Поминки

Поминки миссис Шмерти проходят в пятницу после полудня, в мой последний рабочий день в похоронном бюро. Я помогаю мистеру Ланкастеру с самыми последними приготовлениями и затем отступаю в сторону, когда к гробу движутся десятки скорбящих, шепча тихие молитвы и ища, куда бы присесть. Я с любопытством наблюдаю за ними, вникая, как каждый из них горюет по-своему. Кто-то в открытую плачет, не скрывая своих чувств от остальных. Другие вежливо промокают глаза платочком, и сложно понять, действительно ли они плачут или же просто хотят, чтобы так думали окружающие. И еще есть несколько избранных — может, двое или трое человек — которые полностью в отключке. Вырублены. Их тела движутся на автопилоте. Они идут. Они кивают. Они ведут короткие разговоры со своими соседями, но за всем этим ничего нет.

Они просто онемели.

Проходит пара секунд, прежде чем до меня доходит. Прежде чем я понимаю, почему это конкретное выражение лица выглядит таким как никогда знакомым.

Да потому что я видела его прежде. Отстраненные глаза. Отдаленный взгляд. Напряженные черты лица.

Оно навечно запечатлено на портрете, что в настоящее время висит над камином в моем доме.

Это постоянное выражение лица у моего отца, столько, сколько помню. Мне всегда казалось, что из его глаз что-то пропало. Но наблюдая за этими людьми, за тем, как они сидят с каменными лицами на своих местах, слушая речь проповедника, но не совсем слыша, о чем он говорит, я понимаю — дело не в пропаже. А скорее в чем-то, что загораживает эмоции внутри.

Почти как щит. Как стеклянная стена. Крепость.

В своих мыслях я возвращаюсь к своей любимой картинке. Той, которую нашла в интернете в журнале «Лучшее для дома и сада». Я думаю о мужчине на фотографии, улыбающемся своей жене, пока их единственная дочь делает первые шаги навстречу неизведанному миру. На этом фото чувства моего отца обнажены. Он открыт. Он есть там.

На каждом фото, сделанном после, он где-то еще.

В тот же миг как прихожу домой, я сразу иду в библиотеку, чтобы подтвердить свою новую теорию. На это уходит всего секунда — единственный взгляд, — и моя правота доказана.

Отец скорбит по матери с самого дня ее смерти.

И никогда не переставал.

От тяжести осознанного у меня подгибаются коленки. Я падаю на ближайшее кресло, подтягиваю ноги к груди и утыкаюсь в них лбом.

В таком положении я остаюсь до самой ночи, дрейфуя на грани сна, пока наконец не встаю в районе двух и не вытаскиваю свое уставшее тело из библиотеки.

Но вместо того чтобы направится к лестнице, я сворачиваю направо и понимаю, что иду прямиком к закрытой двери в конце коридора. К личному кабинету своего отца. Я пробую повернуть ручку. Как и подозревала, она закрыта. Я с разочарованием дергаю за нее, зная, что за дверью должно что-то находиться — причина, по которой ее держат закрытой круглый год, — но дверь не сдвигается ни на дюйм.

Громко выдохнув, я разворачиваюсь на пятках и топаю в крыло, где живет прислуга. Стучу в дверь Горацио. Сперва тихонько, а потом с большей настойчивостью, пока он в конечном счете не открывает дверь. Он завязывает пояс на красном халате, что накинул сверху на футболку и боксеры, и потирает заспанные уголки глаз.

— Qué pasa? [37] — ворчит он, видимо слишком уставший, чтобы говорить на английском.

— Где ключи от кабинета моего отца?

Он пожимает плечами.

— Не видеть. Наверное, у вашего отца.

— А разве согласно обычаю у дворецкого нет универсального ключа, который открывал бы все двери в доме?

— Не этот дворецкий, — пренебрежительно отвечает он.

Я вздыхаю и предпринимаю еще одну попытку, говоря прямиком о своей цели.

— Мне нужно узнать, какой была моя мама.

— Ah sí [38], — усердно улыбаясь, говорит он. — Muy bonita [39]. Такая прекрасная. Любящая. Заботящаяся мать.

Я закатываю глаза на стандартный ответ, который чуть ли ни слово в слово слышу всю свою жизнь. Словно какое-то искусное внушение, которое я не замечала до этого момента.

— Нет, — говорю я ему. — Мне нужно узнать, какой она была на самом деле.

Горацио сразу же опускает глаза.

— Я не понимать, — бормочет он неубедительно.

— Купер говорил, что она часто бывала в разъездах. Куда она ездила?

Он пожимает плечами, но до сих пор не смотрит мне в глаза.

— Путешествовала. Миссис Ларраби любила морские круизы. Они ее успокаивать. Воспитание пятерых детей очень выматывает.

— И перед своей смертью она была на одном из таких круизов?

— Sí[40], — говорит он, категорически кивая, будто только вспомнил эту деталь. — Exacto[41].

— Мне кажется, ты врешь, — сомневаюсь я. — Думаю, о чем-то ты мне не договариваешь.

Теперь Горацио явно становится неловко. Я смотрю на него, пытаясь установить зрительный контакт, чтобы извлечь какие-нибудь кусочки информации из его быстро расширяющихся зрачков. Но он не дает мне такой возможности.

Я молчу, чтобы измерять свою внутреннюю температуру. Она чрезвычайно высокая. Я делаю глубокий вдох и жду, пока она не опустится до нормальных 98,6 градусов[42]. Ну или близкую к тому. После чего понижаю голос до еле слышного шепота и опускаюсь еще ниже, чем когда-либо. Туда, где манипуляции не пройдут. Где не услышать истерик разбалованной девчушки. И остается лишь пустить в ход свою покореженную человечность.

— Пожалуйста, Горацио, — молю я. — Всю мою жизнь они лгали мне. А мне просто хочется знать, кем же была моя мама. Неужели ты считаешь, что я не заслуживаю хотя бы этого?

Его глаза закрываются, но всего лишь на миг. И в это самое мгновение я искренне убеждена, что достучалась до него. Что неожиданно он превратился в нового человека. Что больше он не дворецкий. Что он больше не прислуга. А быть может, настоящий друг.

Но проходят секунды. Время настойчиво идет вперед. Его глаза открываются, и я с сожалением понимаю, что ничего не изменилось. Он — тот же самый человек, каким всегда был. Тем же, кого я знала всю свою жизнь.

Рабочий у семьи Ларраби.

Хранитель ее секретов.

— Уже поздно, — наконец говорит Горацио, чрезмерно громко зевая. — Я устать. Можем мы поговорить об этом утром?

Мои плечи опускаются в поражении.

— Ладно, — говорю я ему. — Но я докопаюсь до истины. Я найду правду. С твоей помощью или без нее.

Несмотря на то, что именно Горацио стоит напротив меня, когда я заявляю эту торжественную клятву, как только с губ слетают эти слова, я осознаю, что на самом деле заявляла ее самой себе.

И как бы плохо от этого ни было, у меня имелось четкое подозрение, куда следует пойти дальше.

Я собираюсь поговорить со своим отцом.

Date: 2015-08-15; view: 277; Нарушение авторских прав