Annotation 9 page

(Не имея поначалу какого-то определенного намерения, К. при случае старался узнать, где же находится ведомство, откуда поступило самое первое указание относительно его дела. Он выяснил это без труда – и Титорелли, и Вольфарт сразу, как только он спросил, назвали точный номер дома. Позже Титорелли, с улыбкой, которая у него всегда появлялась при упоминании о каких-нибудь тайных, не представленных ему на экспертизу планах, дополнил данную справку и сказал, что это ведомство как раз ничего не значит, оно только оглашает то, что ему поручается, а само остается лишь самым периферийным органом высокой обвинительной инстанции, в которую посетителям, разумеется, нет доступа. А значит, если желательно получить что-то от обвинительной инстанции, – понятно, что всегда возникает много разных желаний, но высказывать их не всегда бывает разумно, – следует обращаться в указанное нижестоящее ведомство, однако таким путем никому не удается дойти до самой обвинительной инстанции и довести до ее сведения свои пожелания. К. уже знал характер художника и потому не стал ни возражать, ни спрашивать о чем-то еще, он просто кивнул и принял к сведению услышанное. Ему опять, как не раз уже в последнее время, показалось, что Титорелли с успехом выступал вместо адвоката, если надо было кого-то помучить. Разница состояла лишь в том, что К. не находился в полной зависимости от Титорелли и в любое время мог попросту отделаться от художника, и еще Титорелли был на редкость словоохотлив, даже болтлив, хотя сейчас и меньше, чем в первое время, и, наконец, К. со своей стороны ведь тоже мог помучить Титорелли. Он и мучил его, часто заводя речь о том доме, причем с таким видом, будто о чем-то умалчивает, будто уже завязал связи с тем ведомством, но пока что они еще не укрепились настолько, чтобы он мог о них рассказать, ничем не рискуя; если Титорелли пытался вытянуть какие-то более точные сведения, К. решительно уходил от этой темы и долго к ней не возвращался. К. радовали подобные маленькие успехи, ему казалось, что теперь он куда лучше понимает этих людей из окружения суда, что может играть с ними, что и сам едва ли уже не стал одним из них, что хотя бы в какие-то мгновения он тоже более ясно представляет себе все в целом, как и они, имеющие такую возможность благодаря своему положению на первой ступени суда. Не все ли равно, если он в конце концов потеряет свою должность здесь, внизу? Там, выше, все-таки еще можно спастись, вот только надо проникнуть в ряды этих людей; пусть по своей подлости или по каким-то иным причинам они не могут помочь К. с его процессом, но все-таки они могут принять его и укрыть у себя, и если он все хорошенько обдумает и выполнит тайно, они не смогут отказать ему в этой услуге, и прежде всего не сможет отказать Титорелли, теперь, когда К. стал его близким знакомым и благодетелем. Этими и подобными надеждами К. вовсе не тешился изо дня в день, в целом он все же хорошо понимал свое положение и опасался упустить из виду какое-нибудь затруднение, но иногда, чаще всего в моменты крайней усталости вечером, после работы, он находил утешение в мельчайших, но вместе с тем и многозначительных происшествиях, случившихся за день. Обычно он лежал на кушетке в своем кабинете – он уже не мог не отдохнуть часок, прежде чем уйти с работы, – и мысленно соединял одно наблюдение с другим. Он не ограничивался исключительно людьми, которые были связаны с судом, сейчас, в полусне, все они смешивались, и он забывал о большой работе суда, ему казалось, что он там единственный обвиняемый, а все прочие смешивались и представали чиновниками-юристами в коридорах некоего судебного здания, и даже самые тупые там стояли, низко опустив головы, и, вытянув губы, смотрели перед собой застывшим взглядом, с выражением глубокомысленным и ответственным. А потом выходили вперед жильцы фрау Грубах, единой сплоченной группой, и, выстроившись в ряд, плечо к плечу, стояли с открытыми ртами, точно обвиняющий хор. Среди них было много незнакомых, ведь К. уже давно перестал интересоваться делами пансиона. Из-за присутствия многих незнакомых людей ему было неловко подойти к этой группе, однако иногда все же приходилось, если он искал среди них фройляйн Бюрстнер. Например, однажды он обвел взглядом всю группу, и вдруг навстречу ему блеснули чьи-то совершенно незнакомые глаза, заставив его остановиться. Фройляйн Бюрстнер он так и не нашел, но потом, когда снова начал искать, чтобы уж наверняка не ошибиться, он увидел ее в самом центре группы, она стояла, обняв за плечи двух мужчин слева и справа от себя. Это не произвело на К. ни малейшего впечатления, прежде всего потому, что в этой картине не было чего-то нового, вся она была неизгладимым воспоминанием о пляжной фотографии, которую он однажды заметил в комнате фройляйн Бюрстнер. Тем не менее, увидев ее с ними, он отошел подальше; потом он еще часто возвращался сюда, однако всегда большими шагами быстро проходил и через все здание суда. Он очень хорошо ориентировался во всех помещениях, отдаленные коридоры, которых он никогда не видел, казались ему знакомыми, как будто где-то здесь издавна находилось его жилище, все новые отдельные детали запечатлевались в мозгу с мучительной отчетливостью, – например, иностранец, который прохаживался по вестибюлю, одет он был вроде как тореадор, с туго перетянутой талией, точно перерезанной поясом, в короткой, жесткой на вид курточке из желтоватых грубых кружев, и этот человек, ни на миг не прекращавший своего движения, спокойно позволял себя разглядывать. К., пригнувшись, обходил вокруг и смотрел на него вытаращенными глазами. Он уже разглядел все узоры кружева, все оборванные нити бахромы, все линии курточки, но никак не мог наглядеться, вернее, ему уже и не хотелось, но что-то словно заставляло его глядеть. Что за маскарад у них там, за границей! – подумал он и вытаращил глаза еще сильнее. Он так и не мог оторваться от этого человека, сколько ни крутился на своей кушетке, уткнувшись лицом в кожаную обивку. Так он пролежал долгое время и действительно почувствовал себя отдохнувшим. Правда, он и meneрь все раздумывал, но в темноте и без помехи. Чаще всего приходили мысли о Титорелли. Титорелли сидел в кресле, К. стоял перед ним на коленях, гладил его руки и всячески перед ним заискивал. Титорелли знал, что К. нужно, но делал вид, будто не знает, и немножко мучил этим К. Но и К. в свой черед знал, что в конце концов добьется своего. Потому что Титорелли был человеком легкомысленным, податливым, не наделенным непреклонным чувством долга, и казалось непостижимым, как это суд связался с таким человеком. К. понимал: если где и возможен прорыв, то именно здесь. Он не дал сбить себя с толку бесстыдной улыбкой, которую Титорелли, подняв голову, адресовал в пустоту, он настоял на своей просьбе и, уже дотянувшись до щек Титорелли, погладил их. Погладил лишь слегка, почти небрежно, погладил неторопливо, чтобы продлить удовольствие, – он был уверен в успехе. Кар просто оказалось перехитрить суд! Словно подчиняясь какому-то закону природы, Титорелли наконец склонился к нему, медленно опустил веки в знак того, что готов исполнить просьбу К., и крепко пожал ему руку. К. поднялся с колен, в душе он, конечно, слегка торжествовал, но Титорелли было уже не вытерпеть торжественности, – он обхватил К. и стремительно повлек его за собой. Тотчас они оказались здании суда и побежали по лестницам, не только вверх, – то вверх, то вниз, без малейших усилий, легка, словно по воде на легкой лодке. И как раз когда К., глядя на свои ноги, подумал, что столь прекрасный способ передвижения уже не может иметь какого-то отношения к его прежней низкой жизни, как раз тут над его опущенной головой началось превращение. Свет, падавший сзади, вдруг ослепительным потоком хлынул им прямо в лицо. К. поднял голову, Титорелли кивнул ему и за плечи развернул назад. К. опять стоял в коридоре здания суда, но все теперь было спокойнее и проще. Никакие детали уже не бросались в глаза, К. окинул все взглядом, оторвался от Титорелли и пошел своей дорогой. Сегодня на К. была новая длинная и темная одежда, приятно теплая и тяжелая. Он знал, что с ним произошло, но был этим так счастлив, что еще не осмеливался себе в этом признаться. В углу одного из коридоров, с открытыми большими окнами, он нашел в общей куче свою старую одежду: черный пиджак, полосатые брюки и брошенную сверху рубаху с трепещущими рукавами) Борьба с заместителем директора

(Однажды утром К. почувствовал в себе больше бодрости и стойкости, чем когда-либо. О суде он почти не думал; а наконец вспомнив о нем, подумал, что эту просто необозримо огромную организацию легко схватить за какой-нибудь ее крючок, правда скрытый в темноте, и, значит, нашарить ощупью, выдернуть и разбить. Вот в таком необычном состоянии К. и поддался соблазну пригласить в свой кабинет заместителя директора и с ним вместе обсудить один служебный вопрос, который уже некоторое время требовал решения. В подобных случаях заместитель директора всегда притворялся, что его отношение к К. за последние месяцы ничуть не изменилось. Он вошел спокойно, как в былые времена их вечного соперничества, спокойно выслушал разъяснения К., сделав несколько незначащих, доверительных и даже товарищеских замечаний, выразил свое участие и смутил К. лишь тем, – впрочем, это нельзя было считать намеренным, – что не позволил как-либо отвлечь себя от основного делового вопроса и буквально до глубины своего существа проникся готовностью слушать о деле; между тем перед лицом столь образцовой преданности долгу мысли К. тотчас начали разбегаться, и потому он, почти не противясь, всецело предоставил решение вопроса заместителю директора. Все это вышло так скверно, что в конце концов К. только и увидел, как заместитель директора вдруг встал и молча удалился в свой кабинет. К. не мог понять, что произошло; возможно, обсуждение закончилось обычным образом, но точно так же было возможно и то, что заместитель директора оборвал разговор, потому что К. нечаянно обидел его или наговорил чепухи, а может быть, он окончательно убедился, что К. не слушал и был занят посторонними вещами. Но ведь возможно было еще и то, что К. принял какое-то нелепое решение или что заместитель директора вынудил его к такому решению и теперь торопится его исполнить, чтобы навредить К. Впрочем, они больше не возвращались к обсуждавшемуся вопросу, К. не хотел о нем напоминать, заместитель директора замкнулся, никаких видимых последствий пока что не появилось. Как бы там ни было, К. эта история не испугала; всякий раз, когда выдавался подходящий случай, он, если находил в себе хоть какие-то силы, спешил к дверям заместителя директора, намереваясь войти к нему или попросить его к себе. Теперь не было уже времени прятаться от него, как раньше. На скорый решительный успех, который разом освободил бы его от всех тревог, который помог бы мигом восстановить прежние отношения, К. уже не надеялся. Он понимал, что нельзя сдаться; если он отступит, – к чему, может быть, вынуждали факты, – возникала опасность, что он, пожалуй, никогда не продвинется вперед. Нельзя было оставлять заместителя директора в убеждении, будто бы с К. покончено, нельзя, чтобы он, с этим убеждением, спокойно сидел в своем кабинете, нужно не давать ему покоя. Он должен почаще узнавать, что К. еще жив и что он, как все, кто еще жив, однажды может поразить своими новыми способностями, пусть даже сегодня он кажется совершенно безобидным. Иногда, правда, К. убеждал себя: таким способом он борется не за что-нибудь, а за свою честь: ведь пользы ему вообще не могло принести то, что в своей слабости он снова и снова перечит заместителю директора, укрепляя его власть и давая ему повод собирать наблюдения и принимать меры в точном соответствии существующим обстоятельствам. Но К. и не мог бы изменить свое поведение, он поддался самообольщению, порой он твердо верил, что вот сейчас-то он может без опаски помериться силой с заместителем директора, самый печальный опыт ничему его не научил, то, что не удалось и с десятой попытки, он надеялся осуществить с одиннадцатой, хотя всякий раз все однообразно повторялось и оборачивалось против К. Всегда после очередной такой встречи он, измученный, взмокший от пота, с тяжелой головой, не мог понять, что толкнуло его к заместителю директора, надежда или отчаяние, но в следующий раз, когда он опять бежал к двери, это совершенно определенно была надежда. В это утро такая надежда показалась особенно обоснованной. Заместитель директора медленно вошел, поднес руку ко лбу и пожаловался на головную боль. Сначала К. хотел ответить на это замечание, но передумал и сразу приступил к деловым разъяснениям, ничуть не посчитавшись с головной0олью заместителя директора. Может, боль эта/не была очень уж сильной или заинтересованность делом на время заставила ее отступить, – во всяком случае, заместитель директора убрал руку со лба и отвечал, как всегда, находчиво и почти не задумываясь, точно примерный ученик, который своими ответами опережает вопросы. В этот раз К. часто удавалось возразить, а то и дать отпор заместителю директора, однако все время ему мешала мысль о его головной боли, как будто эта боль не тяготила заместителя директора, а напротив, давала ему преимущества. Как изумительно он терпел и одолевал эту боль! Иногда он улыбался, хотя никакой причины для улыбок в его словах не было, он как будто гордился тем, что его мыслям даже головная боль не помеха. Говорили они совсем о других вещах, но одновременно шел безмолвный диалог, и в нем заместитель директора хоть и не отрицал остроту своей головной боли, однако то и дело подчеркивал, что боль эта безобидная, то есть совсем не такая, боли, которыми часто мучился К. И что бы ни возражал К., то, как заместитель директора одолевал свою боль, опровергало все возражения. В то же время заместитель директора подавал К. пример. К. ведь тоже мог отстранить от себя любые заботы, не имеющие отношения к службе. Нужно было только, чтобы он с еще большим усердием занялся работой, завел в банке новые порядки и уделял много времени их соблюдению, упрочил бы свои несколько ослабевшие связи с деловым миром, для чего потребовались бы визиты и поездки, чаще отчитывался перед директором и старался почать от него особые поручения. Так было и сегодня. Заместитель директора сразу вошел и остановился возле двери, затем по недавно заведенной привычке протер пенсне и, надев, посмотрел прежде всего на К., но потом, чтобы его интерес к нему не показался слишком явным, обвел внимательным взглядом и всю комнату. Казалось, он пользуется случаем проверить остроту своего зрения. К. выдержал его взгляд, даже чуточку улыбнулся и предложил заместителю директора садиться. Сам же бросился в свое кресло, придвинулся как можно ближе к заместителю директора, быстро взял со стола бумаги и приступил к докладу. Заместитель директора сначала вроде бы и не слушал. Вдоль края письменного стола шла маленькая резная балюстрадка. Вообще стол был превосходной работы, и балюстрадка прочно держалась в столешнице. Но заместитель директора сделал вид, будто сейчас вдруг обнаружил, что она шатается, и, дабы устранить недостаток, принялся заколачивать балюстрадку, постукивая по ней пальцем. К. хотел было прервать свой доклад, однако заместитель директора этого не допустил, заявив, что очень хорошо все слышит и во все вникает. Тем не менее, если по докладу К. до сих пор не дождался ни одного замечания, то балюстрадка, похоже, потребовала особых мер, потому что заместитель директора вынул из кармана перочинный нож, в качестве рычага использовал линейку К. и попытался приподнять балюстрадку, – наверное, чтобы тем крепче ее потом заколотить. В свой отчет К. включил одно очень необычное деловое предложение, которое, как он надеялся, должно произвести особое впечатление на заместителя директора, и теперь, дойдя до этого места, он уже не мог остановиться, настолько увлекла его собственная работа или, скорее, обрадовало ощущение, в последнее время возникавшее все реже, что здесь, в банке, он еще кое-что значит и что мысли его достаточно хороши, чтобы служить ему оправданием. Пожалуй, чтобы защитить себя не только в банке, но и в ходе процесса, этот способ мог оказаться самым лучшим, куда лучшим, чем все способы защиты, какие он уже опробовал или только собирался использовать в дальнейшем. К. совсем не имел времени, чтобы отвлечь заместителя директора от его трудов; читая, он лишь раза два погладил балюстрадку рукой, желая успокоить заместителя директора и как бы в знак того, что с балюстрадкой все в порядке, и даже если бы у нее оказался какой-то изъян, то в данную минуту важнее, да и приличнее было бы слушать, а не производить какие-то починки. Но заместителя директора, как нередко бывает с людьми, занимающимися только умственным трудом, едва он взялся за ручную работу, охватило рвение; он и в самом деле приподнял и вытащил из пазов часть балюстрадки, теперь же надо было снова вставить деревянные колонки в отверстия. Эта задача оказалась более сложной, чем все прежние. Понадобилось встать и обеими руками заталкивать колонки в пазы. Но как заместитель директора ни усердствовал, ничего не получалось. К. по ходу чтения, при котором он, между прочим, часто отрывался от бумажки и делал отступления, не вполне отчетливо осознал, что заместитель директора встал со своего места. В общем-то К. довольно внимательно следил за посторонним занятием заместителя директора, но тут он предположил, что эта перемена как-то связана и с докладом, и потому К. тоже встал и, уставив палец в какую-то цифру на листке, показал ее заместителю директора. Однако тот уже сообразил, что просто нажимать на балюстрадку руками недостаточно, и, недолго думая, навалился на нее всей своей тяжестью. Тут уж и правда все получилось, колонки со скрипом въехали в пазы, но из-за спешки одна из них подломилась и расщепила хрупкую верхнюю планку столешницы. – Худой материал, – раздраженно сказал заместитель директора.) В соборе

К. получил задание: надо было показать некоторые памятники искусства приезжему итальянцу, связанному давнишней деловой дружбой с банком, где его чрезвычайно ценили. В другое время К., без сомнения, счел бы такое задание весьма почетным, но теперь, когда сохранять свой престиж в банке ему стоило огромного напряжения, он согласился с неохотой. Каждый час, проведенный вне стен кабинета, был для него сплошным огорчением, хотя и служебное время он проводил уже далеко не так продуктивно, как раньше. Иногда часы тянулись в какой-то жалкой видимости настоящей работы, но тем сильнее он бывал озабочен, когда приходилось отсутствовать. Тогда ему казалось, что он видит, как заместитель директора, который и без того всегда его выслеживал, заходит к нему в кабинет, садится за его стол, роется в его бумагах, принимает клиентов, с которыми К. уже годами связан и даже дружен, и восстанавливает их против него, да еще, пожалуй, находит у него какие-то ошибки, – а в последнее время К. чувствовал, как ему со всех сторон угрожают эти ошибки и он нипочем не может их избежать. И если ему теперь поручали какие-нибудь даже весьма почетные деловые визиты и небольшие поездки – а в последнее время, может быть чисто случайно, такие поручения подворачивались все чаще, – то ему постоянно мерещилось, будто его нарочно хотят удалить на время из кабинета, чтобы проверить его работу, или, во всяком случае, считают, что можно легко обойтись и без него. От многих поручений можно было отказаться без труда, однако на это он не решался; если его подозрения имели хоть малейшее основание, то, отказываясь, он как бы признавался в своих страхах. Поэтому он с видимым безразличием принимал все такие поручения и однажды даже умолчал про серьезную простуду, когда нужно было отправиться на два дня в очень нелегкую служебную командировку, чтобы, упаси Бог, ее не отменили, сославшись на скверную осеннюю погоду и дожди. И вот, вернувшись из этой поездки с невыносимой головной болью, он узнал, что завтра ему придется сопровождать итальянского гостя. Соблазн отказаться хотя бы на этот раз был необычайно велик, тем более что придуманное для него поручение не было непосредственно связано с его служебными обязанностями. Безусловно, для дела было весьма важно проявить гостеприимство по отношению к приезжему, но для К. это никакого значения не имело, он отлично знал, что удержаться на службе он может только благодаря своим деловым успехам, а если это не удастся, то все остальное бесполезно, даже если он неожиданно очарует этого итальянца; ему не хотелось ни на день отрываться от рабочей обстановки – слишком велик был страх, что его больше не допустят к работе, и, хотя он отлично сознавал, насколько этот страх преувеличен, душа у него была не на месте. Однако в данном случае было почти невозможно найти благовидный предлог для отказа. К. хоть и не очень хорошо, но вполне достаточно владел итальянским языком, а главное, с юных лет разбирался в вопросах искусства, а в банке этим его познаниям придали слишком большое значение, узнав, что К. некоторое время, правда из чисто деловых соображений, был членом местного общества охраны памятников старины. А так как итальянец слыл любителем искусства, то роль гида, само собой понятно, выпала на долю К. Утро было дождливое, очень ветреное, когда К., заранее раздражаясь при мысли о предстоящем дне, уже в семь утра явился в банк, чтобы выполнить хотя бы часть работы, пока не помешает приход гостя. Он очень устал, просидев до поздней ночи над итальянской грамматикой, чтобы немного подготовиться; сейчас его тянуло к окну, где он часто проводил больше времени, чем у письменного стола, но он одолел искушение и сел за работу. К сожалению, вскоре вошел курьер и доложил, что господин директор послал его взглянуть, пришел ли господин К., и если он уже тут, то не будет ли он любезен зайти в приемную – итальянский гость уже прибыл. – Сейчас иду, – сказал К., сунул в карман маленький словарик, взял под мышку альбом городских достопримечательностей, приготовленный в подарок гостю, и пошел через кабинет заместителя директора в директорскую приемную. Он был счастлив, что так рано явился на службу и сразу оказался в распоряжении директора, чего, вероятно, никто не ожидал. Разумеется, кабинет заместителя еще пустовал, словно стояла глубокая ночь; должно быть, директор и за ним посылал курьера, чтобы просить его в приемную, а его на месте не оказалось. Когда К. вошел в приемную, ему навстречу из глубины кресел поднялись два господина. Директор приветливо улыбался, видимо очень обрадованный его приходом, и сразу представил его итальянцу; тот крепко пожал К. руку и с улыбкой сказал что-то про ранних пташек. К. не сразу понял, что хочет сказать гость, да и слово было какое-то незнакомое, и К. только потом угадал его смысл. К. ответил какой-то гладкой фразой, итальянец опять рассмеялся и несколько раз погладил свои пышные, иссиня-черные с проседью усы. Усы были явно надушены, даже хотелось подойти поближе и понюхать. Когда все снова сели и завели короткую вступительную беседу, К. вдруг с испугом заметил, что понимает итальянца только по временам. Когда тот говорил совсем спокойно, К. понимал почти все, но это было редко; по большей части речь гостя лилась сплошным потоком, и он при этом радостно потряхивал головой. А главное, в увлечении он все время переходил на какой-то диалект, в котором К. даже не улавливал итальянских слов. Зато директор не только все понимал, но и отвечал на этом же диалекте, – впрочем, К. должен был это предвидеть, потому что итальянец был родом из Южной Италии, а директор прожил там несколько лет. Во всяком случае, К. понял, что у него почти не будет возможности объясниться с итальянцем: по-французски тот говорил так же невнятно, а к тому же усы закрывали ему рот, иначе по движению губ можно было бы легче понять его. К. предвидел много неприятностей и пока что оставил всякие попытки понять итальянца, да в присутствии директора, который понимал его с легкостью, это было бы ненужным напряжением, и К. ограничился тем, что с некоторой досадой наблюдал, как гость непринужденно и вместе с тем легко откинулся в глубоком кресле, как он то и дело одергивает свой коротенький, ловко скроенный пиджачок и вдруг, высоко подняв локти и свободно шевеля кистями рук, пытается изобразить что-то, чего К. никак не мог понять, (что поначалу, не зная, о чем он говорит, можно было принять за плеск фонтана,) хотя весь подался вперед, не спуская глаз с рук итальянца. Но в конце концов от этого безучастного, совершенно машинального созерцания чужой беседы К. почувствовал прежнюю усталость и, к счастью вовремя, с испугом поймал себя на том, что в рассеянности хотел было встать, повернуться и выйти вон. Наконец итальянец взглянул на часы и вскочил с места. Попрощавшись с директором, он так близко подошел к К., что тому пришлось отодвинуться, чтобы встать. Директор, заметив, как растерялся К. от этого итальянского диалекта, вмешался в разговор, да так умно и деликатно, что казалось, будто он только подает незначительные советы, хотя на самом деле он вкратце переводил для К. все то, что говорил неугомонный итальянец, перебивавший его на каждом слове. Таким образом К. узнал, что итальянцу непременно надо сделать какие-то дела и, хотя у него, к сожалению, очень мало времени, он ни в коем случае не намерен в спешке осматривать все достопримечательности и собирается, если только К. даст согласие – а решать должен именно он, – осмотреть только один собор, но зато как можно подробнее. Он будет чрезвычайно счастлив обозревать этот собор в сопровождении столь ученого и столь любезного спутника – так он выразился про К., который изо всех сил старался не слушать итальянца и на лету схватывать объяснения директора, – и он просит К., если только ему это удобно, встретиться в соборе примерно часа через два, то есть около десяти. Сам он надеется к этому времени уже освободиться и прибыть туда. К. ответил как полагалось, итальянец пожал руку директору, потом К., потом снова директору и пошел к двери, уже почти не оборачиваясь к провожавшим его директору и К., но все еще не переставая говорить. К. еще немного пробыл у директора – тот сегодня выглядел очень плохо. Директору казалось, что он в чем-то должен извиниться перед К., и он сказал дружески, стоя с ним рядом, что сначала собирался сам сопровождать итальянца, но потом – причины он объяснять не стал – решил лучше послать К. И пусть К. не смущается, если не сразу будет понимать итальянца, это скоро придет, а если он даже многого не поймет, то это тоже не беда; этому итальянцу вовсе не так важно, поймут его или нет. Да и кроме того, директор не ожидал, что К. так хорошо знает итальянский: без сомнения, со своей задачей он справится отлично. На этом он отпустил К. Все оставшееся время К. потратил на выписывание из словаря трудных слов, которые могли ему понадобиться при осмотре собора. Работа была на редкость нудная, а тут еще курьеры приносили почту, чиновники заходили за справками и, видя, что К. занят, останавливались в дверях, но не уходили, пока К. не выслушивал их. Заместитель директора тоже не упустил случая помешать К., он нарочно заходил, брал из рук К. словарь и явно без всякой надобности перелистывал его, а когда двери приоткрывались, клиенты, ждавшие в приемной, появлялись из полутьмы и робко кланялись; видно, они хотели обратить на себя внимание и не были уверены, замечают ли их оттуда, в то время как сам К., оказавшийся как бы центром этого водоворота, старался составлять фразы, искал нужные слова в словаре, выписывал их, упражнялся в произношении и, наконец, пытался выучить их наизусть. Но его обычно хорошая память как будто совсем ему изменила, и в нем то и дело вспыхивала такая злоба к итальянцу, из-за которого приходилось столько мучиться, что он совал словарь под бумаги с твердым намерением больше не готовиться; но затем, сообразив, что не может же он молча ходить с итальянцем по собору и обозревать произведения искусства, как немой, он снова, еще с большей злобой, вытаскивал словарь. В половине десятого, когда он уже собирался уходить, зазвонил телефон: Лени, пожелав ему доброго утра, спросила, как он себя чувствует. К. торопливо поблагодарил и сказан, что сейчас он разговаривать не может, потому что торопится в собор. – Как в собор? – спросила Лени. – Так, в собор. – А зачем тебе в собор? – спросила Лени. К. попытался вкратце объяснить ей, в чем дело, но не успел он начать, как Лени его перебила. – Тебя затравили! – сказала она. К. не выносил неожиданного и непрошенного сочувствия, поэтому он коротко простился с Лени, но, уже кладя трубку, все же сказал не то себе, не то девушке, которая была далеко и уже не могла его слышать: – Да, меня затравили! Было уже поздно, могло случиться, что он опоздает. В последнюю минуту, прежде чем сесть в такси, он спохватился, что не успел вручить итальянцу альбом, и захватил его с собой. Он держал альбом на коленях и все время, пока ехали, нетерпеливо барабанил по нему пальцами. Дождь почти перестал, но было сыро, холодно и сумрачно; наверно, в соборе ничего не будет видно, и, уж конечно, от стояния на холодных плитах простуда у К. еще больше обострится. На соборной площади было пусто. К. вспомнил, как еще в детстве замечал, что в домах, замыкавших эту тесную площадь, шторы почти всегда бывают спущены. Правда, в такую погоду это было понятнее, чем обычно. В соборе тоже было совсем пустынно, вряд ли кому-нибудь могло взбрести в голову прийти сюда в такое время. К. обежал оба боковых придела и встретил только какую-то старуху, закутанную в теплый платок; она стояла на коленях перед мадонной, не спуская с нее глаз. Издали он еще увидел служку, но тот, прихрамывая, исчез в стенной дверце. К. пришел точно вовремя: когда он входил, пробило десять, но итальянец еще не явился. К. вернулся к главному входу, нерешительно постоял там и потом, несмотря на дождь, обошел весь собор снаружи – посмотреть, не ждет ли его итальянец у одного из боковых входов. Но там никого не было. Может быть, директор неправильно понял, какое время тот назначил? Да разве можно было понять этого типа? Во всяком случае, К. должен был подождать его хотя с полчаса. Так как он очень устал, он вернулся в собор и, увидев на ступеньке какой-то обрывок коврика, пододвинул его носком себе под ноги и, плотнее закутавшись в пальто, поднял воротник и сел на скамью. Чтобы рассеяться, он открыл альбом, полистал его немного, но пришлось и от этого отказаться: стало так темно, что даже в соседнем приделе К. ничего не мог разглядеть. Вдали, на главном алтаре, большим треугольником горели свечи. К. не мог наверняка сказать, видел ли он их раньше. Может быть, их только что зажгли. Служки ходят, по должности, неслышно, их и не заметишь. Когда К. случайно оглянулся, он увидел, что неподалеку от него, у одной из колонн, горит высокая толстая свеча. И хотя это было очень красиво, но для освещения алтарной живописи, размещенной в темноте боковых приделов, такого света было недостаточно, он только усугублял темноту. Итальянец поступил хотя и невежливо, но благоразумно, не явившись в собор, все равно ничего не было видно, пришлось бы осматривать картины по кусочкам при свете карманного фонарика К. Чтобы испытать, как это будет, К. прошел к одной из боковых капелл, поднялся на ступеньки к невысокой мраморной ограде и, перегнувшись через нее, осветил фонариком картину в алтаре. Лампадка, колеблясь перед картиной, только мешала. Первое, что К. отчасти увидел, отчасти угадал, была огромная фигура рыцаря в доспехах, занимавшая самый край картины. Рыцарь опирался на меч, вонзенный в голую землю, лишь кое-где на ней пробивались редкие травинки. Казалось, что этот рыцарь внимательно за чем-то наблюдает. Странно было, что он застыл на месте без всякого движения. Очевидно, он назначен стоять на страже. К., уже давно не видавший картин, долго разглядывал рыцаря, непрестанно моргая от напряжения и от невыносимого зеленоватого света фонарика. Когда он осветил фонариком всю остальную картину, он увидел положение во гроб тела Христова, в обычной трактовке; к тому же картина была довольно новая. Он сунул фонарик в карман и сел на прежнее место.