Глава 1. Золотой дом

Прошло два года после смерти Людовика XIV. Он ушел в мир иной, пережив два поколения наследников: дофина, (так назывался старший сын царствующей особы, который по традиции пользовался преимущественным правом наследования престола), и его сына своего внука герцога Бургундского. Трон перешел к правнуку усопшего монарха Людовику XV, которому к тому времени едва исполнилось 5 лет. Посмертная судьба великого французского короля, (при жизни его называли король Солнце), оказалась более незавидной, чем судьба любого из его подданных. Ведь никому из них по крайней мере не было отказано в исполнении последней воли по завещанию. Конечно, намерение посредством рукописного акта распорядиться судьбами почти тридцатимиллионного населения могло показаться непомерным. В то время как живой Людовик XIV мог позволить себе и большее, письменное распоряжение короля, умершего, превратилось в ни к чему не обязывающий клочок бумаги, который мог разорвать любой, кому заблагорассудится. Королевское завещание, похоже не интересовало никого, кроме его легитимных детей.

Племянник короля Филипп Орлеанский во время царствования дяди при дворе исполнял, как некогда Брут, роль шута. Едва из спальни, где размещалось смертное ложе, глашатай возвестил традиционное: «Король умер! Да здравствует король!», Филипп Орлеанский сбросил маску. Регентский совет мало – помалу сошел на нет. У власти фактически остался один регент, он же герцог Филипп Орлеанский.

Принцы крови подняли крик недовольства. Сильнее других возмущались герцог мэнский и его супруга. Но большинство французского населения, которому, в общем‑то не было дела до этих высокопоставленных байстрюков, пребывало в спокойствии. Если не брать в расчет скандала с заговорщиком Челламаре, скандала урегулированного Филиппом Орлеанским сугубо политическим путем, то можно заключить, что регентство оказалось относительно мирным периодом в истории Франции. То было поистине удивительное время. Увы, мало что можно возразить, тем серьезным историкам, и просто досужим писателям мемуаров, которым сегодня угодно представлять описываемую эпоху черными красками. Никогда еще человек, вылепленный Создателем из кучки грязи, не демонстрировал своего исходного материала со столь удручающей убедительностью. Франция все ниже склонялась перед кумиром наживы; темой и смыслом жизни обывателей всех уровней сделались чревоугодие и разврат. Когда читаешь о денежной лихорадке, в связи с выпуском ассигнаций Лоу, невольно приходят на ум финансовые катаклизмы наших дней.

Компания «Миссисипи» была приманкой особого рода. Сегодня на нас расставляют другие наживки. В то, теперь уже, отдаленное время финансово – коммерческая деятельность еще не была отлажена. Биржевые и финансовые спекуляции находились на, так сказать, детской стадии развития. Но этот «ребенок» проявлял задатки вундеркинда.

Итак, сентябрь 1717 года. От тех событий, что описывались на первых страницах нашего повествования, прошло 19 лет. Талантливый первопроходец, (точнее проходимец), основавший в Париже «Банк Луизианы» сын ювелира Джон Лоу Лористон находился в зените славы и в расцвете деловых полномочий. Выпуск государственных ассигнаций, создание национального банка и наконец «Западной Компании», вскоре переименованной в «Индийскую» сделали его фактически министром финансов королевства, хотя формально портфель принадлежал мсьё д'Арженсону.

Регент, чье сознание изрядно было подпорчено поначалу дурным воспитанием, затем разного рода излишествами, легко попал, как говорится, в ловушку заманчиво прекрасных миражей финансовой поэмы. Лоу, казалось, сам возник из золота и был способен все превращать в золото. Одним из важных психологических рычагов, которыми Лоу воздействовал на умы французов, был созданный им миф о том, что в Луизиане, (Северная Америка) имеются несметные залежи драгоценных металлов. В действительности же несколько времени спустя однажды настал день, когда каждый финансово зависимый от Лоу человек, будь то биржевой спекулятор, или просто владелец ассигнаций, акций и т. п. оказался сидящем на сундуке набитом ценными бумагами, при этом не зная, на что купить хлеба. Этакий Мидас XVIII века.

Однако наш рассказ не дойдет до того момента, когда случится кризис порожденный пресловутым шотландцем, кстати сказать не играющим никакой роли в данном повествовании. Как бы то ни было, пока что деятельность Лоу протекала блестяще. В сентябре 1717 вновь выпущенные акции «Индийской Компании», (их называли «дочками», в отличие от выпущенных ранее и носивших название «матери»), продавались по пятьсот ливров при номинале сто. Появившиеся несколькими днями позднее «внучки» имели не меньший успех. Наши предки оспаривали друг у друга право за 500 ливров звонкой монетой купить пачку невзрачных сереньких кредиток, в сумме составлявших всего одну тысячу. Тогда еще никто не знал, что через три года эти чванливые бумажки будут продаваться по 15 су за сотню. Из них сделают бигуди и какая‑нибудь модница, желая иметь прическу а – ля болонка, накрутит себе перед сном и укроет ночью чепцом эдак с полмиллиона бумажных ливров.

Филипп Орлеанский проявлял к Лоу удивительную терпимость. Впрочем, мемуаристы утверждают, что терпимость эта была небескорыстной. Каждый новый выпуск акций Лоу сопровождал приношением жертвы, то есть отдавал изрядный куш в пользу королевского двора. Высшие вельможи с тошнотворной алчностью оспаривали один у другого эту подачку. Аббат Гийом Дюбуа, (в то время он еще не был архиепископом Камбрейским(1720 г.), и пока не стал кардиналом и академиком (1722 г.), но уже был назначен послом в Англию (1717 г.)), просто обожал акции Лоу; не важно, были они «матерями», «внучками» или «дочками».

Не будем останавливаться на нравах того времени. О них и так сказано достаточно. Упомянем лишь о том, что двор и столица с каким то неистовым легкомыслием стремились наверстать упущенное за последние годы царствования Людовика XIV, годы, отмеченные напускной строгостью и аскетизмом.

Париж как будто превратился в одно гигантское увеселительное заведение: некую помесь кабаре, казино и всего прочего. Если только великую нацию можно очернить, то нет более удобного способа, чем вспомнить об этом дурнославном периоде регентства. В дальнейшем понадобились действительно великие свершения, чтобы память о грязных пятнах на репутации державы постепенно поблекла.

Итак, было осеннее утро. Хмурое и холодное. По улице Сэн Дени группами двигались разнорабочие. Здесь были плотники, столяры, каменщики, – все они несли на плечах свои инструменты и необходимое для дела снаряжение. Они шли из квартала Сэн Жак, заселенного в основном мастеровым людом и все или почти все сворачивали в улочку Сэн Маглуар. В ее середине, почти напротив церкви того же имени, (некогда возведенная в центре приходского кладбища, она сохранилась и по сей день), раскинулся величавый портал. С обеих сторон к нему примыкали высокие каменные прорезанные узкими бойницами стены. Их вершину укрывала двухскатная, обитая медными листами, крыша, на которой через равные промежутки были укреплены гипсовые скульптуры.

Пройдя через ворота, рабочие оказывались на просторном вымощенном камнем дворе, спереди, слева и справа ограниченном богатым аристократическим особняком. Некогда он назывался Лотарингский дворец. Во времена католической Лиги, ведшей борьбу против Генриха Наваррского будущего короля Генриха IV, дворец принадлежал возглавлявшему Лигу герцогу Эмануэлю де Меркёру (1558–1602). Начиная с правления Людовика XIII, его владельцем сделалась фамилия герцогов де Неверов. Теперь же этот роскошный особняк уже называли дворец Гонзаго, так как в нем с некоторых пор поселился Филипп Мантуанский принц Гонзаго, – после регента Филиппа Орлеанского и финансиста Лоу самый богатый человек в государстве. Гонзаго пользовался бывшими владениями Неверов на двух основаниях. Во – первых – как родственник и возможный наследник, и во – вторых, как нынешний супруг вдовы последнего из Неверов, урожденной мадемуазель де Келюс. Этот брак принес Гонзаго огромное состояние Келюса – Засова, который уже перешел в мир иной, чтобы там соединиться с обеими своими женами. Если читатель удивится этому браку, то предложу ему вспомнить о печальной участи обитательниц уединенного замка Келюса. Две женщины умерло там от тоски и одиночества. Да. Что и говорить, достопочтенный Засов для достижения цели всегда действовал напрямик, не считаясь ни с чем и ни с кем, тем паче с женщинами. Принца Гонзаго в сравнении с Келюсом можно назвать образцом обходительности. Вот уже восемнадцать лет, как вдова Невера стала мадам Гонзаго. За это время она ни разу не сняла с себя траур. Не сняла даже тогда, когда по воле отца отправилась с Гонзаго под венец.

Когда в ночь после венчания принц вошел в спальню жены, она, лежа на постели, одной рукой указала ему на дверь, а другой приставила к своей груди кинжал.

– Я живу только ради дочери Невера, – сказала она. – Но моя способность к самопожертвованию не безгранична. Если вы сделаете еще хотя бы шаг, то я отправлюсь дожидаться дочери туда, где ждет ее отец.

Гонзаго жена была нужна только, чтобы сделаться совладельцем богатств маркиза де Келюса.

Почтительно поклонившись, он покинул спальню.

С той поры в присутствии супруга из уст принцессы никогда не слетало ни слова. Он с ней держался предупредительно, галантно, ласково. Она оставалась холодна и нема. Каждый день перед завтраком Гонзаго отправлял к жене с соответствующим сообщением своего управляющего. Он никогда не садился за стол, не исполнивший этой формальности, – настоящий синьор, что и говорить, – и всякий раз первая камеристка принцессы докладывала, что госпожа нездорова и просит господина принца разрешить ей не выходить к столу. И так 365 раз в году в течение 18 лет. Гонзаго не упускал случая, чтобы в любом разговоре так или иначе, с неизменным уважением упомянуть имя супруги. Для это он пользовался фразами вроде: «Госпожа принцесса мне сказала», или «Я сказал госпоже принцессе». Конечно, свет не настолько глуп, насколько это многим бы хотелось. Впрочем, он порой почему‑то таковым притворяется. Видимо ему, (свету), тоже по душе иногда сыграть шута на потеху сильных духом. Гонзаго как раз и был одним из таких сильных, своенравных, хладнокровных, уверенно шагающих к цели людей. Его несколько театральные манеры несли печать элегантной свойственной многим итальянцам гордыни. Он никогда не обманывал без необходимости, но если приходилось, то лгал с наглостью, граничащей с героизмом. И, не взирая на то, что, по сути, являлся прожженным придворным повесой, каждое его слово произнесенное на людях было исполнено подкупающего достоинства. Регент называл его своим лучшим другом. Многие знали, сколько принц приложил усилий, чтобы отыскать дочь несчастного Невера, третьего Филиппа, некогда тоже бывшего близким другом регента. Поиски не принесли результатов. Но поскольку наряду с тем не был установлен и факт ее смерти, то Гонзаго предназначалась роль опекуна ребенка, (которого возможно уже не было в живых), и в этом качестве он пользовался доходами от имущества Неверов. Если бы подтвердилось предположение, что Аврора младшая мертва, принц сделался бы законным наследником всего состояния герцога де Невера. Однако пока его вдова, хотя и вышла по воле отца замуж за принца, в вопросах, связанных с интересами дочери проявляла непоколебимую твердость. Вступая в брак с Гонзаго, она публично заявила, что делает это, лишь подчиняясь отцу, и при условии, что всегда будет себя считать вдовой Невера, не снимать по нему траур, и что дочь Невера, судьба которой неизвестна, будет вписана в брачный контракт. Гонзаго оказался достаточно неглупым, чтобы принять все эти условия. В течение 18 лет он, так же как и принцесса, неустанно разыскивал ее дочь. Правда, при этом им руководили мотивы, как уже нам ясно, совершенно иные. Как бы там ни было, до сих от хотя бы напасть на след младшей Авроры никому не удалось.

В конце этого лета Гонзаго впервые отважился заговорить о том, что пора бы собрать семейный совет, для того чтобы урегулировать все финансовые, а также связанные с наследством Невера вопросы. Но пока, как говорится, не доходили руки, – ведь он был очень богатым, преуспевающим, а значит и очень занятым неотложными делами хозяином.

Вот и сегодня все эти рабочие, которых мы недавно видели входившими во двор бывшего дворца Неверов, прибыли по вызову Гонзаго. Плотникам, столярам, каменщикам, землекопам, слесарям предстояло переделать дворец и примыкавший к нему с тыла сад, – одним словом, поставить все с ног на голову. Это было великолепное, удивительное сооружение жилищной архитектуры. Не зря когда‑то Меркёр, затем Неверы, а после них и сам Гонзаго не жалели сил и средств, чтобы сделать его еще краше. Оно состояло из трех жилых корпусов: главного и двух крыльев, на уровне первого этажа обрамленных по всему периметру пирамидальными аркадами несущими в форме буквы «П» беломраморный портик, над которым, образуя второй этаж, тянулась галерея, украшенная изящными лепными узорами, – свидетельство изысканной роскоши, которая могла бы заставить устыдиться ажурные гирлянды дворца Клюни и начисто превосходила красоту фризов дворца де ла Треймуль. Три главные двери, расположенные по центру и обрамленные одной большой пирамидальной аркой обычно держались открытыми, и в их проемы можно было видеть восстановленные Гонзаго в флорентийской манере внутренние перестили. Они состояли из потрясающих взор колонн красного мрамора, установленных на массивных прямоугольных цоколях, по углам которых в вальяжных позах застыли каменные львы, и увенчанных вверху капителями, украшенными причудливым узором из розовых кустов и запутавшихся в них змей. Над фасадной галереей возвышался главный жилой корпус. По бокам широкого и высокого портала с регулярными промежутками располагались в два яруса окна. В крыльях же здания, хотя они имели ту же высоту, что и главный корпус, окна были установлены в один ярус. Зато все они были спаренными и в два раза выше. Каждое крыло венчала отдельная четырехгранная островерхая покрытая жестью крыша. Непосредственно под ней находились уютные мансарды, где обитала многочисленная прислуга. Главный корпус имел двухскатную крышу. Причем ее передний откос был прорезан чопорным белокаменным бельведером, который словно несли на руках три мраморных сирены, чьи рыбьи хвосты обвивали и скрывали его пьедестал.

Вот так выглядел этот маленький шедевр готического искусства, истинное сокровище резьбы по камню. Ухоженный постоянно поддерживаемый в идеальном состоянии интерьер ничуть не уступал внешнему великолепию.

Гонзаго был не только богачом, но и человеком, обладавшим отменным вкусом.

Самым старинным во всем сооружении считался задний фасад. Он был возведен не позднее пятнадцатого столетия. С этой стороны здание выдвигало широкий массивный портик, подпираемый круглыми гранитными колоннами в итальянском стиле, как это делают во многих монастырях. Вдоль основного корпуса на уровне второго этажа шел выложенный мрамором балкон. С задней же стороны к дому примыкал старый тенистый сад; его аллеи во многих местах украшали мраморные и гипсовые скульптуры. Сад имел узорную чугунную ограду. С востока она шла вдоль улицы Кенкампуа, с юга по Орби лё Бушер и, наконец, западную часть сада ограничивала улица Сэн Дени. Во всем Париже невозможно было сыскать дворец, великолепнее этого. Что же вдруг заставило надменного эстета Гонзаго по своей воле нарушить эту красоту?

Попробуем разобраться.

Однажды, после ужина пребывая в благодушном настроении, регент предоставил принцу де Кариньяну разрешение учредить в своем дворце крупную биржевую контору. Эта милость на многих подействовала, как землетрясение. Поползли слухи, что отныне мсьё де Кариньян способен де наложить вето на любую сделку по акциям, если она произведена не в его доме. Гонзаго, разумеется, взревновал. Чтобы его утешить регент после очередного ужина наградил Гонзаго исключительным правом производить в своем дворце прямой обмен акций на товары. Вот уж поистине королевский подарок! Он сулил золотые горы.

Но нужно было, прежде всего, освободить место для всех желающих. Потому что все желающие вести торги согласны были платить за место и платить очень много. На следующий день после того, как Гонзаго принял решение сдать внаем все возможные площади и помещения всего дворца, сюда прибыла армия разрушителей. Начали с сада. Во – первых – скульптуры. Они занимают место и не платят ни су. Скульптуры убрали. Затем деревья. Эти тоже ничего не платят, но отнимают пространство. Их вырубили.

В увешанной гобеленами спальне второго этажа у окна замерла одетая в траур женщина и печально глядела на работу разрушителей. Она была очень красива, но так бледна, что рабочие, заметив ее со двора через стекло, могли подумать, что на них из покоев взирает привидение. Кто – кто кому‑то пояснил, что это вдова герцога де Невера жена принца Гонзаго. Она долго неподвижно стояла, напоминая недавно снесенные изваяния. Перед ее окном рос огромный вяз. Наверное, ему было более ста лет. В его листве по утрам и летом и зимой пели с птицы. Когда ветвистый великан под ударами топора рухнул, женщина в трауре задернула тяжелые шторы, и больше ее в окне не видели. Дальше закипела работа, напоминавшая светопреставление: везде рубили, пилили, долбили, крушили. Исчезли тенистые аллеи. На их перекрестке была розовая клумба, где в центре красовалась гигантская античная ваза. Цветы выкорчевали, землю распахали граблями, а вазу оттащили на мебельный склад. Все это занимало место. А место стоило денег, и притом больших, прошу не забывать. Теперь здесь будут выстроены деревянные бараки, которые Гонзаго сдаст внаем биржевым игрокам. Кто бы мог подумать, до каких фантастических величин поднимутся цифры, определяющие плату за наем. В этих сараях будут производиться те биржевые сделки, что нигде, кроме как на территории дворца Гонзаго осуществлять нельзя. А потому найм любой клетушки в бывшем саду будет обходиться нанимателю не дешевле чем, если бы он брал в аренду площадь внутри самого дворца. Тем же наблюдателям, которые взирали на эту разруху со скептическим недоумением, (впрочем, таких было очень немного), Гонзаго снисходительно пояснял:

– Через пять лет у меня будет два или три миллиарда. Я куплю замок Тюильри у его величества Людовика XV, который к тому времени будет королем, но королем разорившимся.

Этим утром, когда мы с вами впервые оказались во дворце, перестройка подходила к концу. Вокруг двора параллельно положению дворца в три этажа были сооружены дощатые бараки, напоминавшие не то летние загоны для свиней, не то курятники. Вестибюли главного здания тоже были переоборудованы под конторы. Сейчас строители заканчивали сколачивать деленные на узкие отсеки бараки на территории парка. Двор был переполнен нанимателями. Оно и понятно. Ведь именно на сегодня была назначена сдача в аренду площадей в «Золотом доме», как теперь окрестили дворец Гонзаго. Сегодня ворота были широко открыты для всех. Любой или почти любой мог войти во дворец. Весь первый этаж и второй за исключением личных апартаментов принца и принцессы ждали своих покупателей и покупательниц. От смолянистого запаха свежеструганной сосны першило в горле. Повсюду грохотали молотки и визжали пилы. Слуги очумело носились взад – вперед, не зная кого слушать. Покупатели нервничали и дергались, словно умалишенные.

На главном крыльце над толпой стоявших на ступеньку ниже будущих биржевых маклеров, возвышался облаченный в шелка и бархат аристократ. Его подбородок подпирало пышное белоснежное жабо восьмерками, на каждом пальце сверкали драгоценными камнями перстни. На шее повисла массивная золотая цепь. Это был Пейроль, доверенное лицо, личный советник и фактотум хозяина дома. Он не сильно постарел. Такой же поджарый, сухой, немного сутулый. Теперь он, правда, не щурился, – с возрастом близорукость исчезла. Большие пронзительные, словно выслеживающие жертву глаза. У него давно уже есть свои почитатели и лизоблюды. Он их заслужил. Ведь Пейроль весьма богатый человек. Гонзаго щедро ему платит.

Часов около девяти, когда людской наплыв немного поредел, (что поделаешь, даже усердные биржевые маклеры иногда нуждаются в коротком перерыве, чтобы утолить голод), через парадные ворота на некотором расстоянии один за другим во двор вошли два человека, чья наружность совершенно не походила на внешность финансистов. Хотя вход был свободным, казалось, оба они чувствовали себя здесь не в своей тарелке. Первый пытался растерянность спрятать за нарочитой развязностью, другой, напротив, старался держаться как можно скромнее. На поясах у обоих в такт походке телепались шпаги, те самые длинные клинки, по которым за версту можно узнать профессионального мастера шпаги. Следует отметить, что после смерти Людовика XIV эта профессия вышла из моды. Регентство искоренило наемных убийц. Теперь если в высших кругах кого‑нибудь и убивали, то это происходило не на открытой дуэли, а при помощи каких‑нибудь ухищрений: например подсыпался яд в еду, одежду и т. п., – моральный прогресс, как видите, налицо.

Вновь прибывшие втиснулись в толпу. Первый усердно распихивал всех локтями, второй, наоборот, струился юрким ручейком, каким‑то чудом ухитряясь продвигаться через толпу, ни с кем, ни приходя в соприкасание. Бравый наглец, попиравший дырявыми локтями, окружавшие его новые кафтаны и камзолы, имел внушительные завитые кверху усы; на голове его сидела потерявшая форму фетровая шляпа, она съехала так низко, что почти закрыла ему глаза. Его широкие плечи и слегка выпиравший живот покрывал кожаный кафтан – безрукавка. На нем были штаны, изначальный цвет которых определить уже было невозможно. Ржавая рапира во время ходьбы задирала полу наброшенного поверх всего плаща, наверное, с плеча самого дона Сезара де Базана, из чего мы справедливо заключим, что наш герой прибыл из Мадрида. У второго же, того что вел себя смиренно, шляпа была совсем без полей, – она прикрывала ему голову, как гасильник свечу. Под его длинным носом очень неуверенно пробивались на поверхность несколько белесых волосинок, которые видимо, надлежало почитать усами. Очень поношенный, на груди вместо пуговиц скрепленный кожаными штрипками кафтан, заплатка на заплатке штаны, сапоги с полуоторванными подметками, – вот и весь его наряд. Конечно, к такому одеянию куда больше пришлась бы подстать висящая на поясе чернильница, нежели шпага. И все – таки у него была шпага, которая словно подражая робким манерам хозяина, так же застенчиво шлепала его во время ходьбы по лодыжкам.

Перейдя двор, два молодца почти одновременно оказались перед дверью главного вестибюля; и, взглянув друг на друга краем глаза, каждый о другом, подумал одно и тоже:

– Нет, этому оборванцу, золотой дом не продадут.