Убить собачонку

Звонит Кортни, она приняла слишком много элавила и не сможет пойти со мной ужинать в «Cranes», новый ресторан Китти Оатс Сандерс в Гремерси Парк, где Джин, моя секретарша, заказала нам столик еще неделю назад. Я в замешательстве. И хотя о «Cranes» были отличные отзывы (один — в журнале New York, другой — в The Nation), я не пытаюсь уговорить Кортни, потому что мне нужно разобраться еще с двумя контрактами и посмотреть Шоу Патти Винтерс, которое я записал утром, но еще не успел посмотреть. Сегодня оно было посвящено женщинам, перенесшим мастэктомию, так что в семь-тридцать, между завтраком и работой, я просто не смог это выдержать, но сейчас — после того, как в офисе сломался кондиционер, после нудного ланча с Каннингхемом в «Odeon», после того, как в этой ебаной китайской химчистке не смогли отчистить очередной пиджак от Soprani от пятен крови, после того, как я просрочил четыре видеокассеты, что будет стоить мне маленького состояния, да еще после того, как мне пришлось двадцать минут дожидаться очереди на тренажер… в общем, это меня добило. Но зато все вышесказанное укрепило мой дух, так что теперь я готов ко всему — даже к такой малоприятной теме.

Две тысячи отжиманий и полчаса прыганья через скакалку в гостиной, под «The Lion Sleeps Tonight», играющей снова и снова, хотя сегодня я уже накачался в спортзале — занимался почти два часа. Потом я одеваюсь и собираюсь за продуктами в D'Agostino. Надеваю синие джинсы от Armani, белую рубашку Polo, спортивную куртку тоже от Armani, без галстука; волосы приглаживаю муссом Thompson; на улице моросит, поэтому я надеваю черные водонепроницаемые ботинки от Manolo Blahnik; три ножа и два пистолета в черном кожаном кейсе от Louis Vuitton ($3,200), а поскольку сегодня похолодало, а я не хочу испортить свой маникюр, то надеваю еще и перчатки от Armani из оленьей кожи. Наконец, я завязываю пояс черного кожаного пальто от Gianfranco Ferre, которое стоит четыре тысячи долларов. И хотя до D'Agostino идти очень близко, я все равно беру с собой плейер, в котором играет диск с полной версией «Wanted dead or alive» Бон Джови. На всякий случай я беру зонт с деревянной ручкой от Bergdorf Goodman (триста долларов на распродаже) из недавно купленной стойки для зонтов в прихожей, и выхожу за дверь.

После работы я позанимался в Xclusive, а как только пришел домой, решил поразвлечься и пошутить по телефону над молоденькими девочками из Dalton, номера телефонов которых я нашел в офисе управляющего, куда залез ночью в прошлый четверг.

— Я корпоративный налетчик, — сладострастно шепчу я в трубку. — Осуществляю захваты компаний. А как тебе это понравится, а? — Я делаю паузу, а потом изображаю звуки, похожие на сосущие хлюпы, переходящие в причмокивающее хрюканье. — А, сука?

Было сразу понятно, что они испугались, и меня это жутко порадовало, по этому поводу у меня даже встал и стоял все время, пока я забавлялся телефонными звонками, но потом одна девочка, Хилари Уоллес, невозмутимо спросила:

— Папа, это ты? — и у меня сразу опал. Приунывший и разочарованный, я сделал еще пару-тройку звонков, но уже безо всякого энтузиазма, почитывая параллельно сегодняшнюю почту, и, наконец, повесил трубку на середине фразы, когда наткнулся на персональное напоминание от Клиффорда, моего продавца-консультанта у Armani, что в бутике на Мэдисон была закрытая распродажа для постоянных клиентов… две недели назад! И хотя это, наверное, кто-нибудь из портье специально задержал письмо, чтобы меня взбесить, это не отменяет тот факт, что я пропустил эту ебаную распродажу, и сейчас, когда я прохожу по Центральному парку где-то в районе Шестьдесят шестой, Шестьдесят седьмой, это меня жутко бесит, и я прихожу к выводу, что этот мир, в сущности, очень жестокое и плохое место.

Кто-то, похожий на Джексона Тейлора из Morgan Stanley (темные волосы, зачесанные назад, темно синее двубортное кашемировое пальто с бобровым воротником, черные кожаные ботинки), проходит под фонарем, кивает мне, и я убавляю звук плейера и слышу, как он говорит:

— Привет, Кевин.

Я улавливаю слабый запах Grey Flannel, на ходу оборачиваюсь на этого парня, похожего на Тейлора, на парня, который может быть Тейлором, мимоходом пытаюсь предположить, встречается ли он еще с Шелби Филиппс, и тут почти спотыкаюсь о нищенку, лежащую на тротуаре, развалившись у входа в заброшенный теперь ресторан, который Тони Макманус открыл два года назад — называется «Амнезия». Черная и абсолютно чокнутая попрошайка все повторяет одну и ту же фразу:

— Деньги пожалуйста помогите мистер деньги пожалуйста помогите мистер, — на манер какой-то буддистской мантры. Я пытаюсь прочесть ей лекцию на тему, что стоило бы найти какую-нибудь работу — например, в кинокомплексе Odeon, отнюдь не невежливо предлагаю я, а про себя думаю, не открыть ли сумку и не достать ли оттуда нож или пистолет. Но тут до меня доходит, что это слишком легкая мишень, и никакого удовлетворения мне не будет, так что я посылаю ее, включаю плейер, как раз на вопле Бон Джови: «It's all the same, only the names have changed» («Все осталось по-прежнему, только имена изменились»), — и ухожу. Я останавливаюсь у банкомата, чтобы снять триста баксов — без всякой причины, просто так, — все банкноты хрустящие, свежеотпечатанные двадцатки, и я осторожно кладу их в карман, стараясь не помять. У Колумбус-серкл фокусник в грязном плаще и высокой шляпе, обычно промышляющий тут после полудня и зовущий себя Гуттаперчевым человеком, развлекает небольшую равнодушную толпу, и несмотря на то, что я ищу жертву, а он, без сомнения, заслуживает моей ярости, я иду дальше, чтобы найти кого-нибудь поизысканнее. Если бы он был мимом, он бы точно уже был мертв.

Выгоревшие плакаты Дональда Трампа на обложке Time закрывают окна другого заброшенного ресторана, который раньше назывался «Palaze», и мне это придает уверенности. Я подхожу к D'Agostino, встаю прямо напротив входа, уставившись в витрину, и у меня возникает неодолимая потребность пройти все ряды в магазине, осмотреть каждую витрину, наполнить корзину бутылочками с ароматическими маслами и морской солью, прогуляться мимо продуктовых прилавков, изучая цвет красного перца, желтого перца, зеленого перца и пурпурного перца, решить, какого вкуса и какой формы имбирный пряник купить, но мне все-таки нужно что-то более проникновенное и глубокое, что-то неопределенное, так что я ухожу в темноту холодных улиц западной части Центрального парка, ловлю свое отражение в затемненных стеклах лимузина, припаркованного рядом с Cafe des Artistes, и мои губы непроизвольно кривятся, язык увлажняется, глаза начинают моргать в своем собственном ритме, независимо от меня. В свете уличных фонарей моя тень четко видна на сыром тротуаре, и я вижу, как движутся мои руки в перчатках, сжимаются в кулаки и опять разжимаются, и мне приходится остановиться на углу Шестьдесят седьмой, чтобы взять себя в руки и успокоиться, прошептать себе что-то хорошее, вспомнить о D'Agostino, о столике в «Дорсии», о новом диске Mike and the Mechanics, и я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не отхлестать себя по щекам.

По улице неторопливо бредет пожилой педик в кашемировом свитере с высоким воротом, шерстяном шейном платке пейсли и фетровой шляпе. Он прогуливает бело-коричневого шарпея, который нюхает тротуар, чуть ли не вжимаясь в него своей складчатой мордой. Они идут мне навстречу, проходят сначала под одним фонарем, потом — под другим, и я принимаю решение, снимаю плейер и незаметно открываю кейс. Я стою на бордюре рядом с белым BMW320i, а педик с шарпеем уже cовсем рядом, и я могу рассмотреть его получше: далеко за пятьдесят, пухлый, с непристойно здоровой и гладкой кожей и нелепыми усами, только подчеркивающими его женственные черты. Он одаривает меня игривой улыбочкой, а его шарпей деловито обнюхивает дерево, а потом — мусорный мешок рядом с BMW.

— Милый песик, — улыбаюсь я, приседая.

Шарпей настороженно смотрит на меня и рычит.

— Ричард! — Мужик смотрит на собаку, потом — опять на меня, как бы извиняясь, я чувствую, что он польщен, и не только тем, что я обратил внимание на его собаку, но и тем, что я остановился поговорить с ним о ней Клянусь, что старый козел раскраснелся, и наверняка у него встало в его широких вельветовых брюках, кажется, от Ralph Lauren.

— Все нормально, — говорю я и ласково глажу собаку, положив кейс на землю. — Это шарпей, да?

— Нет. Шар- пей, — говорит он шепеляво с каким-то странным произношением.

— Шар-пей? — я пытаюсь повторить его интонацию, по-прежнему гладя собаку по мягкой шерстке.

— Нет, — кокетливо смеется он. — Шар- пей. Ударение на последний слог.

Утаренье на паслетний слок.

— Ну, все равно, — говорю я, выпрямляюсь и улыбаюсь ему по-мальчишески, — красивая собака.

— О, спасибо, — говорит он. И потом, шепотом, добавляет: — Он стоит мне целое состояние.

— Серьезно? Как это? — говорю я, опять отпускаюсь на корточки и глажу собаку. — Привет, Ричард, привет, красавец.

— Вы не поверите, — говорит он. — Видите, вот эти мешки у него вокруг глаз нужно подтягивать каждые два года — хирургическим путем, так что мы ездим с ним в Ки-Уэст — там есть одна ветеринарная клиника, единственная, которой я действительно доверяю. Здесь обрезать, там подшить — и Ричард опять замечательно видит, правда, малыш? — Он одобрительно кивает, глядя на то, как я глажу его собаку.

— Ну, — говорю я, — выглядит он замечательно.

Пауза. Я смотрю на собаку. Ее хозяин все еще смотрит на меня, и, наконец, не выдерживает и нарушает молчание.

— Послушайте, — говорит он. — На самом деле, мне неудобно об этом спрашивать…

— Да нет, продолжайте, — говорю я ободряюще.

— Господи, это так глупо, — он смущенно хихикает.

Я смеюсь:

— Почему?

— Вы не модель? — говорит он и еще громче смеется. — Могу поклясться, я вас видел в журнале или еще где-то… но точно видел.

— Нет, я не модель, — говорю я, решив быть честным. — Но я польщен.

— Ну, просто вы смотритесь прямо как кинозвезда. — Он делает какой-то неопределенный жест. — Ну, я не знаю… — он умолкает, а потом шепелявит себе под нос — я клянусь, он шепчет сам себе: — Ой, прекрати сейчас же, ты себя дураком выставляешь.

Я наклоняюсь, делая вид, что поднимаю кейс, но кейс стоит в тени, и поэтому старый педик не видит, как я вытаскиваю оттуда нож, самый острый, с зазубренным наконечником, и я cпрашиваю его, сколько он заплатил за Ричарда, спрашиваю как бы между прочим, но при этом продуманно, даже не оглядевшись по сторонам, чтобы проверить, не проходит ли кто мимо нас. Одним мягким движением я быстро хватаю собаку за шею и держу ее левой рукой в круге света от фонаря, а она вгрызается мне в руку, пытаясь прокусить перчатки, ее челюсти клацают, но я просто усиливаю хватку, и собака уже не лает, я слышу, как хрустит ее трахея у меня под рукой. Я вонзаю зазубренное лезвие ей в желудок, и вспарываю ее безволосое брюхо, из разреза хлещет бурая кровь, ее лапы все еще дергаются и царапают меня, красные и синие кишки вываливаются наружу, и, наконец, я бросаю собаку на тротуар, а педик просто стоит столбом и все еще сжимает в руке поводок; все это случилось так быстро, что он просто остолбенел от ужаса, он в шоке таращится в одну точку и все повторяет: «О боже, о боже», — а шарпей из последних сил подволакивает свое тело, виляя хвостом и повизгивая, и начинает лизать и обнюхивать груду собственных внутренностей на тротуаре, часть их так и торчит у него из брюха, а потом он выгибается в предсмертных конвульсиях, а я резко встаю и оборачиваюсь к хозяину, толкаю его назад — толкаю рукой в окровавленной перчатке, — и бью его снова и снова ножом в лицо и в голову, потом двумя быстрыми движениями перерезаю ему глотку, и фонтан буро-красной крови бьет в белый BMW, припаркованный у тротуара, с такой силой, что в машине включается сигнализация. Из растерзанного горла старого педераста вырываются еще четыре фонтанчика крови. Звук как от спрея. Он падает на мостовую, шатаясь, как пьяный; кровь все еще хлещет, я вытираю нож насухо об его пиджак, убираю обратно в кейс и ухожу, но прежде, чтобы удостовериться, что педик действительно мертв, а не притворяется (они иногда притворяются), я дважды стреляю ему в лицо из пистолета с глушителем, и тогда уже ухожу, чуть не поскользнувшись в луже крови, которая натекла возле его головы, я спускаюсь по улице и выхожу из темноты и, как в кино, появляюсь возле D'Agostino, продавцы приглашают меня зайти, и я использую просроченный купон, чтобы купить пачку овсяных хлопьев, а девица на кассе — черная тормознутая дура — этого не просекает, она не замечает, что купон уже просрочен, хотя я покупаю всего одну вещь, и, как ни странно, но это меня возбуждает, я выхожу из магазина, открываю пачку хлопьев, на ходу зачерпываю их горстями и отправляю в рот, пытаюсь одновременно насвистывать «Hip to be Square», а потом открываю зонтик и несусь сломя голову по Бродвею, сначала — в одну сторону, потом — обратно и снова назад, я кричу, как баньши, и пальто у меня развевается, как старинный широкий плащ.