Комментарий Сато Кавады. Был и другой тест — письмо Терье Бита

Был и другой тест — письмо Терье Бита. О нём, по существу, и шла речь в моём кабинете. Вот версия прочтения его Артамонцевым. Забегая вперёд, скажу: она во многом совпала с тем, что прочли его Атешоглы, Готье, я и другие.

«Дорогой современник! Я ухожу навсегда. И, оставляя это послание, надеюсь, ты прочтешь его и поймешь все, связанное с моим пребыванием на Земле.

Случившееся в тонголезском племени — жестокое свидетельство того, как несовершенен человек Земли, чванливо считающий себя разумной особью. Нет, люди из тонголезского племени не были умерщвлены. В течение двух дней их ещё можно было привести в чувство или, как у вас говорят, „воскресить“. Как это мною было сделано с обезьянами.

Однако мне мое руководство категорически запретило вмешиваться в это дело. Полагаю, их решение было резонным. Это привело бы к очередному всечеловеческому религиозному психозу. Но не ради этого я приходил сюда.

Я хотел этим маленьким чудом (эксперимент с обезьянами) заставить землян посмотреть на своё бытиё по-новому. Обратить внимание на главное, что делает их жизнь ограниченной, усечённой, а потому неправильной, мученической.

Мы хотели сказать людям, что путь их совершенства лежит не в небе, а во Времени.

Ваше Пространство-Времени не однородно. Более того, каждый из вас живёт по своему, только ему присущему микропространственному времени, сообразно которому он воспринимает мир. bee видят по-разному, глядя на одно и то же. Лучшая иллюстрация этому — моё прощальное письмо… Многие его прочтут не так, как ты, мой современник.

В заключение скажу: визит мой сюда был всё-таки не напрасным. Я смог бросить идею в многоструйный поток вашего Пространства-Времени. И мы уверены, что она безраздельно овладеет не одним человеком.

Терье Банг».

Не думал Мефодий, что этот экзотический дворец махараджи станет для него вторым домом. Добровольной и приятной тюрьмой. Если он и отлучался из неё, то ненадолго и главным образом из-за Мари, не подозревавшей о том, что её Меф давно работает под эгидой совсем другой конторы.

Бывало, он так скучал по Мари, что всё валилось из рук. Тогда Кавада под благовидным предлогом гнал его в Штаты. Возвращался он быстро. Не мог долго без Мари, а возле неё его, как чар-комана, тянула к себе работа. Нет, он бы привёз её сюда. Его не остановила бы гнусная затяжка с оформлением брака. Но что бы она здесь, в этом расчудесном бунгало, делала одна? Ведь Арта-монцев практически в нём не жил. Всё время там, в замке, в который он, кстати, больше никогда не входил через парадные двери.

Сейчас возле них, наверное, собралось много народа. Он живо представил забитую до отказа, обычно пустовавшую автостоянку.

Вчера, после пресс-конференции, Мефодий видел громадную толпу, сгрудившуюся вокруг бихродрома, и эта толпа вела бы себя гораздо спокойнее, если бы не репортёры да кинооператоры. «Была бы моя воля, — говорил, наблюдая за ними, начальник службы, охраны, — я бы запретил всей этой братии с объективами да кинокамерами появляться в местах скопления людей. Репортёры — это больной нерв толпы…» Он, конечно, рассуждал как блюститель порядка, но репортёры действительно вели себя более чем не спокойно…

— Слушай, Сато, в газетах что-нибудь есть? — спросил он.

— Совсем забыл, — спохватился Кавада, — пока только вечерние выпуски индийских газет. На посмотри. И Сато протянул ему с десяток местных изданий. Сразу же в глаза бросилась фотография Боба, спускавшегося по трапу самолёта, а чуть ниже, по диагонали, — другая, где он беседует с Кавадой. Жирно набранный заголовок вещал: «Шеф Интерпола — тесть первого бихронавта».

«Сегодня, — сообщала газета, — в Калькутту прибыл шеф Интерпола Роберт Мерфи. Знаменитого сыщика привело сюда очередное громкое дело. На этот раз, к счастью, не уголовное. Оно связано с „делом“ его зятя—первого бихронавта Земли Мефодия Артамонцева, который завтра на рассвете стартует в неизвестную среду мироздания — в Пространство-Время. На вопрос нашего корреспондента, рад ли он этому событию, Роберт Мерфи неопределённо махнул рукой и, поспешно сев в поданную машину, уехал в резиденцию МАГа.

…Ваш корреспондент обратил внимание на одну деталь, с которой хочет поделиться. Известный в Америке как острослов и обладатель тонкого юмора, никогда не изменявшего ему, Роберт Мерфи, ступив на землю Индии, ни разу не улыбнулся. Почему?!.».

Этот заключительный абзац Мефодий прочёл громко.

— Почему всё-таки, Боб? — разворачивая газету, спросил он.

— Не помню, не то Хайям, не то Вазех, в общем кто-то из восточных поэтов написал две удивительные строчки. «Покойник, друг мой, не вызывает смех, хотя потешиться над ним, подчас, не грех», — с жёсткой усмешкой продекламировал Боб.

Но Артамонцев его уже не слушал и не видел вырвавшегося из глаз Кавады огонька, полоснувшего Боба. Он буквально впился в материал, помещённый под аршинными буквами: «Вот она — Машина Времени». Корреспонденция шла сразу после большого, чуть ли не в полполосы, снимка СПВ. Репортёр сумел подметить в нем и передать самую суть. Смог поймать в ней что-то нездешнее, могучее и беспощадно холодное. Трёхметровый, в тысячу граней цилиндр, называемый капсулой, переливался пронзительной синевой, напоминая безукоризненной формы кристалл. В сущности, он так и был задуман. Математические выкладки, произведённые Кавадой и Готье, подтверждали гипотезу Атешоглы о том, что кристаллическая структура — идеальная форма для контакта с пучком индивидуального времени, составляющего Спираль Общего Времени. Однако каким должно быть то техническое приспособление, которое позволило бы возбудить Спираль и обеспечить такой контакт — они себе не представляли. Задача оказалась сложнейшей. Бились над ней, пожалуй, с полгода. А сделали в три дня.

Идея, осенившая Мефодия, пришла к нему, как озарение. Как подсказка свыше. Что его дёрнуло поверх очередного, наверное, сотого по счёту чертежа, нарисовать крест? Это он ещё мог объяснить. Можно было понять и то, почему он стал украшать крест, Пририсовал ко всем его концам шары. Но вот почему рука его совершенно непроизвольно набросала песочные часы — он объяснить не мог. У него, он хорошо помнит, было острое желание сорвать с кульмана ватман, изодрать его, скомкать, растоптать. Что его остановило, он сейчас не припомнит. Он пошёл выпить кофе, а когда вернулся и посмотрел на своё художество, прямо-таки остолбенел. Крест и песочные часы подсказывали интересное конструкторское решение. Всего лишь требовалось наложить одну деталь на другую. Горизонтальный брус креста Мефодий заменил двумя половинками песочных часов. Получился тот же крест с двумя раструбами, Прибежавшие на его дикое «Эврика!» Кавада и Готье скептически было отнеслись к его наброску. А потом, поводив по нему карандашом, Сато, размышляя вслух, сказал:

— Здесь есть идея… Вертикаль — наш кристалл-капсула… Поперечник, его раструбы, — стволы. Один — на приём-контакт. Другой — на вылет. Между стволами — люлька бихронавта.

— Действительно, «Эврика!», Виктор, — произнес он и тут же приказал:

— Всем идти к себе и думать. Искать опровержение. Без него не приходить!

Опровержений не нашлось. Тогда же Кавада назвал «новорожденную» конструкцию Стволом Пространства-Времени.

СПВ на газетной полосе выглядел отчуждённо. Что-то в его облике вызывало смутную тревогу, пробирало холодком, И только сейчас, присмотревшись к нему, Мефодий понял, в чём дело, если бы не этот фоторепортёр, сумевший непостижимым образом проникнуть в самую суть конструкции, названной им Машиной Времени, Артамонцеву, да и читателям, это никогда, наверное, не пришло бы и в голову.

Фотокорреспонденту-профессионалу, только ему известными штрихами и мастерски выбранным ракурсом, удалось намекнуть на то главное, что явилось прототипом СПВ. Взгляд из общей формы выхватывал чёткие очертания креста. И поэтому, очевидно, ври всей внешней красочности и мажорности Кристалла-Капсулы, от нее, как из потаённых глубин человеческой природы, тянуло терным холодком… Откуда и когда появился в людском обиходе крест?.. Большая часть населения Земли осеняется им, ставит в изголовье усопших, водружает на маковках храмов. Легенда о вознесении Христа тоже завязана на кресте… Кто-то из мудрецов прошлого, либо знавший тайну человеческого бытия, либо постигший её, почему-то упорно указывал людям на очертание креста. По всей видимости, он вкладывал в него не знак смерти, каким крест воспринимается людьми, а символ вечности человеческого жития, символ формы связи всего сущего в земной среде Пространства-Времени с тем материковым, Общим, от которого оно откололось…

* * *

— Вставай, Меф, — тронул его за колено Кавада. — Мы на бихродроме.

— Ты смотри, — удивился Артамопцев, — как незаметно я ушёл.

— Не огорчайся, Мефодий. Сейчас уйдёшь у всех на глазах, — ехидно бросил Мерфп.

— Не надо, Боб, — попросил Кавада.

— Не обращай внимания, С а то, Старик брюзжит — значит, переживает.

— Переживаю, — согласился Боб, — потому и несу вздор.

— Не надо, Бобби. Увидишь, всё будет хороню, — успокоил Мефоднй.

— Уповаю, — сказал тесть и, показав на сверкающую в лучах прожекторов конструкции, добавил:

— Но как зловещ он… Этот твой крест.

— Что?! — встрепенулся Мефодий.

Он только что в полусне думал о том же, О том же кресте. И на тебе! Артамонцеву хотелось спросить, почему тестю так кажется, но Готье, подхватив его под руку, повёл к небольшому помосту, возле которого собралась добрая сотня прибывших на старт людей. Мефодий должен был сказать прощальное слово. Из всех процедур, предшествующих полёту, эта для него была труднейшей. Не любил Мефодий говорить. Да и не мог. Тем более перед сотней пар глаз, перед ослепительными вспышками фотоблицей. Поблагодарив за высокое доверие, оказанное ему, первому человеку Земли, улетавшему в Пространство-Времени, освоение которого стало возможным благодаря объединению интеллектуальных сил человечества и неоценимой роли в этом профессора Сато Ка-вады, Мефодий, задумчиво оглядев присутствующих, произнёс:

— Я выполню возложенную на меня миссию… Прошу простить немногословность. Когда вернусь, я буду, надеюсь, более разговорчив. Но в том, что старт будет успешным и, что я благополучно вернусь — у меня лично нет никаких сомнений… Всё может быть. Очень возможно, моё отсутствие продлится не 40 минут… Учтите, ведь минуты, о которых идёт речь, — минуты земного времени. Как изменчиво оно, как искривлено в Пространстве, мы потолкуем, если ие возражаете, после моего возвращения… Я вернусь!

Сжав руки, Мефодий поднял их над головой.

— До встречи, — крикнул он.

С Мерфи и Готье он попрощался у лифта, унесшего его с Кава-дой к тысячегранному цилиндр капсулы.

Кабина бихронавта больше походила на больничный реанимационный бокс. Не то, что в космических кораблях. Там она иная. Скафандры, иллюминаторы, всевозможные бесшумно работающие приборы… В общем, детали, предназначение которых не вызывало никаких сомнений. Правда, приборов в кабине бихронавта было побольше. Регистрирующих, фиксирующих, направляющих, обеспечивающих… У Ствола, нацеленного на Спираль Времени, — одни устройства, у раструба, рассчитанного на тот решающий импульс взлёта бихронавта и настроенного на приём реакции Ствола, — другие. Стоит прибору, завязанному на Ствол, пискнуть, тут же, словно передразнивая, таким же писком вторит ему прибор раструба. Хрипнет ли наверху, свистнет ли — внизу тотчас же отзы-вается. Сплошная дразннловка…

Только два устройства, вмонтированные в центрах Ствола и раструба, не повторяют друг друга. Работают в разлад. Первый издаёт звук похожий на «вдох», второй — на «выдох». Настоящее дыхание. Мерное, глубокое, спокойное. Кажется, что дышит весь этот цельнометаллический цилиндр тысячегранника. Но тело его холодно и неподвижно. То дышит Вселенная. Пока вхолостую. Тоны без приглушёнпостей, чёткие. И Кавада, и Артамонцев удовлетворены. Ствол идеально лёг на Спираль. Остаётся малое. Между этими устройствами, радирующими дыхание Вселенной, поместить мембрану и запустить СПВ на возбуждение.

Мембрана, кстати, единственная деталь, которую маговцам не пришлось придумывать. Её выдумала природа. Ещё черт знает когда, Это — двуногое, мыслящее и неразумное, великое и жалкое, спесивое и кроткое, пытливое и до мозга костей противоречивое существо… человек. Между Стволом и раструбом ляжет именно он. Наречённый по-земному — бихронавтом Мефодием Артамонцевым. Замкнут его в эти две, лежащие сейчас на полу, раз-ного цвета половинки, в точности повторяющие формы его тела, Ц. Отлиты они из тонкой и прочной стекловидной массы, которую не порушишь и молотом. Одна, нижняя, в которую он ляжет, прозрачно-серебряная с прекрасными отражательными свойствами. Другая, которой накроют бихронавта, обладает великолепными поглощающими свойствами. Оны цвета иссиня-чёрного вороненного крыла. Эти две половинки одной формы и служили бихронавту скафандром, который маговцы между собой называли саркофагом. В нём он не мог даже пошевелиться. Лежал, что мумия фараона. Разве только торчащей головой мог покачать. И то слегка и до тех пор, пока саркофаг вместе с ним не зависнет между Стволом и раструбом и голову не подхватят две резиновые лапы. Они обхватят её мягко, крепко в тот самый момент, когда Кавада объявит минутную готовность. Чтобы не двигалась и она. А потом, когда пойдёт счёт от десяти до нуля, на голову, поверх лап, до самой шеи, надвинется колпак из такого же двухцветного стекла. И тогда уже точно он будет похож на лежащую в гробнице мумию.

Мефодий посмотрел на часы.

— Пo-моему, мы рановато поднялись сюда, — заметил он. — Можно было бы там немного ещё посудачить.

Кавада молчал. Он сел на перевёрнутую чёрную часть крышки бихронавтова саркофага.

— Устраивайся рядом, Меф. Есть разговор, — пригласил он, вынимая из нагрудного кармана конверт и лист бумаги. — Прочти это, — попросил он.

«Мы, нежеподписавшиеся, Президент МАГа Сато Кавада и бихронавт Мефодий Артамонцев, предусматривая возможные неожиданности, связанные с прибытием бихронавта, ус-танаслпваем для обмена между собой условную фразу, известную только нам двоим.

По прибытии на Землю бихронавт Мефодий Артамонцев должен будет сказать…

Настоящая запись произведена нами в час старта 26 июля 1980 года на борту СПВ им. Мурсала Атешоглы. Подписи наши, без ознакомления с текстом пароля, доверено нами заверить нотариусу швейцарского банка Эммануилу Кроччу».

— Сато, есть мудрецы на этом свете, но ты патриарх наимудрейших, — проговорил Мефодий, черкая свою фамилию рядом с подписью Кавады.

Возвращая ручку, он поинтересовался, что же он должен будет сказать по возвращении. Не говоря ни слова, Сато на месте многоточия написал: «Сегодня я видел то, что было вчера».

— Запомни, Меф!

— Запомнил.

Кавада перевёл тумблер своей рации на положение «вкл.»

— Готье! Эммануила Крочча — к нам! Когда он спустится — пошлёшь технического руководителя, — приказал Кавада.

Крочч приступил к делу не мешкая…

…Когда в кабину вошёл техрук, раздетый до плавок, Артамонцев устраивался в нижней, серебристой половине своего скафандра. Упреждая обычный в таких случаях вопрос техрука, Мефодий доложил, что ему удобно, ничего не мешает, ничто не беспокоит и он смело может его накрывать.

— Разрешите, господин профессор? — спросил техрук.

— Накрывайте.

Мефодий слышал, как крышка вошла в пазы и техник щёлкал замками, ещё крепче соединяя их между собой.

— Ну как? — поинтересовался Кавада.

— Всё о'кей!

Кавада хлопнул его по щеке:

— Всё будет о'кей, Меф.

— Без сомнения, — улыбнулся Мефодий. — Главное, ты не переживай. Навряд ли я вернусь через 40 минут, — скосив глаза в сторону лифта, Артамонцев добавил: — Это они могут так думать… А ты, как бы они тебя не изводили, держись… Пока я не вернусь, Готье не посылай. И сам не вздумай…

— Нам не разрешат этого сделать, — перебил Кавада.

— И очень хорошо. В конце концов не сто же лет я буду отсутствовать!

— Не дай бог! — вырвалось у Кавады.

— Не бери в голову, Сато, — сказал Меф и, повернув голову к техруку, подал знак приступать.

Кавада не возражал.

— До скорой встречи, Меф! — произнёс он.

— Пока, Сато.

Саркофаг завис между Стволом и раструбом.

Кавада улыбнулся. Махнул ему рукой, а через некоторое время его голос донёсся из приёмника.

— Я — МАГ. Всем службам, обеспечивающим старт, объявляю готовность «Три!»

Приняв рапорты о готовности, Кавада обратился к Артамонцеву.

— Меф, я — МАГ. Как слышишь меня?

— Отлично!

— Самочувствие?

— Лучше некуда. Ты знаешь, Сато, фараону было не так уж плохо.

— Судя по твоему бодрому голосу, охотно верю. Потом Кавада попросил его посмотреть, всё ли в порядке с приборами, которые находятся в поле его зрения. Пока он докладывал, Готье от имени МАГа объявил готовность «Два!» Потом всё стихло. Кавада с кем-то переговаривался, и Мефодию показалось, что он слышит голос Мерфи. Интересно, подумал он, как Мари. А Леший злится на него. Он всегда злится, когда Мефодий не берёт его с собой. Артамонцев, улыбаясь, вызвал его. Леший откликнулся тотчас же.

«Как Мари, бес?»

«Продолжает спать. Спит беспокойно»- бесстрастно доложил Леший.

«Что ещё?»

Динамик голосом Кавады объявил готовность номер «Один!». На электронных часах, висевших среди приборов, загорелась цифра «60». До старта — минута.

— Меф, — донеслось из динамика, — как договорились, обо всех своих ощущениях в момент старта извещай подробно.

— Есть!

«Лёша, — снова позвал он робота, — песню хочу. Ту, что ты мне напевал, когда мы в первый раз приехали сюда».

«Пожалуйста».

— Внимание, Меф, — предупредил Кавада. — Десять… восемь… шесть… четыре… три… два… — Пауза, и хлестко, с каким-то надрывом Кавада крикнул:

— Ствол на Время!

Дрогнув, медленно завращался кристалл тысячегранника. Саркофаг неродвижен. Секундомер хронометра отбивал секунды. Цифра «7».

— Что чувствуешь, Меф? — спрашивает Кавада.

— Пока ничего. Всё так же. Никаких изменений.

«На дальней станции сойду — трава по пояс», - пел Леший.

Хронометр показывал «13».

— Кажется, начинает крутиться саркофаг… Кружится голова… Подташнивает… Это не саркофаг, а центрифуга какая-то, — докладывал Мефодий. — Ой, как вступило в затылок… Голова раскалывается… Горит в груди… Боже, как больно!.. Воздуха!.. Окно… Мари, открой окно… Мама!..

И Мефодий замолк. Хронометр светился цифрой «25».

Date: 2015-08-15; view: 288; Нарушение авторских прав