На всякий случай

Дверь в кабинет моего отца открывается с жутким скрипом. Прямо как и полагается дверям в ужастиках. Я кладу универсальный ключ, что дал мне Горацио, в карман джинсов и нерешительно вхожу внутрь. Я не была в этой комнате с самого детства. И даже тогда боялась ступить сюда. Потому что пришлось бы увидеть отца. Поговорить с ним. Что-то делать с ним. И от этого я всегда входила в ступор.

С тех пор как семья Ларраби стала владеть этим домом, существовала только одна причина, чтобы войти в комнату, и то только если в ней был мой отец. И за последние десять лет или около того, вне зависимости от того, был ли отец дома, я научилась оставаться незамеченной.

Но одного я никогда не делала — никогда не осмеливалась делать — приходить сюда одной.

Для начала стоит отметить, что комната сама по себе выглядит довольно угрожающе. Темное дерево, высокие книжные полки, слабый свет, просачивающийся между толстыми ветвями за окном. Это скорее скрытая пещера, чем кабинет. На стене даже висит портрет Ван Гога с несчастным мужчиной, сидящим возле умирающего цветка, который считается одним из самых мрачных его произведений.

Большинство людей любят светлые комнаты с множеством естественного света, цвета и хорошей энергетикой. Но не мой отец. На самом деле, я бы не удивилась, узнав, что он специально выбрал эту комнату из-за отсутствия вышеперечисленного. И, должна сказать, зловещая атмосфера подходит ему идеально.

Я нащупываю включатель на стене. Зажигается одинокая тусклая лампа на столе, искажая мрачные тени в странные, бесформенные создания, которые, ей Богу, наблюдают за мной. Задаваясь при этом вопросом, что делает эта незваная незнакомка, скитаясь по их скрытому пристанищу. Я делаю глубокий вздох и напоминаю, что веду себя глупо. Это всего лишь комната. Как и любая другая в доме.

И то, что мое единственное воспоминание об этом месте связано с тем, как мой отец сидит на столе и смотрит на меня пытаясь запугать, не имеет значения.

Сейчас его здесь нет. И это главное.

Я качаю головой, проясняя мысли, и начинаю поиски. Осторожно, чтобы не оставить улик своего визита, занимаюсь книжными полками, шкафами и затем перехожу к ящикам. Но проблема в том, что я даже не знаю, что ищу. Что-то, касающееся оправдания. Какое-то доказательство того, что мой отец не монстр. Что есть что-то еще.

Честно говоря, в этом плане я бы довольствовалась и старой обувной коробкой, заполненной фотографиями моей мамы. Настоящими фотографиями. Теми, которые ставили под рамки и украшали камины. Фотографиями, сделанными любителями на дешевые, доступные фотоаппараты. А не теми, которые требуют установку светового оборудования и команду из десяти человек.

Может, если бы я просто увидела, какой она была на самом деле — а не той, кем хотели из нее сделать пресс-атташе — тогда бы мне стало легче.

Но спустя тридцать минут, проведенных за обыскиванием каждого кусочка комнаты и возвращением всего на свои места, я так и не приблизилась к ответам.

Я обыскала каждую тумбочку, ящик, полку, картотеку, уголок и трещину и не нашла ничего интересующего. Если отец и хранит информацию о моей матери — или что-нибудь, что может поменять мое мнение о нем, — то явно не здесь.

Я поворачиваюсь к картине Ван Гога на стене и рассматриваю лицо несчастного мужчины и увядающий цветок, стоящий перед ним на столе. Опустошенное выражение его лица отражает мое собственное.

Быть может, он тоже что-то ищет. Что-то, чего не может найти.

Я подхожу ближе к картине и неожиданно замечаю в ней деталь, которую не видела прежде. Почему-то кажется, что она не на одном уровне со стеной. Словно есть крошечный промежуток между рамой и ее обшивкой.

Затем, делая еще один шаг к картине, в голове проносится мысль, что, быть может, несчастный мужчина ничего и не ищет. Быть может, он что-то прячет.

Я обхожу стол отца и прижимаюсь щекой к стене, закрываю глаз, чтобы заглянуть за картину.

Как и подозревала, за ней что-то есть.

С особой осторожностью я берусь за низ рамы и приподнимаю ее, но картина не сдвигается с места. Немного поразмыслив, решаю применить другую тактику. Берусь сбоку и тяну картину на себя. Она начинает двигаться, открываясь справа налево, как дверь.

За ней, встроенный в стену, находится прямоугольный металлический сейф с кодовым замком.

От волнения мое сердце пускается вскачь.

Вот оно. То, что я искала. Должно им быть. Просто обязано.

Остается одна проблемка: как его открыть.

Я пробую каждую комбинацию цифр, которую могу вспомнить: день рождения отца, день рождения мамы, день рождения ЭрДжея, даже собственный день рождения, — но ни одна из них не подходит. Гуглю, когда компания отца стала Открытым акционерным обществом, и набираю ту дату. Бесполезно.

Я задумываюсь над другими вариантами комбинации. Такой, которая имела бы значение для моего отца. Была бы ему важна. Но, естественно, ничего в голову не приходит. Он же зомби. Что его может волновать.

Но затем мои мысли возвращаются к портрету, висящему над камином в соседней комнате. К пустому взгляду моего отца. Такому же взгляду, что я видела у тех скорбящих людей в похоронном доме.

Я возвращаю картину Ван Гога обратно на стену, чтобы внимательно рассмотреть лицо человека, охраняющего сейф. Всматриваюсь в то, как он опирается на руку, как сжались от безнадежности его губы. Он тоже по чему-то горюет.

Я опять сосредотачиваюсь на сейфе и медленно набираю номера в следующем порядке: 01-27-00.

Дату маминой смерти.

Замок открывается.

Дергаю на себя тяжелую металлическую дверь. Внутри нахожу бесчисленные стопки наличных в разных валютах. Наверное, в общей сложности на сумму более десяти миллионов долларов. Но тянусь я не к ним, а к темному деревянному ящичку, стоящему у задней стенки сейфа.

Я ставлю его на стол отца и опускаюсь в кресло. Медленно расстегиваю металлическую застежку и поднимаю крышку. Ящик до верха наполнен фотографиями всех форм и размеров. Каждым воспоминанием о моей матери, которые спрятал отец. Свадебными фотографиями, фото с медового месяца, моментальными и искренними снимками, фотографиями, снятыми на «Полароид», и даже лентой фотографий, сделанной в одной из тех дрянных кабинок, которые можно найти в развлекательном центре. На них моя мама в разном возрасте. От детских лет до подросткового возраста. От младенчества до взрослой женщины. У нее сияющая улыбка. И теплые глаза. А лицо наполнено яркими красками.

В особенности выделяется одно фото. Маленький, подходящий для бумажника снимок. Полагаю, это школьное фото. На нем она изображена в моем возрасте. Так что, думаю, она училась в старшей школе, когда его сделали.

Я сижу парализованная, пока рассматриваю форму ее лица. Каждый изгиб, каждую частичку, каждую линию. Может, то, что на ней, уже не модно. Может, ее прическа была популярной в восьмидесятых. Но одно можно сказать наверняка.

Это все равно, что смотреть в зеркало.

Мы практически идентичны.

Мой паралич наконец проходит, и я откладываю школьное фото в сторону, продолжаю изучать остальные фотографии, пока не дохожу до дна коробки. Но последнее, что нахожу, это не фотография. А простой белый лист бумаги.

Я разворачиваю его и, тяжело сглотнув, смотрю на верхнюю часть страницы.

РАПОРТ КОРОНЕРА: ЭЛИЗАБЕТ ЛАРРАБИ.

Отчет коронера?

Зачем моему отцу прятать нечто подобное? Моя мама умерла во время автомобильной аварии. Ее «БМВ» врезался в огромную фуру. Так написано прямо здесь, в графе «причина смерти». Что еще нужно знать?

Но, просматривая страницу дальше, до меня быстро доходит, что на самом деле есть еще много чего интересного. Больше, чем я вообще планировала найти.

Добираюсь до строки, описывающей уровень алкоголя в крови матери на момент смерти, и мои глаза замирают, как у вкопанной. Незачем читать дальше. На все мои вопросы неожиданно нашлись ответы. В умопомрачительной, заставляющей вскипать кровь и сводящей дыхание вспышке.

Моя мама умерла с содержанием 0,28 промилле алкоголя в крови. Что в три раза выше допустимой нормы.

С крепко сжатым в руке документом, я выбегаю из кабинета и зову Кингстона. Спустя некоторое время он появляется в фойе.

— Да, мисс Ларраби? — отзывается он.

— Мне нужна машина. Прямо сейчас.

Он услужливо кивает.

— Я подгонять ее к главному входу.

Мне нужно было сделать это давным-давно. Существует всего один человек, кроме моего отца, кому известны все секреты этой семьи. И его работа заключалась в том, чтобы беречь их.

— Куда ехать? — спрашивает Кингстон, пока я забираюсь на заднее сиденье лимузина.

— К Лейтенанту.

Date: 2015-08-15; view: 257; Нарушение авторских прав