Задачи философии

Шершеневич Г. Ф. Общая теория права. Тома I-II Москва, издание Бр. Башмаковых, 1910 г.

Том I

Глава I. Философия права

Задачи философии

Литература: Вундт, Введение В философию, 1902, стр. 5-32; Пayльсен, Введение в философию, 1894, стр. 1-50; Корнелиус, Введение в философию, 1905, стр. 1-52; Струве, Введение в философию, 1890, стр. 57-404 Навиль, Что такое философия, 1896; Лесевич, Что такое научная философия, 1891; Дильтей, Сущность философии ("Философия в систематическом изложении"), 1909, стр. 1-70; Виндельбанд, Что такое философия ("Прелюдии 1904, стр. 1-44"); Риккерт, О понятии философии ("Логос", 1910, N 1); Спенceр, Основные начала, 1897, стр. 1-130; Лопатин, Положительные задачи философии, 1886, стр. 1-81; кн. С. Н. Трубецкой, Метафизика древней Греции ("Собрание сочинений", т. III, 1910, стр. 1-44); Грот, Философия и ее общие задачи, 1904.

Философия обладает весьма почтенным прошлым. По своему возрасту она старше наук, которые она выносила в себе и которые большей частью лишь недавно стали на ноги. Но и до сих пор вопрос о том, что следует понимать под именем философии, не имеет твердо установленного ответа. Как в истории, так и в настоящее время, философии ставят задачи, далеко не сходные по своему объему и содержанию.

В Греции, с которой начинается история европейской философии, не существовало различия между философией и наукой. Греческие философы обладали всей совокупностью современных им знаний, они были одновременно математики, физики, астрономы, зоологи, ботаники, даже медики, а также знатоки этики и политики. Возможность для единичного ума охватить всю сумму сведений о природе и обществе обуславливалась, конечно, незначительным уровнем научного развития и элементарностью познания, приобретенного посредством опыта. Мало того, что греческая философия совпадала с наукой, она включала еще в свой состав и житейскую мудрость, создавая правила благоразумного поведения, воздвигая идеалы человека и общества. Однако греческая философия, проникнутая светским духом, отграничилась от народной религии и проявила отрицательное отношение к политеизму и антропоморфизму, присущим греческому религиозному представлению*(1).

В средние века близость философии к науке, столь характерная для классического мира, нарушается. Научная мысль, способная обнаружить факты, несогласные с установившимся католическим мировоззрением, не находит доступа в христианское средневековое общество. В Откровении мир познан и задача человека определена, а потому свободное научное исследование неуместно. Философия же получает особое назначение. Лишенная самостоятельности, она поступает в услужение к религии. Ее целью становится рационалистическое оправдание религиозных догматов. Принимая догмат за бесспорное, философия обязывается привести надлежащие доказательства логической его верности (Cur Dens homo?). Вне этой области ей не предоставлялась свобода усмотрения, хотя трудно было, конечно, думать, чтобы за все время своего служения философия не скопила тайно кое-чего лично для себя*(2).

В новое время, которое характеризуется освобождением от церковного авторитета, философия стремится отмежеваться от теологии и сблизиться с наукой, для которой со времени реформации открывается широкое поле деятельности. Опасения католицизма вполне оправдались. Успехи астрономии и новые географические открытия поколебали доверие к догматическому миросозерцанию, а вера в разум подорвала веру в авторитет. Несмотря на успехи наук, круг знаний остается все же настолько еще незначительным, что выдающиеся умы, как и в греческий период, сохраняют возможность овладеть ими вполне и соединить с ними философию. Относительно Декарта, Бэкона, Лейбница, Ньютона, Локка трудно сказать, преобладает ли в них философ над ученым или ученый над философом.

Но настал момент, когда это единение между наукой и философией оказалось вновь нарушенным, на этот раз не по независящим обстоятельствам, a по вине философии. В первую четверть XIX столетия германская философия оторвалась от науки и самоуверенно пыталась достичь цели познания помимо научного пути. Взобравшись на крайние высоты метафизической спекуляции, философия горделиво поглядывала на кропотливую деятельность ученых, и выбрасывала одну за другой системы, сполна объясняющие все сущее*(3).

Между тем, в то же самое время, научная пытливость, освобожденная от всяких оков, бросилась во все уголки мира, стремясь всюду открыть новые факты и соответственно изменить вглубь и вширь прежнее миропознание. На этом поприще, для достижения успешных результатов, потребовалось прежде всего научное разделение труда, и дело специализации пошло огромными шагами по мере раскрытия новых областей знания.

Масса ученых, с малоизвестными миру именами, работает над накоплением научного капитала. Лишь только в какой-либо области знания материал значительно разрастется, как изучение его распределяется между новыми группами, и происходит распадение одной науки на несколько. Таким образом формируются одна наука за другой и обособляются от некогда единого знания.

Почувствовав в себе силу, науки приняли наступательное движение по отношению к своему прежнему союзнику, а потом сопернику. В своем наступлении они стали занимать, одну за другой, части той территории, которая некогда принадлежала философии. В этой войне философия, действующая быстротой передвижения, силою натиска, неожиданностью появления, должна была, по общему стратегическому закону, уступить наукам, которые действуют медленно, методически и надвигаются на неприятеля массами, т.е. фактами.

Успехи естествознания и историзма вызвали реакцию против философии, длившуюся довольно долго. Но, одержав блестящую победу, науки стали испытывать чувство разрозненности, сознавать утрату прежнего единства. Чем дальше идет научная специализация, тем сильнее ощущается потребность в синтезе. Мысль вновь потянулась к философии, и стало очевидно, что настала пора сменить враждебное отношение мирным взаимодействием, к выгоде той и другой стороны. Однако на каких условиях возможен мир? Останется ли за философией территория, хотя небольшая по сравнению с прежней, но все же самостоятельная, пока не занятая науками, а может быть и недоступная для них, возможно ли совместное господство философии и науки на одной и той же территории, при том без всякой связи между ними или при самом тесном взаимодействии?

За отделением целого ряда областей, которые принадлежали некогда философии, а теперь приобрели научную самостоятельность, осталось несколько наук, на которые философия до сих пор заявляет исключительные притязания: это логика, психология, этика, эстетика и педагогика. Конечно, возложить преподавание всех этих предметов на одного профессора можно, но едва ли допустимо признавать эту сумму знаний за философию. При такой постановке извращается историческая идея философии, - где же естествознание, которое составляло некогда главное ее содержание и без которого недостижима полнота мировоззрения? С другой стороны, сохранение перечисленных предметов знания в недрах философии - вопрос времени, и едва ли далекого. Психология, благодаря завязавшимся тесным сношениям с физиологией и психиатрией, почти совсем встала на научную почву*(4). К тому же обнаруживают явное стремление логика и этика, а педагогика, преобразованная в педологию, и эстетика, вероятно в недалеком будущем проявят те же наклонности. Тогда наука займет уже всю территорию.

Но, может быть, существует такая область из прежней философской территории, которая навсегда останется вне поля исследования специальных наук, а потому способна действительно составить исключительное достояние философии? Некоторые склонны видеть эту недоступную для специальных наук твердыню в теории познания, исследующей условия нашей познавательной деятельности, т.е. возможность и границы познания, иначе теорию самой науки*(5). В такой постановке философия обладала бы особым предметом изучения, как и всякая наука, а потому приняла бы характер специальной науки. Однако при превращении философии, как теории познания, в одну из наук, пришлось бы прежде всего столкнуться с вопросом о размежевании философии с некоторыми близкими науками. Можно конечно, утверждать, что теория познания, как учение об условиях познания, не совпадает с логикой, как учением о формах познания*(6). Но следует иметь в виду, что учение о познании в широком смысле обнимает и логику, а логика в широком смысле обнимает и теорию познания. Примыкая одной стороной тесно к логике, теория познания другой стороной также близко соприкасается с психологией. Но, если даже область специального изучения теории познания может быть точно определена, все же самое стремление превратить философию в специальную науку и поставить ее в ряду других, противоречит издавна сложившемуся представлению, в силу которого философия не сопоставляется, а противопоставляется специальным наукам, стоит не рядом и не среди них, а над ними. Всякий согласится, что философию, как бы ни был важен предмет специального ее изучения для всего человеческого знания, нельзя считать такой же специальной наукой, как анатомия, химия, языковедение и т. п., если только не отрешиться от того представления о философии, какое навязывается всей богатой ее историей.

Наука имеет дело с явлениями, и только их изучение, сравнение, обобщение, классифицирование возможно для науки. Исследование же того, что стоит за явлениями, и что, может быть, составляет неизвестную причину их, науке недоступно, но возможно, говорят, для философии, которая становится тогда метафизикой. Под именем метафизики следует понимать познание мира действительности, за пределами явлений, достигаемое посредством возвышающегося над опытом умозрения*(7).

Перед метафизикой встает ряд вопросов огромной важности: в чем сущность мира, скрытого за явлениями, бессмертна ли душа, зачем существует человек и каково его назначение, как постичь Бога и др.

Так как метафизика, не довольствуясь относительным знанием, какое дает нам опытная наука, стремится к постижению абсолютного, то доказывание невозможности метафизики основывается иногда на отрицании абсолютного. Но такое отрицание само по себе метафизично, потому что оно строится на предполагаемом знании того, что знать человеческому уму не дано. Однако, допустив абсолютное, как предполагаемую причину явлений и как предел нашей познавательной способности, ограниченной условиями нашей организации, мы можем и должны отвергнуть его познаваемость. Куда бы ни обратился человеческий ум со своими запросами, он всюду наталкивается на собственную ограниченность, на неспособность выйти из себя. "Рыба в пруду может плавать лишь в воде, а не в земле, но она может все-таки толкаться головою в дно и берега"*(8). Отрицание познаваемости абсолютного вовсе не предполагает предварительного исследования его природы.

Достаточно признать существование стены, воздвигнутой нашей собственной организацией и разделяющей познаваемое от непознаваемого.

Может быть, непознаваемость эта только временная, и весь вопрос сводится к передвижению границ между познаваемым и непознаваемым? Быть может метафизика ставит вопросы, и дает на них ответы, пока не поспеет за ней более тяжеловесная наука и не разъяснит их? To, что сегодня кажется науке непознаваемым, открыто только для метафизики, пока завтра не станет доступным и для науки. Но это не так. Метафизика невозможна не потому, что ее вопросы не стали еще предметом научного исследования, а потому что они никогда не станут достоянием науки. Мы можем в подробности изучить земной мир и даже солнечную систему, - и все же никогда не постигнем мира в его пространственной и временной бесконечности. Мы можем в точности установить время появления человеческого рода на земле и все ступени пройденного им развития, - и все же мы никогда не откроем, зачем человечеству нужно было появиться на земле, для чего каждый человек в отдельности зарождается и умирает. Стена, разделяющая познаваемое от непознаваемого, обладает волшебным свойством: чем длиннее лестница, которую приставляет человек, с целью перелезть через стену, тем выше вверх уходит сама стена. Чем меньше знает человек, тем легче кажется ему перешагнуть препятствие.

Но, говорят, от метафизики, при всем убеждении в ее невозможности, никак нельзя отделаться, потому что человеку врождено метафизическое влечение. Вся полнота опытного знания не удерживает и не удержит человека от постановки метафизических вопросов: "гоните их в одну дверь, они войдут в другую"*(9). Это вероятно, и, может быть, весь трагизм человеческой жизни заключается в непостижимости ее цели. Тем не менее философия никогда не даст человеку убедительного ответа на этот назойливый вопрос. Человек может, конечно, верить в то или другое его решение, но это не будет научный ответ, обставленный доказательствами, обращенными к его уму, и метафизика, которая берется за такие задачи, неизбежно уходит в область религиозного верования и поэтического творчества*(10).

Если философия не отличается от наук предметом познания, то нельзя ли обнаружить отличие в методе, ей одной свойственном? Может быть, существует такой философский, сверхнаучный, способ познания, который совершенно не сходен с общепринятыми приемами*(11). Однако, одно из двух. Или философия изучает тот же мир явлений, как и наука, и тогда никаких иных, кроме научных, методов не может и быть: если усвоенный философией метод окажется научно верен, то им непременно воспользуется и наука. Или же предметом философского познания признается сверхчувственное бытие, И тогда в философии неприменимы научные методы: принятые же ею приемы раскрытия действительности, скрытой за явлениями, никогда не получат научного одобрения*(12).

Если философия невозможна вне наук, - каково, спрашивается, ее положение среди наук? Некоторые готовы отождествить философию со всей суммой научного знания*(13). Но, при современном состоянии наук, такое совпадение было бы уничтожающим для философии, так как нет человеческого ума, который способен охватить весь громадный материал, собранный и разработанный в настоящее время специальными науками. Философия в таком смысле теперь совершенно немыслима. Да она была бы и бесполезна, потому что простая сумма не может дать ничего более того, что уже заключалось в слагаемых.

Если философия не есть наука*(14), но состоит с ней в самой тесной связи, то соотношение между ними может быть построено на следующих основаниях. Материал философского исследования тот же эмпирический материал, что и в науках, методы разработки одни и те же, как у философии, так и у наук. Специальная задача философии заключается в объединении тех выводов, которые даются отдельными науками, в видах построения цельного научного миросозерцания. Сырой материал, уже обработанный, систематизированный и обобщенный рядом наук, поступает к философии только для окончательной отделки. Обобщения создаются, конечно, в лаборатории каждой науки и количество обобщений свидетельствует о степени развития науки. Но обобщения эти, в виду ограниченности исследуемой каждой наукой области, всегда будут иметь частичный и разрозненный характер. Приведение их к единству, которое и составляет цель научного познания, является специальной задачей философии, научной специальностью философов*(15). Отдельная наука стоит ближе или дальше от философии, смотря по количеству предлагаемых ею обобщений и важности их для выработки общего миросозерцания*(16).

В таком виде философия является венцом и в то же время основой всех наук. Она соединяет все выводы, подносимые ей науками, в одно стройное целое, И исследует положения, которые лежат в основе всех наук и принимаются ими поневоле догматически. Если настоящая философия должна основываться на научных данных и вне их бесплодна, то с другой стороны и специальные науки должны считаться с философскими заключениями, в случае разногласия пересматривать свои выводы, никогда не забывая, что каждая наука в отдельности выполняет лишь частично задачи, которые ставит человек научному познанию. Науки начинают свою работу только на фундаменте, воздвигнутом философией, и только философия подводит здание под крышу.

Ограничивается ли задача философии познавательной стороной?

Человек не только стремится к познанию, но он также действует, отдельно или совместно, и при этом ставит цели своей деятельности. Является необходимость объединить различные цели, найти общий принцип поведения. Философия, которая признает своей задачей создание общего миросозерцания, не может уклониться от этой новой задачи, тесно примыкающей к первой.

Возможно, что практическая задача служила нередко в истории человеческой мысли побудителем к теоретической, возможно, что философы часто бессознательно смотрели на теорию, как на средство для практического построения, порою даже прямо провозглашали примат практического разума. Все же нельзя переносить задачи философии полностью в практическую область, сделать философию практической наукой. В последнее время вновь проявилось стремление поставить основной и даже единственной областью философии - мир ценностей, единственной задачей нахождение высшего принципа оценки. С этой точки зрения науке оставляется вопрос об истине, а философия сосредотачивает все свое внимание на благе. Важно не то, что и как познает человек, а какую ценность имеет приобретенное им познание, и где найти критерий для оценки. При этом речь идет не о том, что считается ценным в тех или иных условиях исторической жизни (относительная ценность), а о том, что должно иметь безусловную ценность всегда и везде (абсолютная ценность).

Всю эту попытку переместить центр философских проблем следует признать неудачной оценкой самой философии. Научно воспитанная мысль может освоиться только с таким высшим принципом человеческой деятельности, который окажется построенным на твердом базисе знания. Между тем перемещение задач философии из теоретической в практическую область неизбежно отнимает этот базис, и оставляет философию или совершенно без фундамента, или заставляет строить на шатком основании личной веры. Мало заявить, что человек должен поступать так то, но нужно и объяснить, почему. А это объяснение невозможно без теории и эмпирики. Искание же абсолютной ценности должно разорвать всякую связь между философией и жизнью, и тем уничтожить ее практическую ценность, которую это направление стремится укрепить за философией*(17).

Человек не хочет остановиться на границе, определяющей, что он может познать, что он должен делать. В поисках цельного миропонимания, его мысль, несдержанная никакими условиями опыта, несется в область непознаваемого. Человек верит, что сверхчувственный мир таков, каким ему рисует его воображение. Вера дополняет знание, и тем округляет мировоззрение. Однако, вера подсказывается волей, а не разумом, и потому вера дает ответы желательные, а не убедительные. Остается открытым вопрос, можно ли сшить цельное миросозерцание из знания и веры?

Отношение между философией, как высшей системой знания, и религией, как систематизированной верой, было и остается спорным. Философию в средние века отдали под надзор религии, позднее философия отстаивала свою самостоятельность против религии, а одно время философия взялась исправлять и направлять религию. Преобладающее в настоящее время воззрение склоняется к тому, что философия и религия имеют каждая свою особую задачу и результаты их не противоречат, но гармонично дополняют друг друга*(18).

Против существования веры рядом с философией, если она удовлетворяет личным запросам духа, нельзя ничего возразить. Но возможно ли их совместное существование без постоянных вторжений в соседнюю область? Враждебное отношение религиозных людей к науке объясняется тем, что наука шаг за шагом вытесняет религиозные объяснения явлений познаваемого мира, и религия чувствует себя уязвленной успехами положительного знания. Это доказывает, что религия и наука действуют не в разных областях, а в одной и той же, они не сотрудники, а соперники. И если под именем религии понимать не искусственно выдуманную веру, а ту или иную исторически сложившуюся систему, то едва ли размежевание науки и религии окажется легкой задачей. Своими интересами религия больше в мире эмпирическом, чем в сверхчувственном. До сих пор чувствуется давление религиозной точки зрения в таких вопросах, как образование мира, происхождение человека, источник власти, поведение человека, - вопросах, которые к сверхчувственному миру не относятся.

Совместимо ли раздельное существование науки и веры со стремлением человека к единому, цельному, связанному миропониманию? Может ли человек раздвоиться на знающего и верующего? С одной стороны ничего не принимать на веру и все критиковать, с другой стороны верить без критики? Научная философия должна строить не на вере и не на веру, а на точном, критически проверенном, знании.

Date: 2015-08-06; view: 432; Нарушение авторских прав