предположить точку, а после слов «...государства его» вместо точки — запятую, как все становится вполне осмысленным. В 1553 г. начались опытные работы (деятельность «анонимной типографии», явно царя не вполне удовлетворившая, а потому вообще — ив данном тексте тем более — не заслуживавшая дальнейшего описания). «В 30 же лето своего царства», то есть в 1563 году, царь велел уже строить на его средства дом «идеже печатному делу строитися» и стал щедро выдавать «от царских сокровищ» работникам («деятелем») «Николы чудотворца Гостунского дьякону Ивану Федорову» (т. е. Федоровичу, фамилии у него не было) «да Петру Тимофееву (т. е. Тимофеевичу) Мстиславцу» (из города Мстиславля) на расходы как по сооружению типографии, так и на их собственное пропитание и содержание вплоть до полного завершения их дела. «И первее начаша печатати сия святыя книги...» Как видим, Иван Федоров далек от приписывания себе чести печатания вообще первой на Москве книги. Неслучайным кажется и порядок, в котором перечислялись им книги, нужные для вклада в церкви: евангелие (даже в двух изданиях) и псалтырь были уже выпущены первой типографией до начала работы Ивана Федорова и Петра Тимофеева. Именно потому-то они и смогли начать с иной книги, содержавшей другие части библии, нужные в богослужении: «Деяния апостолов» и «Апостольские послания».
Кто был создателем первых московских книг, без прямых учителей усвоившим и наладившим типографскую технику, мы до сих пор в точности не знаем. Есть логические основания считать таковым упоминаемого в 1556 г. по совсем иному поводу Марушу Нефедьева, который в письме Грозного назван «мастером печатных книг»; выдвигалось также учеными имя Васюка Никифорова. Но точных документальных данных мы на этот счет не имеем. Однако, как мы установили в первой главе, когда речь шла о восполнении скудных документальных сведений об изобретении книгопечатания, при отсутствии прямых показаний литературных или архивных источников, ученые не сдаются, не отступают перед трудностями и докапываются до вполне надежных данных. Подобно этому, тщательным изучением самих сохранившихся экземпляров (причем особенно помогли точные методы, выработавшиеся в шрифтоведении, и в исследовании инкунабулов и гравюр) наши библиотекари, историки, искусствоведы, библиографы шаг за шагом восстанавливают картину зарождения русской печати. Так, например, было замечено, что в первых «дофедоровских» изданиях никогда не бывает общего смещения всех красных букв на странице по отношению к черному шрифту, но зато сплошь да рядом у одной и той же буквы часть ее оказывается черной, а часть — красной. Это неоспоримо доказывает, что печатники этих книг не знали применявшегося повсюду способа печати двумя красками с двух раздельных печатных форм, но, напротив, невольно повторили технологическую беспомощность Шеффера при печатании им первых цветных инициалов. Ни у Ивана Федорова, ни в последнем из изданий анонимной типографии это более не повторяется.
Было также установлено, что в федоровских изданиях ни разу не применено ни малейшего из тех орнаментов (заставок, инициалов, «цветков» на полях), которыми пользовались в анонимных изданиях, и что все эти орнаменты, а равно и все четыре шрифта этих изданий ни разу не встречаются после 1567 г., в то время как шрифт московского «Апостола» применялся неоднократно, и орнамент изданий, выполненных Иваном Федоровым на Литве и на Украине, несомненно, отпечатан с тех же самых досок, которые были вырезаны для «Апостола». Из этих обстоятельств неизбежно выводятся заключения о том, что хозяйство обеих первых московских типографий было совсем раздельным и доступа к первой из них, вероятно, Иван Федоров не имел; что он не бежал тайком из Москвы, ибо несомненно вывез не только семью и помощника, но и большой набор гравировальных досок и ежели не самый комплект шрифта, то набор матриц или хотя бы пунсоны; что, стало быть, не могла погибнуть его типография в огне, так как при поджоге именно это оборудование было бы обречено на гибель; что, напротив, весьма вероятен пожар первой, «дофедоровской» типографии анонимных изданий.
Были изучены особенности художественного стиля в оформлении ранних московских изданий, и высокое мастерство московского «Апостола» и других изданий Ивана Федорова проступило еще ярче. Мы не знаем в точности, как распределялись обязанности между обоими печатниками, но можно предполагать, что гравером (а стало быть, и создателем первой русской иллюстрации) был именно Петр Мстиславец. Иллюстрация эта — фронтиспис (1), изображающий евангелиста Луку за писанием «Апостольских деяний». Для него очень продуманно использована рамка одной из гравюр
---------------------------------
1. Так называют гравюру, расположенную непосредственно перед титульным листом.
---------------------------------
немецкой библии, напечатанной в Нюрнберге в 1524 г. и повторенной в чешской библии, изданной в Праге в 1540 г. Гравюра сделана составной (ср. выше), и фигура внутри рамки — самостоятельное и очень удачное творение московского мастера; рамка же эта еще не раз была использована в позднейших изданиях Ивана Федорова.
Из данных, приведенных в конце московского «Послесловия», явствует, что книга была начата печатанием 19 апреля 1563 г., а закончена 1 марта следующего года. Тираж ее неизвестен, но должен был быть немалым; до наших дней дошло много экземпляров, хотя и не всегда полных. В книге всего 267 листов, двуцветная печать выполнялась в два приема, строчки повсюду безукоризненно выключены, качество печати как текста, так и гравюр отличное, имеется 46 заставок, выполненных с 20 досок, и 22 инициала, сделанных с 5 досок; с учетом всего этого нужно темпы выпуска этой книги признать очень неплохими.
Но в этих же заключительных строках «Послесловия» 1564 г. упомянут уже не митрополит Макарий, видный ученый, активный сподвижник реформ Иоанна IV, руководитель целой системы литературных коллективных трудов, способствовавших укреплению культурного и национального единства, централизации и абсолютизма. Влиятельный и энергичный покровитель начального русского книгопечатания умер. «Апостол» был закончен в «первое лето святительства» митрополита Афанасия — человека, по меньшей мере чуждого всему этому кругу идей. Дело, конечно, не в чисто персональном обстоятельстве: в окружении царя начали брать верх противники его преобразований.
Возможно, именно в этом заключается объяснение того, что после «Апостола» Иваном Федоровым в Москве была выпущена (правда, в целых двух изданиях 1565 г.) лишь одна небольшая книжечка молитв — «Часовник», служившая, однако, не столько для церковного обихода, сколько для обучения чтению (и потому дошедшая до нас, в отличие от «Апостола», лишь в абсолютно единичных экземплярах). Сам печатник через 10 лет, в «Послесловии» к львовскому переизданию «Апостола», будет жаловаться на зависть, изгнавшую его из отечества, на озлобление «многих начальников и священноначальников и учителей», обвинявших его в ересях, но специально оговорит при этом, что гонение исходило не от самого государя (ни о пожаре, ни о конкуренции переписчиков, столь упорно упоминаемых в связи с этим в книгах об Иване Федорове, сам Иван Федоров, как видим, даже здесь, где это было бы всего уместнее, и не помышляет).
Отъезд в Литву не был ни бегством, ни изгнанием; не исключено даже, что он соответствовал видам Грозного, ибо вся дальнейшая деятельность печатника была связана с поддержкой православия против католичества, отдельных магнатов против польского короля, а главное белорусского и украинского населения против насильственного его подчинения Польше. Нет ни надобности, ни возможности эту борьбу представлять себе в виде лобовых атак или войны памфлетов и воззваний. Борьба абсолютизма с родовитой феодальной знатью, нового дворянства с папством, наступление контрреформации и яростное сопротивление крестьянства и ремесленной бедноты старым и новым угнетателям разыгрывались в литовских лесах и на просторах Украины иначе, чем в окрестностях заключения Марии Стюарт, в Париже Варфоломеевской ночи или среди отсветов костров инквизиции, разожженых Альбой в Нидерландах. И все же только на фоне этих общих процессов истории XVI в. можно понять и трудность дальнейшего пути Ивана Федорова, и самое значение его дела.
В самой Москве книгопечатание не вовсе исчезло вместе с создателями «Апостола»; в 1568 г. ученики их Никифор Тарасиев и Невежа Тимофеев выпустили «Псалтырь»; когда Иван Грозный, покинув Москву, обосновался в Александровской слободе, центре опричнины, там впоследствии тоже возникла типография, выпустившая в 1577 г. еще одну «Псалтырь», наконец, уже при Борисе Годунове, в 1589 г. книгопечатание возобновилось в самой Москве. Даже в годы польской интервенции прервавшееся было московское книгопечатание (сгорел Печатный двор) восстановилось в Нижнем Новгороде трудами Никиты Фофанова, а затем с 1615 г. книги выпускались в Москве уже бесперебойно. Появились понемногу и светские книги — азбуки (1634 и 1639 гг.), руководство по военному делу (1649) и др. Но вплоть до начала XVIII в. выпуск книг не превышал 1—2 в год, и подбор книг был почти сплошь религиозным и богослужебным; великолепное мастерство первых печатников нашло себе хороших преемников в типографах и граверах Печатного двора в XVII в., однако общий облик книги оставался традиционным. Все это исчерпывающе объясняется не только самим содержанием этих книг, но тем, что книгопечатание оставалось монополией государства и церкви, не стало отраслью оживленной ремесленной, а затем предпринимательской деятельности.
То обстоятельство, что в России книгопечатание не только возникло по почину государственной власти, но и в течение двух столетий оставалось ее монополией, что самодержавие и церковь не выпускали производство и распространение книги из своих рук, наложило в дальнейшем свой тяжелый след на все развитие нашей культуры и общественной мысли.
Но несмотря на все свое могущество и нетерпимость, не эти силы определили великое будущее народа; они не могли стать и не стали воплощением его дум, вождями в борьбе. Казенная организация книгопроизводства и узость тематики, сказавшиеся на судьбах ранней русской печати, не исчерпывают ее свойств. И дело не в высших ее художественных и технических достоинствах — мало ли поистине великолепных изданий знало типографское искусство XVI в.! Есть в начальных страницах ранней русской типографской истории две черты, которые скромное это начало ставят наравне с ярчайшими и самыми передовыми проявлениями мировой общественной мысли своего столетия, а Ивана Федорова обрисовывают превосходящим многих из своих современников, собратий по профессии. Эти-то черты и явились в дальнейшем подспудной, но властной стихией русской книги в столетия самодержавия, они-то и определили характер нашей литературы и общественной мысли, сохранили высоту помыслов народа, выковали из него впоследствии несравненного борца-революционера.
Черты эти — идейность и демократизм. Они могли принимать в прошлом разнообразные, порой причудливые формы; неизбежно и у Ивана Федорова они принимали своеобразную окраску. Однако именно в его деятельности на чужбине видим мы несомненные предвещания прогрессивного развития нашей печати и литературы.
Обо всем этом может рассказать только специальная книга. Здесь же достаточно собрать несколько определяющих фактов, не задерживаясь на перечислении изданий, на характеристиках ид типографских и графических особенностей, не анализируя экономические, биографические или вероисповедные детали.
Во всех случаях Иван Федоров неизменно подчеркивал свое московское происхождение («москвитин»), принадлежность к русскому народу, что далеко не всегда легко давалось на чужбине, порой прямо враждебной.
Первого своего пристанища в Литве (в Заблудове) печатник, выпустивший там в 1569 г. «Евангелие учительное» и в следующем году более скромную «Псалтырь с часословцем», лишился, как только его покровитель, гетман Великого княжества Литовского, после Люблинской унии 1569 г. почувствовал для себя более выгодным отступиться от пропаганды и защиты православия, исповедовавшегося белоруссами. Милости гетмана Ходкевича продолжались, но раз печатный станок был обречен на бездействие, удержать в Заблудове Ивана Федорова не смогли ни поместье, ни предложенный ему дворянский образ жизни. Голос, твердивший ему упрек в зарывании таланта, напоминавший ему об его призвании «сеять духовные, а не пшеничные семена по вселенной», не давал ему покоя.
Точно так же оборвался и «острожский» период жизни печатника, как только покровительство крупнейшего волынского магната и мецената князя Константина Острожского приостановилось по политическим соображениям в условиях активного натиска иезуитов, окатоличения и ополячения. В Остроге в 1580—81 гг. был создан типографский шедевр — первая полная славянская библия, отлично снаряженная типография выпустила еще два издания; но и здесь печатник не сколотил состояния и здесь не остался жить, едва исчезли перспективы дальнейшего издательства, прерванного в итоге «католической реакции».
С трудами и муками, по бездорожью, в разгар эпидемии добирался Иван Федоров осенью и зимой 1572 г. из Литвы во Львов, на который возлагал величайшие надежды. Горькое разочарование встретило его в этом богатейшем и оживленном центре Западной Украины — никакие мольбы, уговоры, слезы и унижения не помогли ему собрать у «богатых и благородных» средства, необходимые на устройство печатни. Лишь понемногу составился необходимый капитал на взносы ремесленников и низшего духовенства. На эти средства была сооружена типография, заказана новая гравюра апостола Луки, отпечатан лист в лист, строка в строку по московскому образцу льговский «Апостол» 1574 г. Дело, казалось бы, началось блестяще, однако через два года печатник вынужден броситься к князю Острожскому, так как стоял накануне полного разорения. Рынка для сбыта не было, заинтересованного спроса у влиятельных и состоятельных кругов богослужебная книга не находила, хотя для поддержки православной церкви, в данном случае опоры национального сопротивления, являлась сильным оружием.
Тягостным был и второй приезд, снова с разбитыми надеждами, когда Иван Федоров из Острога вернулся во Львов. Типография его была заложена ростовщикам, наладить выпуск новых книг не удалось до самой смерти в 1583 г., однако все говорит о том, что Иван Федоров и тут подготовлял возобновление работы.
Если все эти данные, давно известные, обрисовывают фигуру выдающегося мастера типографского искусства, влюбленного в свое дело, несгибаемого патриота, с неукротимой энергией пять раз начинающего на пустом месте и доводящего до окончания книги, «пред тем невиданные», то одно совсем недавнее открытие существенно восполнило этот образ. Как это ни было неожиданно, но в 1954 г. впервые нашей науке стало известно об одном издании, несомненно сошедшем со станка Ивана Федорова и купленном одним коллекционером в Риме еще в 1927 г. Сам по себе этот факт позволял расширить представление о числе федоровских изданий, уточнял деятельность печатника во Львове и т. п., но главный его интерес заключался в другом — в его характере.
В том же 1574 г., когда им в феврале был выпущен львовский «Апостол», Иван Федоров издал букварь. Таким образом, прежде всего приходилось на 60 лет вперед перенести начало русской светской книги, которое прежде принято было относить к «Азбуке» Василия Бурцева 1634 г. Оказывается, и украинско-русская печать не составляла в этом отношении исключения, и здесь массовый спрос существовал вовсе не только на книги богослужебные, но также именно на начальную учебную литературу. То, что эта книга не на древнеславянском языке, а на русском и рассчитана прямо и непосредственно на изучение русского языка в полонизируемом Львове, составляет существенную ее характеристику, убедительно обрисовывает общественную направленность тамошней типографской деятельности Ивана Федорова. Кроме того, изучение состава и редакции этого небольшого учебника показывает, что Иван Федоров не просто перепечатал некий ходячий текст, но переработал его, «сократив вмале» «ради скорого младенческого обучения», и, таким образом, проявил себя с новой стороны, непосредственно педагогической, иначе говоря, практически-просветительской. Букварь 1574 г. оказал большое влияние на дальнейшие пособия, так как они в течение свыше века подражали ему.
Существование Букваря 1574 г. позволяет, однако, сделать еще один вывод: оказывается, издательская программа Ивана Федорова, несмотря на его кочевья и срывы, обладает удивительной полнотой и систематичностью. В Москве, Заблудове, Львове, Остроге он каждый раз издавал наряду с большой и дорогой книгой одно мелкое и более простое издание (очевидно, служившее и для подготовки учеников и помощников); при этом он сумел охватить все звенья «лествицы» тогдашнего обучения чтению: букварь — часовник — псалтырь — библия.
В число кратких текстов букваря — хрестоматийных примеров для чтения — печатник включил «молитву Манассии». Это был сильный агитационный прием: Манассия горько каялся в том, что в трудный для своего народа момент поступился верой. Не случайно и в кратком послесловии к букварю Иван Федоров обращался к «христианскому русскому народу греческой веры», то есть к крестьянству и мещанству (ремесленному населению городов).
По силе характера, предприимчивости, преданности типографскому делу многое роднит московского печатника с его прославленным современником — Плантеном, которому в те же годы тоже приходилось не раз восстанавливать свое производство после разорения. Однако мы уже видели, как в Плантене над художником и книжником, типографом и мастером торжествует предприниматель. Велики различия в экономическом развитии Фландрии и Литвы, в размахе книгопроизводства, и они многое объясняют. Но высокая идейность и демократизм Ивана Федорова, то есть просветительская, прежде всего, природа его личности и деятельности,— не только проявление более ранней ступени развития книгопроизводства. Они — неотъемлемая часть общей судьбы русской книги и культуры, та живая струя, которая питала ее в самые тяжелые годы и напоила ее могучими силами.

Ответы и вопросы (вместо заключения)

В. С. Люблинский. "На заре книгопечатания"
Издательство "Учпедгиз", М., 1959 г.
OCR Biografia.Ru

Книга — одно из величайших чудес, созданных человеком. Это очень сложное явление. Содержанием своим она связана с работой мысли ее автора, с задачами дня и наследием прошлого, с языком и культурой породившего ее общества. В ней звучат самые деликатные и самые звучные струны художественного творчества. Как предмет обращения — она товар, стоимость, продукт труда. По своему материальному воплощению она результат замысла типографа, редактора, художника и в зависимости от них — предмет искусства, удобный рабочий инструмент, бесцветная посредственность, или нарядная безделушка. Но подобно тому как ни один самый гениальный человек не исчерпывается и ие объясняется только свойствами своего характера, одаренностью, физическими и душевными качествами, но может быть понят лишь с учетом его места и роли среди современников, предков и потомков, так и отдельная книга, сколь бы она ни была своеобразна, проходит свой путь на земле лишь как активная или пассивная участница общего литературного процесса с его лагерями и направлениями, традициями и открытиями.
В каждой книге, если она только достойна этого названия, заключено многое из прошлого, и в каждой — зачатки будущей жизни (хотя бы сам предмет, которому она посвящена, и вовсе не заявлял об этом). Тем более — во всей совокупной «книжности» той или иной эпохи. В этом смысле книга — яркий показатель жизни самого общества; она как бы сразу является и орудием в борьбе и памятником достигнутого.
Первые же лучи зари книгопечатания осветили перед нами в связи с этим множество вопросов, казалось бы, очень разнородных и подчас специальных. Но последние интересовали нас не сами по себе, а привлекались лишь для того, чтобы показать, как все стороны создания книги связаны с закономерным поступательным развитием человечества.
Познакомившись в кратком очерке с судьбами европейского книгопечатания в XV—XVI вв., читатель найдет ответы на ряд вопросов не только о конкретной обстановке и фактах изобретения типографской техники, ее появления в отдельных странах и распространения, не только об особенностях старинной книги. Перед ним должны раскрыться закономерности — общественные и технические: появление печатной книги, связи этой книги с жизнью общества, картина быстрого роста роли книги в научном прогрессе и в общественных конфликтах. Мы старались показать и то, как уже в XV в. в зародыше имелись элементы будущего и как далеко следующее столетие пошло в их развитии.
Совершенно очевидно, однако, что даже в том расцвете, который характеризует печать XVI в., перед нами — не более как юношеская проба сил. Социальные противоречия поведут человечество к новым боям за лучшее будущее. Как при этом книга будет выступать в качестве орудия классовой борьбы?
С концом XVI в. человечество стоит еще только на пороге блистательного подъема наук. Как послужат они изменению характера книги и как книга послужит этому прогрессу объективной истины, в поте и крови завоевываемой человечеством? И как будут совмещаться и соотноситься эти две столь несходные функции книги?
Что вызовет появление сперва газеты, а затем и журнала? Как сформируется новая сила — общественное мнение? Как зародится лозунг «свободы печати» и какой ценой и в какой мере народам удастся отвоевать эту свободу в классовом обществе?
Каковы отличия книги, впервые раскрепощенной от классовой зависимости? Как на нынешнем этапе книга помогает борьбе светлого будущего человечества против сил реакции?
Вот несколько вопросов среди великого множества, выдвигаемых историей дальнейших столетий. Если у читателя возникнет желание — уже в других книжках — разобраться в подобных вопросах, значит эти страницы были для него написаны не напрасно.

Date: 2015-08-15; view: 319; Нарушение авторских прав