Первичность искусства

Итак, вся картина «отсталости» переменится, как только мы перестанем судить о древней технике по провинциальным меркам нашей собственной сосредоточенной на власти культуры с ее преклонением перед машиной, ее трепетом перед всем единообразным, перед массовым производством и массовым потреблением, с ее невниманием к индивидуальности, разнообразию и выбору, если только они не находятся в строгом соответствии с требованиями мегамашины.

Исходя из сегодняшних критериев, все прошлые культуры, вплоть до наступления нашей собственной, действительно покажутся неизобретательными. Но как только мы осознаем, что при ремесленном производстве, пусть даже оно подчинялось мегамашине, главным источником изобретений оставалось искусство, — тогда взаимное положение двух типов техники окажется перевернутым. Если смотреть сквозь эстетическую и символическую призму, то как раз наша нынешняя культура сделалась болезненно неизобретательной, с тех пор, как еще в XIX веке ремесла и сопутствовавшие им народные искусства лишились всех жизненных соков. Конечные продукты живописи и скульптуры — по крайней мере, те, из которых можно сегодня извлечь наибольшую прибыль, — теперь намеренно низводятся до уровня, находящегося неизмеримо ниже древнейших палеолитических творений.

В то время, как утилитарные изобретения переживали медленный и прерывистый прогресс вплоть до XIX века, — для каждой культуры, даже самой скромной, были характерны свои особые эстетические изобретения, отмеченные обилием разных стилей, образцов и творческих форм. Как это происходило и при начальном отдалении человека от своих немых животных предков, наиболее напряженный поток человеческой энергии всегда, вплоть до наших дней, устремлялся в искусства выражения и общения: именно здесь, а не в области промышленности или инженерного дела, находилось главное поле приложения изобретений.

Даже весьма беглое перечисление эстетических изобретений, сделанных между 3000 г. до н.э. и 1800 г. н.э., оказалось бы задачей более трудной, чем написание истории техники в собственном смысле слова. Такой перечень превратился бы в целую увесистую энциклопедию всех искусств, как народных, так и дворцовых; и они представали бы не просто как формы в пространстве, а как языки человеческого духа, вполне сравнимые по богатству и тонкости с языком как таковым.

Эстетические изобретения играли в попытках человека создать осмысленный мир не меньшую роль, чем практические нужды; а из-за своих требований они служили и значительным стимулом к развитию техники. Величайшие технические завоевания древней цивилизации после того, как были завершены неолитические процессы одомашнивания, переместились в область строительства и домашних искусств. Начиная с древнейшего шумерского зиккурата⁷⁹, зодчество сделалось ареной для целого ряда крупнейших изобретений: по сути, каждая постройка, благодаря своему сочетанию объема, массы, цвета, орнаментального узора, фактуры, являлась новым изобретением, выражавшим и варьировавшим идею о взаимоотношениях человека с мирозданием. Пирамида, обелиск, башня, арка, купол, шпиль, крестовый свод, перекидная подпора, окно из цветных витражей, — вот лишь немногие примеры необузданной технической дерзости, приведенной в исполнение не в порядке удовлетворения физических потребностей или желания материального достатка, а в силу более глубокого поиска смысла.

Хотя архитектура, использующая сразу множество искусств и по природе своей обладающая изначальной сложностью, может послужить главным примером эстетической изобретательности, то и для остальных искусств было характерно то же бесконечное движение форм, включая даже изготовление самых обычных горшков и тканей. Ни один предмет, даже предназначавшиеся для приземленного каждодневного использования, не мог считаться завершенным, если на нем не лежала некая узнаваемая печать человеческого духа — будь то роспись или внешняя форма. Это множество эстетических изобретений выдерживает в свою пользу сравнение с общей массой механических изобретений, сделанных за последние несколько столетий. Но эстетика отнюдь не ущемляла технику (как сегодня экономика ущемляет искусство): напротив, обе ветви изобретений взаимодействовали друг с другом.

Таким образом, нынешнее размежевание искусства с техникой дурная примета современности. До того, как машина единолично завладела нашим вниманием, имелось постоянное взаимодействие между количественным порядком и рабочей производительностью, с одной стороны, и качественными ценностями и целями, отражавшими человеческую личность, с другой. Отказывать в имени изобретения творческим выражениям субъективных форм — значит отказывать в цельности самому организму и отпечатку, оставляемому человеческой личностью.

Изготовление музыкальных инструментов, начиная с пастушьей свирели Пана, барабана и арфы, насчитывает историю не менее долгую, чем, например, искусство ткачества. Наверное, не случайно одним из самых ранних наблюдений в математической физике явилось открытие Пифагором связи между длиной вибрирующей струны и соответствующей ей музыкальной нотой. Таким образом, отнюдь не будучи отсталыми, субъективные искусства не только порождали собственные методы и стили, но и, в свою очередь, стимулировали развитие механических изобретений. Так, Герон Александрийский придумал водяную мельницу, работавшую как орган, а позднее стали использовать пар для приведения в действие воздуходувных мехов, — задолго до того, как обе силы додумались применять для откачивания воды из шахт.

Такая тесная взаимосвязь между искусством и техникой сохранялась, к их обоюдной выгоде, на протяжении всего времени существования штучного ремесленного производства. Скрипка, усовершенствование которой явилось великолепным вкладом не только в барочную музыку, но и во все позднейшие оркестровые сочинения, сама по себе была исключительным изобретением; ибо тот обманчиво простой с виду инструмент, какие изготовляли в Кремоне, состоял из семидесяти отдельных частей, сделанных из специально отобранного, обработанного и получившего нужную форму дерева. Что до музыкальных сочинений, которые позволяла создавать скрипка, то и они являлись изобретениями в не меньшей степени, чем те инструменты, на которых их исполняли.

Даже самый беглый исторический обзор искусств выявляет плодовитость изобретений в области формы, не знавшую никаких утилитарных аналогов в области инженерного дела вплоть до XIX века. А выработка новых эстетических форм предъявляла новые требования к технической изобретательности, как это случилось с рядом изобретений в текстильном деле, исторически начатых дамасскими ткачами, получивших продолжение в средневековых гобеленах и, наконец, сказавшихся в изысканных орнаментальных узорах, которые привели к возникновению жаккардова станка⁸⁰. Именно жаккардов станок помогает понять тот взгляд, который я отстаиваю, так как его сложное карданное устройство послужило моделью для позднейших изобретений, например, сортировальных и счетных машин.

Итак, в декоративных, символических и выразительных искусствах прогресс сохранялся даже в те эпохи, которые в ретроспективе кажутся нам застойными. Задолго до появления парового двигателя и моторного ткацкого станка здесь были сделаны первые важные шаги к количественному производству: причем не просто с помощью печатного станка, но и в самих искусствах гравюры по дереву и по металлу, что позволяло тиражировать изображения — порой даже величайших художников — в достаточном количестве, чтобы их за разумную цену могли покупать для частных домашних коллекций.

Таким образом, значительную часть еще не автоматизированного производства характеризовали не только эстетические, но и механические изобретения, делавшиеся ради достижения или усовершенствования чисто эстетических или символических результатов. Этот вклад всегда недооценивали — несмотря на его техническую подоплеку, сводя понятие техники исключительно к завоеванию времени, пространства и энергии. Древнюю ремесленную традицию, передававшуюся главным образом через устное слово и личный пример, было не так-то легко утратить или уничтожить, ибо она успела распространиться по всему миру. Если бы в Китае разучились делать глазурованную посуду, то пропавшее искусство восполнила бы Япония или Италия. Если бы все мастерские в каком-нибудь городке оказались сожжены, то отдельные ремесленники, которым удалось бы спастись и спасти свои инструменты, при необходимости смогли бы восстановить их. Война, разумеется, тормозила дальнейшие усовершенствования, но неолитическую технологию, распространенную по всему миру, нельзя было полностью подавить, пока сама мегатехника не приняла столь же повсеместный характер.

Чтобы истребить широко распространенную и хорошо укорененную техническую традицию, понадобилось бы полностью уничтожить ее опору — соответствующую культуру и отдельную личность. Это, собственно, и стало происходить после XVI века, с «изобретением изобретения», наделившим машину той первичностью, прежде принадлежавшей ремесленнику-художнику, которая отныне сводила личность всего лишь к сосчитанным частям, в принципе переносимым на неодушевленный механизм.

По трагичной иронии судьбы, это произошло как раз в то время, когда в распоряжении демократичной техники, сосредоточенной в стенах маленькой мастерской, оказалось достаточно механической энергии, чтобы она могла соперничать с работой мегамашины. С появлением в малом масштабе энергетических машин, способных повысить количественное производство, не разрушая эстетической восприимчивости и не ущемляя личного творческого начала, расцвет искусств, наблюдавшийся в Европе начиная с XIII века, мог бы продолжаться и дальше. Создавалась настоящая политехника, которой было по силам примирить порядок и эффективность мегамашины с творческой инициативой и индивидуальностью художника. Однако всего за несколько веков вся эта система оказалась подорванной новой безличной рыночной экономикой и воскрешением в новом обличье тоталитарной мегамашины.

Многие процессы, относившиеся к различным ремеслам, можно было укоротить, упростить или усовершенствовать с помощью машины — как, например, когда-то усовершенствовали гончарное дело, изобретя гончарный круг. Всякий, кому, как и мне однажды, посчастливилось увидеть за работой старомодного токаря в Чилтерн-Хиллс в Англии, который разрубал топором приготовленное бревно на одинаковые полена, а затем быстро и точно вытачивал из них на своем токарном станке ножки для стула, — знает, что между ручным ремеслом и самой машиной нет никакой врожденной вражды. Напротив: при личном контроле машина или машинный инструмент — настоящая благодать для свободного работника.

В прошлом веке два мыслителя быстро осознали преимущества передовой технологии — с применением малых машин, работающих на эффективной и дешевой электрической энергии, — для восстановления естественного человеческого масштаба, а с ним и коммунального сотрудничества, присущего тесной общине, что к тому же, не уничтожало преимуществ быстрого сообщения и перевозок: ими были Петр Кропоткин и Патрик Геддес. В своем сочинении «Поле, завод и фабрика» Кропоткин обращал внимание на возможности этой новой экономики. Любопытно, что доктор Норберт Винер, чьи научные труды содействовали автоматизации, заново открыл эти возможности двумя поколениями позже, хотя и не знал ничего о предыдущих аналитических работах, написанных Кропоткиным, Геддесом и мною. Но господствующие силы XIX века, в том числе и авторитарный коммунизм Карла Маркса, оставались на стороне крупных организаций, централизованного управления и массового производства: рабочий мыслился не иначе как трудовая единица мегамашины. И потому эти возможности были хотя бы отчасти изучены лишь в современном американском доме с его множеством обогревательных и охладительных приборов, стиральных машин, миксеров, тостеров, кофемолок, кухонных комбайнов, пылесосов и прочего.

Свободе ремесленника-кустаря не суждено было дожить до наших дней, одолев авторитарную экономическую систему, основанную на организации сложных машин, которые не под силу ни купить, ни контролировать ни одному рабочему, и обещающую «надежность» и «изобилие» лишь в обмен на подчинение. Философу А.Н. Уайтхеду⁸¹ удалось разглядеть важность этого кульминационного периода в западной ремесленной традиции лучше, чем большинству историков, и его слова стоит процитировать. «Что касается их индивидуальной свободы, то в Лондоне в 1633 году было больше свободы... чем сегодня в любом промышленном городе мира. Нам не понять общественную историю наших предков, если мы забудем о растущей свободе, которая существовала в городах Англии, Фландрии или в долинах Рейна и Северной Италии. При нашей теперешней системе промышленности такая разновидность свободы теряется. Эта утрата означает, что из человеческой жизни исчезают ценности, имеющие для нее безграничное значение. Индивидуальный темперамент уже не может найти себе различных применений и достичь разнообразных видов удовлетворения в серьезной деятельности. Остаются лишь «железные» условия найма и банальные развлечения в качестве досуга».

Если не считать того, что Уайтхед выбрал в качестве примера XVII век (что, пожалуй, верно для Англии, но слишком поздно для остальной Европы), его характеристика подводит нас к огромному разлому в западной истории, когда демократичная техника оказалась побежденной авторитетом, мощью и массовым успехом — в собственных узких рамках — мегамашины. Но, прежде чем приступать к этой истории и пытаться объяснить себе ее результаты, мы должны рассмотреть ту силу, которая противодействовала мегамашине на протяжении почти двух тысяч лет: это сила «осевых» религий и философий, различные, но вместе с тем родственные друг другу системы ценностей, бросавшие вызов и пытавшиеся сбросить бремя «цивилизации», за счет направления усилий на преобразование не окружающей среды, а индивидуальной души.