Развлечения

Ирвин Шэтток – Сатипаттхана. Опыт внимательности

Сашташтхана — особая техника медитации, впервые предложенная Буддой и возрожденная в Бирме буддийским мона- хомМахаси Саядо, руководителем центра в Рангуне, где она преподается монахам и мирянам. Техника настолько эффективна и в то же время настолько проста,что фактически именно ее крайняя простота является одной из наибольших трудностей для европейца — ибо этот метод воспитания ума не требует никакого философского понимания и никаких особых религиозных веровании...

Эта книга — рассказ о попытке проверить воздействие тщательно испытанной восточной системы на типично западный ум.

Ирвин ШЭТТОК ОПЫТ ВНИМАТЕЛЬНОСТИ

Медитация Сатипаттхана

Редактор И. Старых Художественное оформление А. Микушев Макет И. Петушков, В. Сафиров

Отпечатано с негативов заказчика в типографии издательства «Пресса Украины»

252006, г, Киев, ул. Анри Барбюса. Б1/2, Зак. 0223048.

ISBN 8»71010-004-8 Без объявл.

СОДЕРЖАНИЕ

Начало 6

Устройство 18

Первые шаги 31

Ум в тупике 43

Метод сатипаттхана 56

Нет души, нет Бога 67

Некоторые мысли об уме 81

06 измерениях и времени 94

Развлечения.... ИЗ

Последствия 130

1. Начало

В последнее время появилось великое множество книг о медитации. Некоторые из них превосходны и рассматривают предмет как нечто такое, чем мог бы заняться обычный средний человек, не рискуя при этом прослыть эксцентричной личностью. Другие чрезмерно насыщены техникой и сложны. Они создают у читателей впечатление, что придерживаться требуемого ими порядка занятий и выполнять все процедуры смог бы только какой-то сверхчеловек. Моя цель — не в том, чтобы увеличить число печатных руководств: я хочу рассказать о собственном опыте прохождения специального курса медитации в центре Саасана Йита в Рангуне. Думаю, что это может оказаться интересным и для других — не потому, что я обладаю какой-то особой способностью к медитации или специальными знаниями, а как раз в силу противоположной причины. Я не наделен никакими особенными психическими качествами или мистическими наклонностями; несомненно, в духовном отношении я — не более чем средняя личность, и ступень, до которой я сумел довести этот курс сатипаттхана во время своей поездки, мои переживания в процессе глубокого проникновения в свой ум, результаты тренировки — всего этого мог бы ожидать любой другой человек, временно отложивший для той же цели свои повседневные занятия.

Как будет объяснено ниже, в течение курса мне пришлось решительно изменить свои привычки в. области питания и сна. Мой распорядок дня, возможно, покажется слишком суровым, чтобы принять его добровольно. Но фактически, западные привычки отпали от меня без какого-либо усилия, и это не создало никаких неудобств,— по всей вероятности потому, что темп моей жизни до сих пор был явно заниженным. И, конечно, во время обучения я находился среди множества людей, занятых тем же, что и я; мое положение напоминало положение подростка, поступившего в новую школу: он легко входит в новую рутину, не ощущая, что иногда она оказывается необычайно утомительной.

В Бирме прохождение такого особого курса является для мирян вполне обычным делом: многие бирманцы — в их числе и некоторые выдающиеся общественные деятели этой страны — отправляются в один из меди- тациоиных центров для периода строгой практики медитации, который обычно длится не менее шести недель. Это происходит один или два раза в период их деловой жизни, а также, разумеется, еще раз после отхода от дел. Во время моего пребывания в Центре среди многих других посетителей там оказался только что вышедший в отставку начальник полиции Рангуна — он проходил “восстановительный курс”. Однажды, заглянув ко мне, он объяснил, почему чувствует необходимость пройти этот курс. В соседней с моей келье находился молодой человек, владелец нескольких фабрик пастеризованного молока, снабжавший своими продуктами весь Рангун. Он оказался весьма активным мирянином, уже однажды прошедшим курс подготовки в центре Саасана. Правда, мне не кажется, что он относился к курсу так же серьезно, как и другие, потому что его ежедневно навещала жена, и он был склонен к общению с другими «студентами».

Хотя в центре не существовало никакого надзора за выполнением распорядка дня, здесь крайне неодобрительно относились к разговорам и чтению. Это в особенности касалось тех, кто проходил курс строгой медитации, а для находившихся там монахов такое времяпрепровождение было строго запрещено.

Может быть, читателя заинтересует вопрос о том, что заставило меня решиться испытать свои силы в медитации,— и почему мне пришлось для этой цели избрать буддийский монастырь. Оба эти вопроса весьма существенны, а поскольку оправданность данной книги зависит от ответов на них, я хотел бы немного отклониться от главной линии повествования и выяснить с самого начала, что стало побудительной причиной и основанием для этого поступка, который многим моим друзьям показался по меньшей мере необычным.

Немногие из нас по своей воле сменили бы свой нынешний образ жизни на условия, существовавшие, скажем, двести лет назад, если бы не могли при этом получить гарантии, что при таком обмене они окажутся среди обеспеченного класса. Но даже и тогда, несмотря на романтическую окраску жизни тех дней, как это видно в кинофильмах и множестве романов, мы обнаружили бы неустроенную, грубую, зачастую антисанитарную и малопривлекательную жизнь. Лишенные украшений ложной романтики, неудобства и недостатки тех дней резко выступают наружу, когда на них смотрят из более счастливого опыта нашей нынешней жизни. Сейчас мы настолько свыклись с комфортом и удобствами, что если бы нам пришлось навсегда обосноваться в условиях, где они отсутствуют, это было бы для нас шоком, разрушающим все иллюзии.

Впечатления точно такого же рода, очевидно, вынес бы из условий нашей современной жизни человек, который будет жить двести лет спустя; но нам, живущим в этих условиях, трудно обнаружить вещи, которые для него разрушительны. Мы привыкли к ним, мы соглашаемся с ними ц во многих случаях даже не понимаем их вреда. К тому же, если некоторые люди и замечают, что некоторые привычки и обычаи нашей цивилизации оказывают на нас дурное влияние, они мало что могут изменить. Волна прогресса приносит с собой эти вредные последствия, и они переходят далее под прикрытием тех выгод, с которыми связаны. Но отдельный человек может сделать очень немного, чтобы уменьшить объем работающих вокруг него разрушительных сил, даже если он знает об их существовании и способен их заметить. Эта книга как раз главным образом и выражает точку зрения отдельного человека на те явления, которые имеют тенденцию подавлять нашу способность противостоять внешним обстоятельствам. Требуется по-новому понять источник такой способности, а также знать своеобразную технику для ее развития. Но нам самим трудно проявить достаточно энтузиазма для какой бы то ни было решительной переориентации нашей точки зрения. В целом мы слишком удовлетворены улучшениями, которые ввели в свой образ жизни, чтобы обратить внимание на то, что происходит вокруг нас. Мы не испытываем искушения взглянуть на сегодняшний день глазами будущего.

Многие из тех перемен, которые принесли с собой за последние сто пятьдесят лет гигиена и разнообразные приспособления для наших удобств, оказались не совсем полезными. Мы значительно увеличили процент людей, достигающих старости, не имея в то же время возможности предоставить им нечто лучшее, чем просто существование. Мы искоренили многие болезни, являвшиеся несчастьем для целых народов и истреблявшие множество людей; вместе с тем мы породили новые и еще менее поддающиеся лечению недуги. Мы в огромной степени уменьшили человеческие страдания и увеличили число массовых развлечений, не имея возможности сделать их конструктивными. Фактически, мы лучше обеспечены, устроены и защищены, гораздо лучше образованы (если знать, что это такое), чем наши предки двести лет назад. Однако нам угрожает опасность чрезмерной огражден- ности от таких явлений, которым тело могло бы сопротивляться самостоятельно. Разумеется, степень нашей безопасности далека от идеальной, и мы открыли себя целому сонму скрытых и гораздо более сложных расстройств. Мы живем в условиях стерилизации, иммунизации и профилактики; эти меры будут продолжаться до тех пор. пока мы не окажемся заполненными всевозможными превентивными средствами, включал и те, которые предохраняют нас от микроорганизмов, привыкающих к самым надежным нашим лекарствам. Таким образом, у тела оказывается все меньше и меньше причин строить свою собственную защиту.

Но физический аспект чрезмерной безопасности, конечно, не является наихудшим из так называемых «улучшений» жизненных условий. Непрестанное возбуждение, свойственное современной жизни, переполняет все наше существо во время бодрствования, а нередко и во время сна. Быстрая смена событий в частной, национальной, международной, а в недалеком будущем и планетарной жизни все время заставляет нас перескакивать от одного напряжения к другому, от одной эмоции к другой, вследствие чего оказываются перегруженными наши надпочечники. Если же в этом лихорадочном возбуждении наших нервов наступает какой-то перерыв, мы чувствуем скуку. Мы привыкли к постоянному возбуждению чувств и не знаем, чем занять ум, когда оно отсутствует. Симптом скуки заглушается также и лекарствами. Есть средства, вызывающие расслабление, и есть средства для того, чтобы подстегивать нас, когда расслабление закончилось. Существуют средства, чтобы погружать нас в сон, существуют и другие — для пробуждения. С мозгом происходит то же самое, что и с телом: его освобождают от большей части природной нагрузки,— но с гораздо более серьезными и далеко идущими последствиями: его защитные возможности оказываются подорванными, и сила, которую он содержит внутри себя, не в состоянии выработать естественные противоядия. Необходимость врожденного противоядия от возрастающего нервного напряжения, которому мы в настоящее время подвергаемся и в нормальных условиях, является делом чрезвычайной важности. Но пока такого противоядия не существует.

«Посмотрите, однако,— может возразить кто- нибудь,— как легко сейчас любому человеку воспользоваться каким-нибудь видом отдыха; а с сокращением рабочего времени благодаря автоматизации здесь открываются даже еще более широкие возможности!». Но подобная перспектива грозит появлением даже большего числа болезней, возникающих от нервного напряжения,— если эту опасность вовремя не заметят и не примут меры к тому, чтобы подготовить людей для жизни в условиях незанятости. Ведь во многих случаях отдых означает лишь введение серии напряжений другого типа, и подлинный отдых остается почти неизвестным. Это утверждение может звучать преувеличением, казаться пессимистической картиной такого существования, которое, в конце концов, является разумным и приятным. Может быть, так оно и есть. Но верно и то, что мы в значительной етепени утратили искусство расслабления; и то, что заменяет — или во многих случаях безвозвратно заменило — более спокойные занятия прежних дней, не требует от нас участия и не приносит нам успокоения. Мы становимся наблюдателями немногих, а эти немногие оказываются высшими специалистами, обеспечивающими нас тем, в чем, как нам кажется, мы нуждаемся. Именно это наблюдение за тем или иным исполнителем и одновременное отождествление'себя с ним приносит нам вред. В кино мы сочувствуем радости или муке героя или героини, как если бы они были нашими собственными. Во время футбольного матча именно наши ноги забивают гол или бьют мимо ворОт. И снова наши эмоции выходят из границ, а надпочечники оказываются вынужденными реагировать на все эти события, как будто бы мы сами является их участниками. У каждого, кто приостанавливается, чтобы подумать, куда ведет подобный образ жизни, возникает сильное желание хоть на мгновенье остановить это возбуждение, ощутить освежающую силу спокойствия и мира; внести в свою квартиру в Челси неизмеримое спокойствие гор; перенести в суету повседневной жизни •радость благоухающего весеннего луга. Сравнительно легко сесть на самолет и улететь к горам и озерам Швейцарии; но становится все труднее и труднее возобновить чувство,— слишком безличное, широкое и всеохватывающее, чтобы его можно было назвать эмоцией,— которое охватывает наш ум, когда мы оказываемся лицом к лицу с величественной красотой природы. Прогулка на самолете не может заменить его; в лучшем случае она лишь на время приостановит процесс распада. Но, к несчастью, мы думаем иначе. В действительности ум не нуждается ни в горах, ни в море для того, чтобы всколыхнуть свои недра или раскрыть свои богатства. А мы забываем об этом; и если не содействовать развитию способности ума восстанавливать свои силы, мы утратим чувство собственной неповторимости и превратимся в незначительную частицу массового ума.

Нам необходимы две вещи: культивирование чувства отвлечения от внешнего мира и уход во внутреннее уединение, где самопроизвольно возникает безопасность, где сила проявляется не в действии, а в безмолвном согласии. Нам необходимо также развитие постоянной изолированности от потрясений и напряжения современного образа жизни.

Эти мысли постоянно возникали у меня в течение всей жизни, которая в большей своей части была энергичной и деятельной. Однако в ней имелось много возможностей для спокойных размышлений — возьмем, например, вахтенного офицера на мостике корабля ночью, вдали от оживленных путей; никакие заботы не нарушают тишины долгих часов, и единственным фоном для размышлений оказывается звук разрезаемой воды и ее плеск у бортов корабля. Так же, иногда возвращаясь после длительных учений на исправно звучащем самолете над морем, я проникался убеждением, что мне необходимо планировать и сознательно развивать противоядия от окружающих нас со всех сторон новшеств, создающих постоянное напряжение, и нужно регулярно пользоваться этими противоядиями.

Но почему же не обратиться к религии? Такой очевидный вопросі И этот вопрос требует убедительного ответа. Простым и честным ответом будет следующий: религия, как я ее понимаю, выражаю и чувствую,— это не тоі Но это мое индивидуальное мнение, которое само по себе может оказаться не более чем признанием неудачи. Однако эта неудача оказывается столь всеобщей, что ее причина должна быть двусторонней. Для многих людей простой факт неудовлетворенности христианством состоит в том, что оно просто не выросло вместе с растущими потребностями людей. Оно все еще говорит детским языком; значительное число его догм оказывается неприемлемым, а некоторые из них просто непонятны. В нем слишком уж много того, что сделано людьми, и слишком мало того, что сделано Христом; а то. что прибавлено людьми, было использовано для расширения детских аллегорий или усложнения простоты. Даже по признанию его собственных представителей, оно несовершенно, и некоторые литургические увещевания, все еще содержащиеся в молитвенниках, звучат эхом средневековой комнаты пыток. Я не отрицаю того, что многим людям оно приносит утешение; это утешение достигается при помощи передачи своего бремени и принятия того, что думают другие, без пользования своей абсолютно здоровой критической способностью, которая является нашим первородным правом как человеческих существ. Действительно ли я так думаю? Мое ли stg о^Зственное переживание, или я заимствовал его у других и оказался настолько ленивым или трусливым, что так и не решился открыть, могут ли их мысли и убеждения стать действительно моими, подтверждающими мой опыт? Религиозная молитва как противоядие чересчур формальна; если даже она и не формализована привычкой, она остается слишком антропоморфной — воспользуемся этим выразительным, хотя и безобразным словом! Техника молитвы как ей нас учат, незрела. Ум взрослого христианина должен обладать способностью видеть дальше, чем понятие о Боге как об Отце или о бесконечно мудром Судье, а о Христе — как о Его Сыне. Эти детские аллегории более не удовлетворяют никого, кроме очень немногих.

Нет, не религия! Она слишком усложнена; а мне, как я чувствовал, требуется нечто не столь загрязненное, как нынешнее христианство,— предпочтительнее что-нибудь такое, на что наклеено как можно меньше ярлыков. Ничто не должно препятствовать этому новому источнику вести меня к более глубокой и плодотворной практике моей собственной религии, какой бы она ни была; однако это должен быть такой источник, который, насколько это вообще возможно, свободен от религиозных догм. Я стремился и к тому, чтобы избежать подхода, который пользуется эмоциями как средством или даже как элементом процесса приобретения способности улавливать моменты спокойствия. Мир и без того страдает от всеобщего переизбытка эмоций, так что последние могут оказаться наиболее ненадежным, лживым и опасным водителем. Кроме того, мне хотелось бы, чтобы мое решение вопроса оказалось бы пригодным для лю

бого человека, а поэтому следовало держаться подальше от всего, что содержит в себе частные религиозные верования. Именно эмоции раздробили христианство на множество религиозных течений и привели его к такой постыдной вещи, как история религиозных войн. Эмоция убивает терпимость. Я сам мог бы увлечься ее неумеренной убежденностью, если бы мне не удалось научиться становиться выше ее.

Очевидно, возможным путем приникнуть к источнику, которого я искал, была бы медитация. Но она оставалась для меня каким-то туманным предприятием, которое ассоциировалось либо с йогой, либо с религиозной преданностью. Само это слово для некоторых людей имеет какой-то пугающий смысл, вызывая в уме представления о чем-то таком, чем способны заниматься лишь святые и духовные люди. Конечно, такое впечатление совершенно ошибочно: самые далекие от духовности наши собратья ежедневно занимаются особого рода медитацией, хотя почти неосознанно и, конечно, без всякого контроля. Когда мы размышляем о чем-нибудь и при этом исключаем из ума все прочее, мы занимаемся медитацией. Молитва иногда бывает медитацией, однако простое повторение одних и тех же фраз — это не медитация. Глубокое размышление над религиозными вопросами есть медитация особого рода, окрашенная эмоциональными обертонами. Восточные религии и системы духовного развития, особенно буддизм и йога, обладают богатым опытом различных стадий медитации, доступных для чэловека, занятого повседневной работой, а такйсе и более глубоких ее стадий, в которые мы можем проникнуть, двигаясь шаг за шагом; там в конце концов исчезает интеллектуальное или эмоциональное содержание. Мне казалось, что здесь есть нечто, заслуживающее рассмотрения, поскольку медитация устраняет эмоции и не требует непременной религиозной принадлежности.

Первое, с чем сталкивается каждый, изучающий какую-нибудь систему медитации, одну из тех, которыми изобилует Восток,— зто необходимость такого контроля над собой, над своим умом, который далеко превосходит Есе, на что способен средний житель Запада. Если этот человек начнет практиковать какое-нибудь из самых простых упражнений, данный факт окажется для него весьма обескураживающим. Вероятнее всего, практикующий, отчаявшись, все бросит в убеждении, что наш ум отличается от восточного, рожденного для пассивности и терпения и располагающего бесконечным запасом времени, чтобы использовать эти качества. Но такое откровение нашего порхающего ума следует считать прямым вызовом нам, полным гордости за свои достижения во всех отраслях теоретической и практической науки. Наш ум — это самое чудесное и могущественное орудие, которым располагает человек, а мы кг считаем нужным утруждать себя тем, чтобы получить от него максимальную пользу. Лишь немногие из нас знают, как пользоваться им достаточно эффективно. По всей вероятности, мы применяем не более десяти процентов его мощности. Мы стараемся загрузить ум всевозможной информацией, большая часть которой нуждается в коррекции через регулярные промежутки времени; но мы не предпринимаем никаких усилий, чтобы развить эту удивительную машину до ее полной работоспособности и действенности. Никакой промышленник не допустил бы у машин своей фабрики такой напрасной траты энергии, какая имеет место в нашем уме, таких неэффективных методов использования этих машин, такого недостаточного отдыха, какой получает наш ум. Когда машина не работает, она отдыхает, трение движущихся частей более не вызывает ее износа; она не расходует электроэнергию, нефть, воду. Но привести ум в подобное состояние мы не умеем,— разве только это происходит случайно или во время глубокого сна без сновидений. Умение сознательно освобождать ум от напряжения имеет очень большую ценность. Настоящая медитация и есть расслабление: чем более глубокой и «лишенной формы» она будет, тем более значительным окажется ее восстановительное действие на человеческий организм. Поэтому медитация представляет собой подлинно практическое занятие. Она никоим образом не должна быть обязательно религиозной, хотя обычное представление о ней именно таково. Сама по себе она в своей основе академична, практична и полезна. Я думаю, что подчеркнуть этот момент особенно необходимо, потому что многие люди связывают медитацию лишь со святыми или набожными личностями и считают ее продвинутой формой благочестивой жизни.

В течение жизни я пробовал и другие способы для того, чтобы «уйти от вещей» и дать возможность спокойствию хоть на время самопроизвольно пропитать мое существо, оказать противодействие напряженным ситуациям, вызываемым ускоренным ритмом и заботами нормальной жизни. Но я обнаружил, что хотя в каждом случае такой образ действий приносил некоторую пользу, его эхо быстро умолкало, и я не мог внести в свою повседневную жизнь что-нибудь более действенное, чем вое поминания. Этого было недостаточно, однако воспоминания, по крайней мере, поддерживали понимание того, что можно многое приобрести, научившись жить скорее в качестве стороннего наблюдателя сцен деловой жизни, чем в качестве невольного ее участника. Не добиваясь своей цели с чувством неотложной необходимости, я постепенно стал чувствовать, что если бы мне удалось найти какой-нибудь метод медитации, свободный от эмоциональных и религиозных сложностей, который можно было бы разумно приспособить к нормальной повседневной рутине, это было бы как раз то, что мне нужно. Да и не только мне, ко и любому другому человеку, который чувствует, что его подлинная природа оказывается искалеченной и изуродованной постоянным и почти незамечаемым напряжением современной жизни.

Случайно я достал книжку с описанием, как мне показалось, именно такого метода. Я тщательно изучил ее, чтобы увидеть, действительно ли в ней содержится нечто такое, за что я считал бы возможным взяться. Это было весьма детальное описание метода сатипаттхана, сделанное цейлонским буддистом, который прошел курс в учебном центре в Рангуне. Сатипаттхана — это особый метод воспитания ума, впервые предложенный Буддой и возрожденный в Бирме буддийским священником Ма- хаси Саядо, руководителем центра в Рангуне, где этот метод преподается и монахам и мирянам. Он оказался простым — фактически, настолько простым, что сама его простота представлялась одной из главных трудностей! И для него не требовалось никакого философского понимания, никаких особых религиозных верований. Я не думал, что мне можно будет извлечь значительную пользу из какого-то вида медитации, если не начать ее практику с периода концентрированных занятий при условиях, которые, по крайней мере, благоприятны. А найти подходящие условия среди жизни такого рода, какую вел я, было нелегко. Но вышло так, что мне представился случай поехать в Рангун, где автор книги закончил свой курс. И вот я написал в буддийский Совет запрос о том, можно ли мне пройти обучение. Я получил чрезвычайно обнадеживающий ответ и весьма великодушное предложение взять на себя расходы за мое пребывание там во время курса. Соответственно я наметил план — использовать для прохождения курса свой четырехнедельный отпуск по окончании тогдашней службы и согласиться с тем фактом, что я, по общему предположению, собираюсь стать буддистом. Однако далее будет видно, что мой рассказ касается не обращения, а попытки проверить воздействие тщательно испытанной восточной системы на типичный западный ум.

2. Устройство

Мой рейс в Рангун был обычным, приходилось делать довольно длительную остановку и пересадку в Бангкоке. Пришлось поразмыслить над тем, какую одежду брать с собой: меня предупредили, что в феврале и марте в Рангуне будет уже очень жарко, а я почти ничего не знал о том, каковы условия жизни в Центре. В тропическом климате одежду приходится менять несколько раз в день: для этого необходимо наличие очень хорошей прачечной, которая выполняет заказы по первому требованию,— или нужно иметь большой запас хлопчатобумажных рубашек и т.п. Последнее сделало бы мой багаж довольно объемистым, а мне ужасно не хотелось явиться с видом европейского туриста. В конце концов я решил взять несколько хлопчатобумажных саронгов и рубашек, в расчете на то, что при необходимости я сумею постирать их сам. Однако вышло так, что Буддийский Совет подарил мне две пары лоунджи (бирманский эквивалент саронга); а один из помощников, работающих в Центре, стирал мне одежду за очень небольшую плату.

По прибытии в Бангкок я обнаружил, что аэропорт забит многотысячной публикой: они явились посмотреть парад воздушных сил, главным образом американских. Более сотни больших американских транспортных самолетов стояло вокруг аэродрома; позднее они поднялись в воздух и сбросили тысячи парашютистов точно в центр поля. Реактивные истребители с ревом проносились над восхищенными зрителями; я думаю, что толпам последних скорее доставляла удовольствие живописная картина множества разноцветных парашютов, грациозно плывших в синем небе, а самое значение парада не производило особого впечатления. Здесь было как раз такое небо, которое служило великолепным фоном для золотых куполов и башенок видневшихся повсюду храмов. Демонстрация военной силы могла бы казаться совершенно неуместной в стране, где мир считается движущей силой ума, а не вооружением для обеспечения безопасности. Было трудно понять, как могут эти люди считать СЕАТО, под чьим флагом демонстрировалось это зрелище, гарантом безопасности для страны. Буддизм всегда был самой невоинственной религией: факт существования новых идеологий, считающих оправданным применение любых средств для навязывания своих верований тем, кто еще не обращен в них,— не в состоянии быстро изменить мировоззрение, сложившееся в течение веков.

Безупречная работа этого крупного и важного аэропорта во время парада оказалась полностью расстроенной, и мой рейс в Рангун был отложен. Такие отсрочки, нередкие во время путешествий по воздуху, обычно порождают утомление и раздражение; но эта оживлялась зрелищем тысяч таиландцев, которые прибыли из Бангкока на автомобилях, на поездах или просто пешком; все они в своих ярчайших одеждах составляли целый калейдоскоп цветов и веселья, имевший мало общего со зловещими участниками самой демонстрации. Конечно, тут было и множество детей; девочки всегда выглядели серьезными и полными достоинства, тогда как мальчики бегали вокруг, наслаждаясь простором нового места для игры. Семейные группы повсюду спокойно сидели на скамьях или прямо на земле за оградой, терпеливо ожидая нового взрыва красок, вспыхивавшего на небе. В противоположность тому, что происходит в подобном случае почти в каждой западной стране, они ничего не ели; только некоторые пили из стаканов ярко окрашенные фруктовые соки; затем стаканы поспешно споласкивались в ведре с водой, рассчитанном на целый день. Снаружи, на дороге виднелись маленькие двух- и трехколесные повозки, с которых бойко торговали вареным рисом и горячими похлебками. Но гораздо позжэ, когда парад уже начался, стали непрерывно прибывать рикши на трехколесных велосипедах с моторами; их пассажиры в одеждах веселой окраски непринужденно сидели внутри этих отвратительных порождений западной цивилизации. Ничего подобного не было в Сингапуре, как впоследствии ничего такого не оказалось и в Бирме; увидеть этот шумный и зловонный вид повозок с рикшами можно было только в Таиланде. Конечно, в них можно было путешествовать на недалекие расстояния за город — таким был и этот маршрут, превышавший способности какого-нибудь бегуна — но их пыль и грохот превращали мирную сельскую местность в ад. То же самое делали и автобусы: это было несчастье, вынести которое могли только люди, с рождения привыкшие терпеливо покоряться трудной судьбе. С грохотом проносились торжествующие и отважные странные сооружения — кузовы, укрепленные, вероятно, на шасси небольшого автомобиля, но рассчитанные при этом на максимальное число сидений и минимальные удобства; они неслись вперед, как бы пренебрегая тем, что им в конце концов придется развалиться на части. Несколько подобных случаев уже произошло, и пассажиры, не получившие никаких повреждений, взгромоздились на другие такие ж& повозки, проносившиеся в тот момент мимо и тоже наполненные людьми до отказа. Пострадавшие снова высовывались из окон так, что их яркие шарфы трепыхались снаружи; молодые люди перебрасывались шутками с теми, кто их обгонял, и с теми, кто оставался позади. Хотя, как можно было видеть с аэродрома, движение шло плотной линией, игра в обгон велась всерьез: с отчаянным завыванием автомобили и автобусы выскакивали вперед и судорожно протискивались дальше в поток; водители полностью снимали руки с рулевого колеса, чтобы точно указать, где и как они будут поворачивать. Это была оживленная сцена, и обливающиеся потом пассажиры автобусов, казалось, принимали ее как часть развлечения.

Но вот послышалось приглашение на наш рейс; и спустя очень короткое время я уже летел. Деятельность толпы, мгновенье назад столь личностная и близкая, уступила место спокойствию; то, что было группами радостных и возбужденных людей, превратилось в пятна неясного коричневато-серого цвета, где случайно вспыхивал свет, когда солнце отражалось на каком- нибудь стакане или украшении из драгоценных камней. Это было чувство утраты иллюзии, обезличивающее воздействие «вида сверху». Я часто испытывал его, когда сам управлял самолетом; но в транспортном самолете такое впечатление обычно бывает мимолетным и почти незаметным, ибо наше внимание занято непосредственной задачей: как-то распорядиться неожиданной возможностью ничего не делать, а только спать, есть и читать до следующей посадки. Но на сей раз я глядел вниз на бесформенную массу народа, где очертания.’тісдсй сливались с очертаниями крыш и деревьев, и вся картина кипучей деятельности быстро погружалась в неразличимую даль. Я попытался представить здесь самого себя в роли как бы некоего божества, которое видит все ничтожество человеческого рода, и одновременно внизу, принимающим участие во всех людских радостях и горестях. Это представление было почти параллельно тому роду решения, которое я искал, исключая лишь то, что оба мои впечатления существовали одно за другим в некоторой временной последовательности. Если бы имелась возможность избежать разрушающего действия обилия слишком сильных эмоций, эта последовательность была бы устранена. Такое обозрение должно осуществляться одновременно как бы изнутри и сверху, причем необходимо остерегаться чересчур безличной и сухой точки зрения: она предотвращается знанием интимных сторон радости и страдания.

Мы прилетели в Рангун как раз в сумерки, в тот краткий период между заходом солнца и ночью, который, как мне всегда казалось, свидетельствует о том, что в тропиках солнце остается единственным существом, которое торопится. Вместе с другими пассажирами я прошагал к домику довольно жалкого вида, где до окончания строительства зданий аэропорта временно находилось административное помещение. По всей вероятности, мне предстояло пройти через множество формальностей, и я стал ждать, несколько смущенный, поскольку не видел никаких пояснительных надписей хотя бы на одном понятном для меня языке. Не было слышно и английской речи. Однако долго ждать мне не пришлось: двое представителей Буддийского Совета увидели меня в толпе и поспешили на помощь. Для них это не составляло затруднения: вероятно, я оказался единственным человеком в европейской одежде, а все остальные были в лоунджи и шортах; у большинства вдобавок была еще и куртка, так как в это время года вечера были еще прохладными. Меня быстро пропустили через все формальности и увезли на автомобиле в Рангун, где накормили ужином прежде чем отправить в Центр медитации.

Название «Центр медитации» — это перевод бирманских слов «саасана йита» (произносится с долгими звуками «а»; в слове «саасана» ударение на первом слоге). Хотя HeHfp в основном предназначен для монахов, которые в большинстве своем (однако не все) заняты обучением сатипаттхана в различных зданиях, где размещаются кельи, здесь есть помещения и для мирян. В западном понимании это учреждение можно сравнить со штабным колледжем для воспитания ума — довольно строгим, если принять во внимание суровый распорядок и долгие часы работы. Не совершается никаких религиозных церемоний, на которых мирянам необходимо присутствовать. Но от них ожидается, что они «примут» пять моральных обетов, принятых всеми монахами, и будут жить в соответствии с ними. О самих этих заповедях я расскажу позднее; они остаются в силе в течение всего периода обучения. Немногие монахи-администраторы и некоторые наставники и смотрители святилищ в окрестностях Центра, по всей вероятности, прошли курс, потому что именно благодаря такому обучению они приобретают прозрение и усваивают на основании личного опыта истины буддийской доктрины. Это можно сделать только после того, как мы научимся контролировать и успокаивать свой ум.

Я полагал, что поселюсь в каком-то монастыре — и уже рисовал в уме картину обширного, внушительного здания в отдаленной части Бирмы, расположенного на склоне горы или, по крайней мере, на вершине холма,— этакое романтическое, недоступное, уединенное святилище,— словом, нечто похожее на то, что мы часто видим в кино. Но ничего подобного! Центр находился сразу же за главным шоссе, почти в предместье Рангуна, приблизительно в пяти милях от центра города. Он ни в малейшей степени не был изолирован — ни от окружающих домов, ни от шума и суеты автострады, по которой движется транспорт между Рангуном и аэропортом. Когда мы въехали в ворота, я заметил по обеим сторонам позолоченных драконов из папье-маше, которые, вероятно, прибавили бы веселья какому-нибудь празднику, а сейчас казались запущенными, мишурными и слегка неуместными. Мысль о том, что энтузиазм какого-то крупного праздника сегодня выражается этими печальными развалинами, окрасила всю эту ветхость, все разрушенные остатки идеалов и надежд, которыми когда-то жили люди и которые не выдержали напряжения, необходимого для того, чтобы остаться живыми. В расположении зданий, казалось, не было никакого порядка. Мое внимание привлекли разбросанные случайные скопления хижин, высоких деревьев и пыли. Сцена выглядела слишком оторванной от жизни, чтобы когда-либо стать знакомой, и действительно, хотя впоследствии я Хорошо познакомился с теми местами Центра, где мне Часто приходилось бывать,— каждый блок келий со своим окружением сохранял индивидуальную уединенность; в тайны некоторых зданий я так никогда и не < проник. Позднее, когда у меня появилось время на то, чтобы пройтись по территории Центра, я с удивлением обнаружил, что там не существовало даже искусственных приспособлений для ограждения от внешнего мира. Правда, Центр был частично обнесен стальной решеткой, какая употреблялась союзниками для ограждения взлетно-посадочных полос на аэродромах и парках боевых машин; по всей вероятности, она оставалась здесь после того, как колониальный режим в Вирме перестал существовать. Я увидел дома, расположенные по периметру, выстроенные из того же материала, обезоруживающе открытые, но едва ли способные противостоять непогоде; они непременно окажутся тайной для грядущих поколений. В нескольких местах решетчатая ограда сменялась плетеной изгородью, кое-как скрепленной колючей проволокой; однако в ней виднелось несколько незапланированных отверстий, сквозь которые открывался доступ со стороны дороги, так что каждый желающий мог войти и выйти. Хотя такое окружение далеко не соответствовало моим ожиданиям, хотя я чувствовал разочарование по поводу того, что мои усилия не будут подкреплены миром и уединением, свойственными воображаемому мной монастырю, я понял, что мне придется выдержать битву со своим умом, что главными отвлекающими факторами окажутся внутренние, которые продолжают существовать при любой обстановке. Тем не менее, я все еще надеялся на спокойную и мирную атмосферу во время практики медитации, и когда позднее мне пришлось убедиться в противоположном, это стало для меня подлинным шоком. Дни и ночи заполнял лай собак, звон колоколов, сигналы автомобилей; в течение всего дня к этому грохоту присоединялось непрерывное резкое карканье тысяч огромных черных ворон. Я был не в состоянии представить себе, как вообще можно будет медитировать среди всего этого столпотворения.

Но все впечатления, накопленные мною, пока мы ехали к месту назначения при свете только собственных фар, сводились к представлению о каком-то пространстве, напоминающем военный лагерь из разбросанных хижин. Внезапно мы с завершающим столбом пыли остановились подле одного из крупных зданий; на нас смотрело несколько монахов в желтых одеяниях; они ходили взад и вперед около своих келий. В течение трех последующих недель мне тоже пришлось основательно заняться этим делом. Около дюжины запаршивевших псов, совершенно диких и напоминавших волков, окружило нас с шумным лаем, а затем, как бы выполнив свою обязанность, они снова начали чесаться. Меня провели к последней келье блока. Здание было одноэтажным современным строением из цемента; оно состояло из пятнадцати келий, каждая десяти футов в длину и десяти в ширину. Довольно яркая электрическая лампа без абажура освещала кровать из досок, деревянные стол и стул, а на каменном полу лежали две соломенные циновки. Я обрадовался, когда увидел два окна (но скоро обнаружил, что они создают лишь неудобства); с облегчением я также заметил, что кровать оборудована сеткой против москитов. Совет заблаговременно снабдил меня простынями и полотенцем, а также баночкой ДДТ с распылителем. Помещение стало для меня почти домом в течение трех недель напряженного труда: большую часть работы надо было выполнять в четырех его стенах. Это было больше, чем я ожидал, так что мне оказалось легко представить, что я уже «дома». Морской офицер чаще других живет в одной комнате, и у него скоро образуется привычка бла- гословлять каждую новую каюту и смотреть на нее благожелательным и родственным взглядом. В свое время мне приходилось жить в невыносимых каютах — грязных, пропахших нефтью или чем-нибудь еще худшим из того набора запахов, которые молено найти на корабле. А эта комната была просторной, простой и чистой; в ней ощущалась атмосфера дружелюбия. Меня провели в ванную; там находился большой бак с нефтяным отоплением, наполнявшийся через кран; душ, которым, как я понял, не пользовались; уборная, где надо было сидеть на корточках, и обычное сиденье; мне сказали, что в силу какой-то необыкновенной причины оно предназначено для того, чтобы «мочиться». Однако позже я сообразил, что могу его убрать. Душ и сиденье в уборной, должно быть, представляли собой уступку возможным студен- там-мирянам, привыкшим к европейским обычаям. Сопровождавший меня главный управляющий Буддийского Совета устроил так, чтобы меня на следующее утро привезли обратно, дабы я смог уладить все административные формальности своего пребывания в Центре; он сказал, что моя первая беседа со старшим монахом Швеседи-саядо состоится днем, в половине третьего. Он заверил меня, что если мне понадобится еще что-нибудь, он завтра же достанет все необходимое. Затем сопровождающие уехали; мне показалось, что они уезжают как-то неохотно, как будто не вполне уверены в том, что этот странный англичанин сумеет присмотреть за собой до следующего утра!

Было около девяти вечера. Я стал распаковывать вещи и укладывать свой скудный гардероб в ящик под досками у одного конца кровати; затем принялся за работу с распылителем, чтобы избавиться от москитов; вскоре в келье был наведен порядок, и она обрела жилой вид. День оказался в высшей степени утомительным, а завтрашний должен был стать днем новых впечатлений, испытаний и напряжений; поэтому следовало физически и душевно как-то приспособиться к совершенно необычному образу жизни. Но прежде чем решиться на проверку своей дощатой кровати, я потратил несколько минут на то, чтобы освежить в памяти то, что говорилось о предстоящем курсе в книжке, впервые привлекшей к нему мое внимание; эту книжку я привез с собой. Я надеялся, что задача, которую я себе поставил, окажется легче, нежели указания книги; иначе мне в течение тех трехчетырех недель, которые находились в моем распоряжении, удалось бы добиться лишь немногого. Через некоторое время я рискнул испробовать свою деревянную кровать. В четверть шестого утра меня должны были отвести туда, где я буду получать свой утренний рис; и эта ночь была последней, когда я мог позволить себе находиться в кровати дольше четырех часов.

Следующее утро наступило для меня задолго до рассвета. Бедра мои болели и покрылись ссадинами; я перепробовал всевозможные способы улечься, чтобы хоть немного поспать. Не совсем понимаю, почему это произошло: мне часто приходилось спать на полу или на столе во время непрерывных учений во флоте, продолжавшихся днем и ночью, когда приходится засыпать прямо «за работой». По всей вероятности, причина бессонницы частично была психологической, поскольку я все-таки спал на кровати; а это, как я знал на опыте, обычно гораздо удобнее, чем спать на полу. Как бы там ни было, я обрадовался, проснувшись в половине пятого; фактически, меня пробудил от короткого сна вой стак собак, обитавшей в нашем квартале. Но теперь все было спокойно; разумеется, стояла непроглядная тьма.

Я принял душ, оделся и уселся, чтобы привести в порядок и успокоить ум, ибо сквозь него непрерывным потоком неслись мириады вопросов. Вскоре явился провожатый, и мы отправились на территорию Центра, в дом, где мне предстояло питаться. Когда мы пришли, там; уже находилось четверо монахов; они сидели, скрестив ноги, за столом; перед ними стояла большая чашка с рисом и несколько меньших чашек со странными ассортиментами каких-то ломтиков и кусочков. Меня спросили, не желаю ли я сидеть на стуле; но я отклонил это предложение и сказал, что прекрасно могу устроиться на полу. Мне был отведен отдельный столик. Мне тоже подали рис — больше, чем я мог бы съесть за целый день; кроме риса были поданы какие-то семеня, похожие на чечевицу, которые едят вместе с рисом; чуть позже подали чашку чаю. В это утреннее время я не ощущал настоящего голода, и это количество пищи оказалось гораздо большим, чем мне требовалось, даже если бы пришлось есть днем только один раз. Поэтому я впоследствии договорился через переводчика о том, что утром буду получать только фрукты и чай. После этого первого дня я обычно утром ел бананы, яблоко, а иногда папайю с чашкой чаю и кувшинчиком молока, моей единственной уступкой западным привычкам, не считая мое решение пить только кипяченую воду. Когда я шел назад, звуки наступавшего утра уже начинали нарушать безмолвие; чувствовалось ожидание рассвета, хотя было еще темно. Я получил большое удовольствие от этой прогулки, ибо предрассветный час обладает какой-то интимностью, которую можно ощутить с особой живостью; для одиноких людей это переживание оказывается укрепляющим и бодрящим. Я привык, возвращаясь после утреннего чая, всегда останавливаться на одном и тот же месте; там я ожидал наступления рассвета, производя подготовку к медитации о «чувствах». Мое излюбленное место находилось рядом с небольшим озером в крупной расщелине; сюда ходили на водопой коровы и овцы, бродившие вокруг. Когда наступили удушающие засушливые дни, я заметил, что уровень воды ежедневно понижался на добрых шесть дюймов.

По возвращении в келью мне надо было заниматься своими ежедневными обязанностями — уборкой кровати и подметанием комнаты. Я также основательно опрыскивал комнату и затем оставлял окна закрытыми до восхода солнца; благодаря этому я не допускал в келью москитов. Наш ежедневный обед начинался в половине

одиннадцатого; я получал свою порцию там же, где и утренний чай. Обед состоял обычно из большой чашки супа; я нашел, что этот суп весьма подкрепляет силы, хотя он скорее напоминал овощной отвар. На второе давали кусочек рыбы, иногда немного мяса. Неизменно подавался также рис, от которого я, однако, отказывался, и вместо него мне давали чашечку стручковых бобов. Иногда на обед подавали еще кусок бирманского пирожного, нугу или фрукты, а также, конечно, обычный чай. Такое меню не было составлено специально для меня; то же самое получали и монахи, как и молоко по европейскому обычаю. Обед был нашим последним приемом пищи до половины шестого следующего утра. Можно было только пить любое количество воды; по-моему, разрешался и чай, но молоко запрещалось. У меня в келье всегда находилась бутылочка апельсинового сока, и я пил его в большом количестве между двумя и шестью часами дня. Хотя эта пища была гораздо более скудной, чем та, к которой я привык, ее оказалось вполне достаточно, и я никогда не чувствовал голода. Поскольку дни проходили в сознательном расслаблении, и даже во время ходьбы производились лишь незначительные усилия, было не только разумно, но и необходимо уменьшить количество принимаемой пищи, чтобы снизить до минимума бессознательную деятельность тела.

Во время своих первых посещений столовой я замечал, что монахи, сидящие рядом со мной за своим столом, украдкой поглядывают на меня; а жена и дети человека, в доме которого я питался, смотрели на меня во все глаза. Монахи, разумеется, ели руками: они брали горсть риса, пальцами придавали ему форму шарика, обмакивали в один из соусов, а затем каким-то заключительным ловким движением пальцев ухитрялись удержать рис вместе с соусом и отправить его в рот. Около каждого из них стояла чашка с водой и лежало полотенце. Я во время еды пользовался ножом и вилкой — еще одна уступка западным привычкам, о которой я забыл упомянуть. Но скоро мое присутствие утратило свою новизну, и на меня перестали обращать внимание — за исключением разве какого-нибудь случайного малыша.

Мухи и москиты в этом доме были весьма свирепыми, и обычно именно в это время дня я оказывался искусан ным. Позднее жара стала невыносимой даже для москитов; но свежесть утра сохранялась до десяти часов, после чего постепенно начинался палящий дневной зной.

Вскоре после одиннадцати за мной приехал автомобиль, и меня повезли в управление Буддийского Совета. Там я закончил все административные формальности своего пребывания. Около здания Совета і;ь:с^лось другоэ крупное здание; снаружи оно напоминало скалистую вершину; на самом деле там находилось правление Совета. Здание было построено в таком стиле в подражаниэ первому Совету, который собирался в пещере. С точки зрения архитектуры это был любопытный образец уродливости, но, может быть, его символическая ценность как-то компенсировала этот недостаток. Внутри помещение производило внушительное впечатление; наполненное монахами и мирянами, как это бывает во время заседаний Совета, оно должно было вызвать к жизни то величие, которое, как мне кажется, всегда оказывается в пустом здании лишь дремлющим. Мне был заранее заказан билет в Сингапур; мне нужно было вернуться туда через месяц, считая с сегодняшнего дня. Но мне все время казалось, что я не сумею выдержать четырехнедельного пребывания, что какое-то обстоятельство потребует от меня более раннего возвращения. Мне нужно было периодически звонить по телефону, чтобы подтверждать свой заказ, и на это уходило три четверти часа. Здесь не было исключения: телефонная связь в Рангуне, вероятно, из-за устаревшего оборудования работает удивительно скверно, хотя большинство операторов говорит по-английски. В нескольких случаях, когда мнэ приходилось пользоваться телефоном, я в конце концоз приходил в отчаяние и обращался к услугам помощников-бирманцев. И тут меня переполняло восхищение при виде терпения, с которым они настойчиво добивались разговора. Даже в Англии телефон может оказаться самым раздражающим из современных изобретений, а уж в Рангуне это поистине испытание нашей способности сохранять уравновешенность и терпение в неблагоприятных обстоятельствах!

Нужно было сразу же возвращаться назад для первой беседы с саядо, после которой начиналась строгая рабочая рутина. И я с нетерпением ждал, когда же мы отправимся. Когда мы ждем чего-то трудного, возможно, даже неприятного, желание поскорее покончить с периодом неопределенности, когда мы не знаем, что нам в действительности предстоит,— это желание превозмогает страх перед начинанием. Похоже было, что я собираюсь выйти на ринг: бегут секунды, вот-вот послышится удар гонга!

3. Первые шаги

Дом саядо находился в нескольких шагах от нашего блока, вблизи от входных ворот Центра. Это было современное прямоугольное бунгало с верандами, приподнятое довольно высоко над землей. Я подождал переводчика, который должен был меня сопровождать. Отсюда можно было увидеть, что дом состоял из единственной большой комнаты; в конце ее висели шелковые занавеси, по всей вероятности, отделявшие помещение для сна. И вот я увидел приближающуюся ко мне комичную фигуру — и сообразил, что это, должно быть, переводчик. Он оказался коротеньким человеком весьма пожилого возраста с приятно округлой фигурой; впечатление усиливалось несколько неряшливым способом подвязывать лоунджи, как это делают бирманцы. Хотя жаркое время года еще не наступило, стоял палящий день, и он через каждые несколько шагов вытирал лицо большим платком.

Это был У Пэ Тин, как он, подойдя, представился мне. Всю свою жизнь он работал в государственных учреждениях британской администрации; сейчас, выйдя на пенсию, он был бесплатным переводчиком Центра. Его задача оказывалась нелегкой, поскольку английский язык оставался единственным языком, на котором приходилось объясняться со всеми не-бирманцами. В большинстве своем посетители Центра были индийцами, сингаЛезцами, таиландцами; иногда приезжали китайцы. Так как, по-моему, этот центр обучения методу сатипаттхана был единственным во всем буддийском мире, существовал постоянный приток студентоз- азиатов, так что услуги У Пэ Тина требовались каждый День. Великолепно владея английским языком, он вместе с тем обладал глубокими личными знаниями, пахавшимися тех трудностей, с которыми приходится встречаться во время обучения, ибо сам регулярно тратил определенные промежутки времени на развитие собственного прозрения при помощи этого метода медитации; он также изучал философию, на которой основан весь метод. Он был похож на мудрого филина. Не знаю, что делал бы Центр без У Пэ Тина; и я с большой теплотой вспоминаю его доброе лицо с приветливой улыбкой, необычной для бирманца. Он не знал усталости; с неистощимым терпением он объяснял мне многие вопросы, возникавшие во время ежедневных бесед с саядо. Всегда можно было увидеть, как он, вытирая пот со лба, вперевалку бредет от одного блока к другому — этого требовала принятая им на себя обязанность давать разъяснения иностранным студентам. Согласно одному из правил курса, каждый изучающий ежедневно получал указания от опытного монаха, которому давал отчет о своих успехах и трудностях. Эго было крайне необходимо — как для того, чтобы предупредить разочарование у ученика из-за видимого отсутствия прогресса, так и для того, чтобы помочь ему преодолеть встречающиеся трудности.

- Так вы готовы войти?— спросил меня У Пэ Тин.

- - Да, готов. Но как мне разговаривать с саядо? Как его зовут?

- - Сегодня вы встретитесь со Швеседи-саядо; он приехал из Мандалая для руководства Центром; он будет помогать вам в течение вашего курса, а Махаси-саядо сейчас находится в больнице. Мы ожидаем его возвращения через несколько дней, и тогда он пожелает увидеть вас; но, по всей вероятности, вам придется давать свои ежедневные отчеты Швеседи. Имени его произносить не нужно. Просто идите за мной и делайте то же, что и я.

И, утерев в последний раз лицо, У Пэ Тин поднялся по ступенькам, снял сандалии и аккуратно поставил их на верхней ступени. Я не мог понять, существует ли какой-то порядок для сандалий, не следует ли мне поставить свои чуть пониже,— но потом отказался от этой мысли. Внутри я увидел худую коричневую фигуру» сидевшую со скрещенными ногами на широком клубном кресле. Нижняя часть одежды была обернута вокруг его ног, а один конец верхней накидки (монахи носят одежду, состоящую из двух частей) свободно свисал с правого плеча. Но в тот момент я смог получить лишь самое общее впечатление, потому что увидел, как У Пэ Тин опускается на колени; вытянув руки на пол перед собой, он наклонился и положил на них лоб. Это повторилось трижды. Я последовал его примеру, чувствуя себя довольно глупо. Однако я утешился мыслью, что здесь имела место общепринятая форма приветствия человека, достигшего авторитета и отличия в своей отдельной отрасли деятельности,— точно так же, как я приветствовал бы старшего офицера в любом случае нашей военной службы. Я никогда не ощущал особого удобства, выполняя этот акт повиновения, и не считал его слишком достойной формой приветствия.

Саядо и У Пэ Тин поговорили несколько минут, и я смог изучить лицо человека, который должен был стать моим наставником в труднейшей задаче. Первым впечатлением было разочарование. Лицо не было особенно сильным. Оно не излучало спокойствия, а скорее выражало напряженность, которая могла указывать на усилие, вошедшее в плоть ума. Это было лицо ученого и, как лица всех саядо, каких я встречал и видел, сохраняло вид спокойного авторитета и простого достоинства; эта его характерная черта особенно бросалась в глаза. В одежде не было ничего, что могло бы смягчить это впечатление: буддийская ряса — довольно мешковатое одеяние, в особенности когда в нем сидят; а бритая голова явственно обнаруживала тот же характер, что и физиономия. Хотя саядо мог немного понимать по- английски, наш разговор велся при посредничестве У Пэ Тина. В данный момент они как будто обсуждали общие дела Центра, и я устроился насколько можно удобнее. Тонкие соломенные циновки ничуть не смягчали жесткость пола, и я, как и все европейцы, которые пробуют сидеть со скрещенными ногами, казалось, был с рождения награжден чересчур резко выступающими лодыжками, что не позволяло мне долго сидеть в этой позе.

Разговор окончился. У Пэ Тин повернулся ко мне и спросил, известны ли мне пять заповедей, пять правил поведения, которым, как ожидалось, я буду следовать в течение всего курса. Это обязательства воздерживаться от убийства, воровства, лжи, опьяняющих средств и незаконных половых связей; мне показалось, что здесь, пожалуй, соблюдать их будет легче, чем в каком-либо другом месте. Я отвечал, что понимаю их и постараюсь выполнять. Затем У Пэ Тин сказал, что есть еще два правила, и меня просят принять и их: не принимать пищу после полудня и не злоупотреблять пением и танцами. Меня так и подмывало улыбнуться в ответ на эту последнюю заботу о нашем спокойствии, но я сдержался, не желая создать впечатления, что принимаю правила слишком легко; однако из всего, что я видел, явствовало, что у меня мало шансов злоупотреблять этими занятиями. В дополнение мне посоветовали избегать всяких ненужных разговоров, сократить сон, доведя его до четырех часов в сутки, не более, и после начала регулярной практики ничего не читать и не писать. Я был подготовлен к этому требованию и охотно дал согласие. Затем саядо и У Пэ Тин формально повторили заповеди на языке пали, меня при этом попросили следить за произносимыми словами, если я могу это сделать, и, повторяя их в уме, принять каждый из обетов. Когда все было сделано, один из присутствовавших монахов вручил мне книжечку — перевод на английский язык, сделанный У Пэ Тином, всеобъемлющего труда о предмете сатипаттхана в целом, написанного Махаси-саядо. Она давала мне все необходимые практические сведения и позволила бы освежить в памяти все, что говорилось во время первых нескольких бесед.

Затем У Пэ Тин объяснил, что существуют два основных упражнения, которые надо выполнять попеременно в течение целого дня. Первое выполняется при ходьбе взад и вперед на открытом месте или на веранде под крышей, которая шла во всю длину целого блока. Расстояние в пятьдесят шагов было наиболее подходящим: большее считалось нежелательным, потому что, как мы узнаем позднее, выполнение поворота занимало важное место в общем порядке упражнения. При ходьбе нужно было удерживать внимание на движении каждой ступни по мере того, как она поднималась, двигалась вперед и опускалась на пол или на землю; каждое из этих отдельных действий ходьбы следовало сопровождать повторением в уме слов: «вверх», «вперед», «вниз», или «поднять», «выбросить», «опустить» — или любых других слов по желанию практикующего. Во время каждого из шагов нельзя позволять, чтобы внимание отвлекалось от движения ног. Всякий раз, пройдя нужное расстояние, следовало переместить внимание на то, чтобы остановиться, повернуться и опять начать ходьбу. Мне было указано (и подчеркнуто в некоторых других случаях), что в каждом из этих действий наличествуют два отдельных умственных процесса. Первый — это намерение, возникшее в уме; а затем следует команда телу и ногам выполнить это намерение. Внимание должно разделять оба умственных процесса, так чтобы действие остановки и поворота, как и ходьба, выполнялось медленно и обдуманно.

Тогда это настойчивое требование разделять два процесса показалось мне искусственным и сильно меня смущало. Но впоследствии я натолкнулся на интересное утверждение в книге Д.Э.Шолла: в его труде «Организация коры головного мозга» приводится довод в пользу этой процедуры. Шолл указывает, что желание или решение двигаться и фактическое совершение движения контролируются разными участками коры. Он приводит описание эксперимента Пенфилда, в котором возбуждение отдельного района коры производит у субъекта стремление произвести специфическое движение,— но оно остается только стремлением и не переходит в само движение. Цель процедуры поэтому заключалась в том, чтобы разбить кажущуюся непрерывность ума и заставить субъекта осознать два совершенно отдельных действия ума, которые требуются для выполнения любого движения. Причина такой кажущейся непрерывности и необходимость разбить эту непрерывность станут более ясными 'читателю, когда он прочтет объяснение буддийской концепции ума в главе 7.

Другое упражнение надо было выполнять сидя — со скрещенными ногами, на стуле или в любом положении, я котором можно было чувствовать себя удобно и свободно. В этом случае внимание надо удерживать на слабом подъеме и падении живота, которое сопровождает дыхание. В состоянии полного расслабления дыхание станет медленным и поверхностным, и вначале следить за этим движением будет трудно. Но настойчивые усилия дадут уму способность обнаружить его и удержать ощущение вплоть до исключения всех других ощущений. Для каждого упражнения достаточно двадцати пяти — тридцати минут; и они должны следовать друг за другом в течение всего дня. А если вначале я почувствую напряжение и утомление, мне следует на несколько минут прекратить упражнение, оставить ум свободным и затем начать снова. Большая трудность этих простых упражнений заключалась в нежелании ума подвергнуться такому стеснению, и я обнаруживал всевозможные отвлекающие мотивы, уводящие ум от его прямого занятия. Было необходимо с самого начала установить, кто является хозяином, и никогда не разрешать себе непроизвольно отвлекаться грезами или другими мыслями. Вопрос об отвлекающих факторах оказывается самым важным в любой системе медитации, потому что лишь немногие люди способны удерживать свой ум на каком-то объекте в течение требуемого промежутка времени. Во время этой первой беседы мне были даны указания о том, что делать в случае таких отвлечений. Учение сатипаттхана принимает их, так сказать, с легкостью, не обращая на них особого внимания, а когда они бывают особенно упорными,— даже пользуется ими как временными объектами медитации. Эффективность применяемого здесь простого метода скоро становится очевидной и вносит первое ощущение уверенности в том, что цель будет достигнута.

Всякий раз, когда ум отклоняется от своего объекта, когда внимание привлечено чем-то внешним, нужно отметить в уме этот факт и мягко, не настойчиво возвратить его к предмету созерцания. При этом не должно быть ничего похожего на нахмуренные брови, стиснутые зубы, гнев или нетерпение. Неустанное упорство в отметках, остановке ума и в продолжении упражнений — вот и все, что требуется. То же самое относится ко множеству мыслей, которые появляются в уме без приглашения и

уводят обучающегося в сторону от предмета его практики. В этом случае надо определить категорию, тип отклонения: «воображение», «воспоминания», «планирование» или просто «блуждание». Такая умственная оценка будет как бы дополнением к наблюдению того, что отклонение ума обнаружено; это позволит установить неуловимую природу отвлечения, являющуюся резким контрастом твердой реальности объекта созерцания. Когда же отвлекающий импульс оказывается слишком упорным и не поддается рассеянию при помощи этого способа, следует обратить на него полное внимание, сделать его — т.е. отвлекающий шум или какую-то мысль — объектом созерцания, пока сила импульса не будет истощена; тогда можно будет снова вернуть ум к его первоначальному объекту. Необходимо полностью исследовать мысль и, если можно, открыть причину ее возникновения.

Этот простой метод должен стать привычкой и, по мере нарастания глубины созерцания, его следует применять для преодоления других трудностей, которые занимают место внешних помех. В последующих беседах с саядо о различных помехах, которые препятствуют прогрессу, будь то неудобное положение тела или, как я обнаружил в одном отдельном случае, мелочная неудовлетворенность самим методом, его совет постоянно оказывался одним и тем же: «Не обращайте на это внимания, только отмечайте помехи и возвращайте ум к предмету созерцания. Неважно, как часто вам придется это делать; не проявляйте нетерпения: в конце концов вам удастся успокоить ум, и помехи прекратятся». В течение некоторого времени я находил величайшую трудность в том, чтобы неуклонно удерживать внимание на движении живота; это сосредоточение как бы выключало само дыхание. Я недолго практиковал данное упражнение, потому что оно было весьма сходно с другим упражнением, которое мне теперь надо было выполнять, поскольку внимание так легко отвлекалось. Но выработка привычки — это не то же самое, что развитие способности удерживать внимание под руководством воли, и все мои просьбы, обращенные к саядо о том, чтобы мне разрешили созерцать само дыхание, были твердо отклонены. Именно мелочная неудовлетворенность удерживала меня позади. Фактически, совсем не важно, где сосредоточено внимание; задача в том, чтобы его там удержать.

Однако во время этого первого отчета мне только дали упражнение и метод преодоления отвлекающих помех. Когда это было сделано, У Пэ Тин повернулся ко мне и сказал: «Теперь вы можете идти и начинать». Я поднялся с пола, вышел и надел сандалии. Беседа длилась около часа. В доме саядо было жарко, однако во дворе оказалось еще жарче — слишком жарко для меня, так что, возвращаясь к своему блоку, я делал короткие броски от одной тени к другой. Дерэзья были почти лишены листвы; единственное затененное место можно было найти у самих біюков с кельями. По пути я обратил особое внимание на нескольких монахов, которые ходили взад и вперед по узким полоскам тэни — по едиасхвен- ным защищенным от солнца местам в этот час. Раньше я думал, что они или бесцельно проводят время, или погружены в глубокую медитацию о какой-то проблеме буддийской доктрины. Теперь же я понял, что они думали: «вверх, вперед, вниз»; и в какой-то мере я испытал разочарование, обнаружив, какой простой задачей они заняты — и какой удивительно неуместной! Действительно, мне казалось глупым: проехать такое расстояние, чтобы узнать секрет укрощения ума,— и услышать только то, что надо ходить взад и вперед и думать о своих ногах! Но разве не слышал я о том, чтобы «омыться в Иордане»? Может быть, мне следует повторить магию Иордана в созерцании своих ног. Мне предстояло провести около четырехсот часов, в течение которых нужно будет сосредоточиваться на движении живота и на акте ходьбы. Это была невероятная мысль, и я не знал, смогу ли я выполнить свою задачу. Я свернул немного в сторону, остановился на вершине склона, который спускался к озеру, и стал наблюдать за несколькими ребятишками, шумно