Мертвый хватает живого

Почему Алеша не женился на Марине? И они оба, и все вокруг считали их свадьбу делом решенным. Их любовь выстояла в испытании, равного которому и придумать трудно. Он не встретил другую женщину. И счастливого соперника у него не появилось. Но – он уехал в Москву, она за ним не последовала. И больше, насколько мне известно, они не встречались.

Если сказать всем коротко – их любовь задушило прошлое, то самое прошлое, от которого, Алеша был уверен, он ушел навсегда.

Вот только один маленький штрих. Родители Марины – они, естественно, ни во что не посвящены – ждут в гости жениха своей дочери. Знаменательный день в преддверии свадьбы! Но в последнюю минуту Алеша узнает, что на смотрины приглашена и родственница, которая наверняка помнит Аню, ближайшую подругу Марины, потому что видела их вместе не сосчитать сколько раз. Алеша отказывается ехать. Марина кое‑как придумывает, что сказать своей семье. Но и в следующий раз встреча срывается – Алексей уже не может заставить себя переступить этот порог. Самоимидж нового человека, мужчины, который он с нашей помощью в себе выпестовал, дает глубокую трещину. Вновь оживает загнанное, забитое существо, боявшееся собственной тени.

А можно сказать и так: всю свою предшествующую жизнь человек ткал паутину лжи. Это была невинная ложь, воистину ложь во спасение, но обман – всегда обман. И теперь оказалось, что хоть и обстоятельства переменились, и сам он стал другим, ложь продолжает держать его за горло.

Только что мы говорили о поразительной индифферентности общества, о полном отсутствии социальной помощи и поддержки. Но адаптация к другому полу предъявляет и такие счета, которые каждый должен оплатить сам.

Я не погрешил против правды, утверждая, что вхождение в новую роль совершается поразительно быстро – всего за несколько месяцев. Я это видел! Это подтверждали и десятки экспериментов, биологические и психологические тесты, все импульсивные, непридумышленные реакции. О том, как неожиданно проявилась в Тане чисто женская брезгливость к тетке‑грешнице, я уже рассказал, а вот и еще пример, примечательный тем, что через этот опыт прошла не одна группа пациентов. Мы просили их прочесть повесть С. Цвейга «Страх», потом, спустя несколько дней, вовлекали в свободную дискуссию о прочитанном. А после смены пола находили какой‑нибудь естественный повод продолжить обсуждение. И всякий раз повторялось одно и то же: взгляды на женскую гордость, супружескую верность, чувство ревности претерпевали существенные изменения. Порой – становились буквально противоположными.

Но и только спустя много лет, анализируя отдаленные результаты, я понял, что этот быстрый уверенный успех был только началом пути. Помните, как золотоискатели в рассказах Джека Лондона столбили новую территорию? Четыре взмаха молотком, колышки на месте – и вступление во владение состоялось, человек становится законным хозяином территории. А вот освоить ее, приспособить, изучить до последнего уголка – это дело долгое.

Послушайте, что писал мне Женя, будучи студентом – его настроение характерно для серединного этапа адаптации.

«Вы спрашиваете, А. И., что у меня нового, изменился ли вообще тон моих мыслей? Думаю, что и сейчас грусть будет преобладать.

Нет, конечно, это не отчаяние, оно пережито, осталось позади. Но жизнь идет. Мне уже не 21 год, как тогда, когда я делал выбор. Через неделю стукнет 26. Одноклассники давно все переженились, у всех дети, у некоторых не по одному. Однокурсники младше меня – и то один за другим заводят семью. Думаю ли я о женитьбе? Об этом мне постоянно напоминают. Но я боюсь. Меня страшит перспектива неудачи, краха. Я не хочу, чтобы девушка, которая пойдет за меня, была несчастлива со мной. И как я могу объяснить ей, что собой представляю? Как она отнесется к этому? Подобные мысли постоянно преследуют меня. Я не хочу, чтобы она стеснялась своего супруга. Ну, а главное – это невозможность иметь детей. Никому не важно, что там у меня случилось в жизни, раз я не могу сделать женщину матерью, значит, не вписываюсь в общепринятые понятия, в представления о нормальном человеке. Острое чувство неполноценности действует на меня очень удручающе.

Я по‑прежнему нерешителен. Где надо бы заговорить – промолчу, а если и попытаюсь что‑то сказать, то мне кажется, что получается как‑то неуклюже, натянуто, неестественно. Мои манеры поведения настораживают, особенно девушек.

По‑прежнему придерживаюсь своей дурацкой природы: не выпивать ни грамма, не курить, матом не ругаться. Это тоже иногда истолковывается не в мою пользу, а меня сковывает в действиях. Прошло уже 5 лет, а я все никак не могу перестроиться, преодолеть свою проклятую стеснительность. Раньше меня угнетала неопределенность. Теперь я определился, но снова встают проблемы.

Вся моя жизнь – это борьба с самими собой, со своими слабостями. И раньше я старался сделать так, чтобы меня не затоптали, старался кое‑как выделиться, удержаться на уровне. Теперь я тоже не могу себе позволить расслабиться, чтобы заслужить уважение и в собственных глазах, и в глазах окружающих меня людей. Иначе к комплексу неполноценности, который я уже испытываю, добавятся не менее отрицательные чувства. Вот я гоняю себя в грязь в холод на кроссы – совсем не потому, что я фанат. Глядя на разбитных, не знающих забот ребят, у которых есть все для счастливой жизни, я не могу оказаться слабее их. И хоть этим могу похвастаться – большинству я не уступаю, а многих превосхожу. Но доволен еще далеко не всем. То же самое могу сказать и об учебе.

Так что проблемы не исчезают, А. И. Наоборот, чем дальше я осваиваюсь в этой новой для меня жизни, тем они ярче вырисовываются. Что же касается восприятия меня в новой роли со стороны знакомых, односельчан, родных, то здесь сдвиги в лучшую сторону несомненны».

А вот передо мной дневники, которые вел Алеша. Правда «стаж» тут у него не пятилетний, поменьше. Но ведь Алеша совсем другой человек по натуре – гораздо более раскованный, коммуникабельный, да и к перемене пола он шел другим путем. А душевное состояние совпадает с Жениным до мелочей.

Первый отрывок относится к моменту, когда Алексей переселился в другое общежитие.

«В коридоре ко мне подбежал парень, попросил закурить. Я с готовностью полез в карман (в свое время долго репетировал этот жест наедине с собой) и протянул ему полную пачку „Интера“. Пока он вытаскивал сигарету, подошел другой, потом еще и еще, и когда уже из толпы первый вернул мне мою пачку, там оставалась всего одна сигарета. „Ну, извини!“ – пискнул он дурашливым голосом, и все засмеялись. Я попытался сделать равнодушное лицо, сказал: „Ничего“ и ушел к себе. Сел на койку и задумался. „Почему они так сделали? Неужели уже почувствовали (или знали)? Или я так выгляжу глупо, что надо мной можно издеваться?“ В комнате пахло необжитым помещением. Этот запах еще не выветрился, и каждый раз, когда я вхожу с улицы, я его ощущаю, и где‑то глубоко внутри меня тоненькой иголочкой колет тот же страх. Хотя очень быстро я понял, что с сигаретами всегда так: если во время не отберешь, расхватают – и у своего, и у чужого…

Постоянное ощущение – желание уйти от общества. Или войти в него неодушевленным предметом. Чтобы все ходили, видели меня, но не придавали мне никакого значения. Как столу или стулу. Стоит и пусть стоит. Я боюсь утверждать свое право на собственную личность и иду по линии наименьшего сопротивления: каких слов, поступков, реакций от меня ожидают, такие я и выдаю. Боюсь, что если я вызову к себе внимание, интерес, обнаружится вся моя беспомощность. Не лезу на рожон, со всем соглашаюсь, даже если в душе не согласен…

Когда я вспоминаю свою прежнюю жизнь, то словно наталкиваюсь на какую‑то стену. Нет, я ничего не забыл, но чтобы вернуться мысленно назад, надо приложить немалое усилие. Будто это происходило не со мной. И ни сожалений, ни радости, ни грусти, ни боли утраты. Даже самые яркие события в мой жизни (любовь, спортивные победы, унижения, страхи) не имеют никакой эмоциональной окраски. Просто факты и все…

Некоторое время я пробыл в полной изоляции. Это оказалось очень тяжело. В общежитии утвердилось мнение, что я слишком высоко ставлю себя и презираю всех остальных.

Но вот в выходной я зашел в соседнюю комнату – искал, с кем поиграть в шахматы. Там было несколько человек. Они «скидывались». Одни предлагали по рублю, другие говорили – надо больше, чтобы потом не бегать в магазин. От меня просто отмахнулись: «Ну тебя, ты все равно не пьешь». Я возразил: «Почему это я не пью?» – и выложил три рубля. Как все оживились! Удивленно и радостно кинулись меня поздравлять: «Наконец‑то ты стал человеком!»

После этой пьянки, а также последующих отношение ко мне изменилось. Появилась душевная теплота. В принципе у нас пьют каждый день, только в разных комнатах. Ну, а в выходные пьют везде. Я много раз замечал, что после определенной дозы все становятся откровеннее, разговорчивее и вроде бы умнее (видимо, просто глупею я). Всегда находится о чем поговорить и с кем. Исчезает все недоверие и настороженность по отношению ко мне. Пока я не присоединился к общим попойкам, я, оказывается, очень мало знал своих товарищей…

Вывел для себя теорию: каждому мужчине надо пройти этап «пьяного коллектива». Выпив, многие становятся совсем другими…

Меня признали тамадой! Я предлагаю темы для разговоров, ко мне обращаются, чтобы рассудить спор. Я разнимаю драки (вполне успешно!) Получается, что я стал лидеров. Сам я пьянок никогда не организую, но веду – всегда я. Даже могу на кого‑то прикрикнуть. У нас тут есть главари – мощные ребята, которым слова поперек сказать нельзя. Это элита, диктаторы, если сравнивать наше общежитие с маленьким государством. А я, так сказать, занимаюсь вопросами юстиции и идеологии. Часто играю роль «буфера» между участниками пьянки и воспитателями: как выражаются товарищи, я умею заговаривать зубы начальству. Ценное качество в их глазах. Два раза приходилось отнимать у ребят нож.

У нас, пьющих, много маленьких радостей. Садимся за стол торжественно, степенно. Вот я, вот мои друзья, вот у нас общее дело, все мы равны, мы – мужики и т. п. На другой день – общие разговоры. Кто на каком этапе вырубился, кто что запомнил, смакуют смешные ситуации, нелепое поведение некоторых. И эти тоже смеются, даже довольны, что это были именно они. И все это становится суррогатом духовной жизни, «культурной точкой», от которой можно оттолкнуться, чтобы придать смысл своему существованию. В пьянке все становятся равными, независимо от общественного положения и умственного развития.

В пьяном состоянии можно высказать свои обиды, недовольства, подозрения и т. п. Тебя поймут, успокоят, разделят твои чувства. Это дает разрядку постоянно накапливающимся комплексам, хотя все пьющие сознают – не решает их.

Наблюдал случаи срыва у нескольких ребят. Все они стоят довольно низко на здешней иерархической лестнице. Напившись, кидались сводить счеты с обидчиками, стоящими выше. Обиды наносились в трезвом виде, а реакция наступала во время пьянки. В обычное же время эти ребята были тихими, никогда не настаивали на своем мнении и вообще его не высказывали.

За пьяным «гудежом» я открыл целый мир отношений, который, переплетаясь с обычным, реальным миром, дает более полное представление об обществе, для меня, в данном случае, о том, что такое мужчина. (Приписка на полях, сделанная несколько лет спустя: «Очень страдаю оттого, что ни у моей жены, ни у тещи нет этого представления – о внутреннем мире мужчины, о его привычках, о его мужском „Я“, о том, что мужчина – это совсем другое существо. У них в доме „бабье царство“ уже 20 лет»).

А при этом все разговоры за столом – однотипные и скучные. Информации – ноль. Обсуждают футбольные и хоккейные матчи, вспоминают, кто когда сколько выпил, как попал в милицию, как добирался домой, дрался или не дрался. Ругают начальство. Вообще все время присутствуют «они» (начальство и вообще стоящие выше на социальной лестнице). Иногда говорят о женщинах – как правило, плохо, если она не подруга одного из присутствующих…

Качусь вниз, деградирую. Сократился запас слов. Думать лень. Ничего не читаю. Выгляжу плохо, неряшливо в смысле одежды, но привести себя в порядок тоже лень. То же и в моральном плане: тут наврал, там обещал что‑то сделать и не выполнил, «отвертелся». Могу нагрубить, обидеть. Иногда наступают минуты просветления (вот как сейчас), а потом снова плыву по течению. Так легче жить. Снимается личная ответственность, хотя где‑то глубоко я понимаю, что обманываю. себя…

Давно приглядывался к одной девушке. Зовут ее Люба. Она далеко не глупа (для меня это много значит). Заметив мое внимание, она тоже сделала несколько шагов навстречу. В конце концов у нас завязались прочные отношения. Она требовала, чтобы я был опрятнее (почаще гладил брюки), меньше пил, меньше общался с друзьями. Со всем этим я был согласен, даже рад. Но в минуты близости, когда от меня требовались решительные действия, я стушевывался, терялся и выглядел тюфяком. Я не верил, что она, узнав обо мне все, правильно отреагирует. Этот страх я так и не смог подавить в себе. А она объясняла мое «странное поведение» холодностью по отношению к ней, отказывалась верить в мои чувства. Наши отношения прекратились. Любил ли я ее? Тогда мне казалось – любил, и разрыв стал для меня очень болезненной травмой. Я остро переживал свое поражение.

Но я давно за собой заметил: долго находиться в таком состоянии я не могу. Мне необходим реванш. Не только кому‑то что‑то доказать, а себе, даже в первую очередь себе. Как угодно и чем угодно! Я пользовался первой же ситуацией, которая подворачивалась. И это, как правило, был шаг назад. Так случилось и тут. Не прошло и месяца, как ко мне в комнату уже приходила другая девушка, которая нравилась мне только внешне и потому быстро наскучила. Мысленно я опять возвращался к Любе. Я сделал вывод, что красивые, умные, нравственно высокие женщины – не мой удел. Это меня окончательно раздавило. Я постарался привыкнуть к той симпатичной пустышке, которая была рядом со мной, говорил себе, что надо смириться и не витать в облаках. Это тянулось около года…

В отпуск снова съездил в родной город. Исходил его вдоль и поперек. Во время этих прогулок (ранним утром или поздним вечером, когда прохожих на улице мало) испытывал странные чувства. Словно я хитрый и ловкий обманщик, который ходит среди обманутых им людей, а они совершенно об этом не догадываются. Мне было весело. Казалось, что я играю в какую‑то игру. Была какая‑то ирреальность в том, что город остался таким же, а я совсем другой человек.

Очень хотелось увидеться с друзьями, даже просто со знакомыми. Но это было желание того человека, каким я был раньше – женщины. Я же теперешний, когда представлял себе эту встречу, каждый раз вздрагивал в приливе настоящего страха, так что увиделся только с теми, кто знал обо мне все: с тренером и с Катей, давней моей подружкой. Прежней непринужденности в отношениях так и не возникло. Разговор шел тяжеловато. Вопрос – ответ, вопрос – ответ, потом длинная пауза. Это было не то состояние, когда хочется поскорее разойтись, просто мы не знали, о чем говорить. Неловкость исходила скорее от них, чем от меня. В их глазах это был я – и в то же время совсем не я. А во мне, даже когда мы молча сидели рядом, оживали какие‑то глубинные платы памяти – настолько далеки, что словно бы уже не мои. Тренер в разговоре со мной временами переходил на женский род, отчего страшно конфузился. Да у меня у самого пару раз вырвалось «я думала» или «я хотела». Я заметил, что в рассказах приукрашаю свою теперешнюю жизнь. Мне не хотелось, чтобы он знал, как низко я опустился…

Наконец я решился на операцию – коррекцию полового члена. Почему я так тянул с нею? Наверное все‑таки потому, что именно она делала перемену необратимой.

Бог знает, какие надежды я с ней связывал. На самом же деле операция почти ничего мне не дала, кроме мелких, незначительных деталей. Это был страшный удар. Я опять был полностью уничтожен. Ничего не ощущал, кроме дикого отвращения к себе. Я ненавидел себя. Острота шока постепенно утихла. Но чувство, что я окончательно потерял все, осталось.

Постепенно душевное равновесие восстановилось. Я понял, из чего мне надо исходить: ничего нового не появилось, все осталось на своих местах, как было до операции. Искать контактов с женщинами мне не стоит. Данных нет. Я – ничтожество и должен окончательно это уяснить. Надо просто жить. Сравнивая себя с калекой, с горбуном, с больным, до конца дней прикованным к постели, я видел, что нахожусь в более выгодном положении. Правда, заставить себя радоваться этому я не мог, но душу такие мысли как‑то облегчали…

В общежитие я вернулся, полностью утратив всякий оптимизм. Решил: буду жить спокойно, как все вокруг. Встретили меня радушно, я опять занял то место в «табели о рангах», которое занимал прежде. Опять понеслось серое мелькание: работа, телевизор, пьянки по выходным. Совсем перестал следить за собой. На другой день после пьянки меня буквально коробило от презрения к себе. А потом я уставал быть один и снова соглашался выпить с ребятами, чтобы почувствовать теплоту равенства.

И вдруг – я даже не понял, что же произошло – мне все это надоело. Отделился от всех. Бросил пить. Все вокруг стало как‑то яснее. Понял: все время что я здесь прожил, – это все впустую. Ничего нового в перспективе не появилось, но стал собраннее, сдержаннее во всем. «Просто так» уже ничего не делал. Общему состоянию не поддавался. Полностью сменил гардероб: давно надо было это сделать.

Мне нравилось одиночество. Я стал много читать. Точнее – перечитывать свои любимые книги. Но теперь казалось, что я читаю их впервые – так много открывалось в них нового для меня. Я‑то думал с помощью этих книг – Фейхтвангера, Достоевского, Стендаля – возродить то, давнее состояние души. Но оказалось, что теперь жизнь (а следовательно и слово писателя) я воспринимаю по‑другому. Более явно и более трезво. Что‑то очень дорогое мне было утрачено. Но и много ценного приобретено.

Никаких действий, чтобы как‑то изменить свое положение, я не предпринимал. Но чувствовал, что я «в форме» и готов ко всему…

Знакомая девушка праздновала новоселье. Я был приглашен на торжество. Там познакомился с подругой хозяйки.

Вышли мы из гостей вместе. Я проводил ее домой. Самым легким тоном, на какой был способен, предложил встретиться. Тон такой я выбрал потому, что эта девушка, Галя, была явно не из того круга, что все остальные приглашенные, включая меня, она была на две головы выше, а потому вполне могла не воспринять меня всерьез. Но она согласилась, и несколько вечеров мы провели вместе.

Галя мне нравилась все больше и больше. Я чувствовал, что она очень умна – не привык я встречать это качество в женщинах, тем более – таких интересных внешне. В любой ситуации вела себя с большим достоинством.

О своем недостатке я и думать забыл. Почему‑то был уверен, что все будет отлично. Видимо, нравственные перемены, совершившиеся со мной, как‑то отразились и на моем представлении о себе…

Я предложил Гале выйти за меня замуж. Она согласилась.

После свадьбы все пошло так, как и должно быть. Ни у жены, ни у меня нет никаких причин для недовольства, включая и интимные отношения. Все хорошо. Женитьба окончательно, во всех смыслах укрепила меня в жизни. Я полностью стал тем, кем теперь считаюсь. Почему же меня не покидает ощущение, что мне всего мало, что это не то, что мне нужно? Хотя что именно хотел бы я изменить – свое положение, или занятия, или образ жизни – сказать затрудняюсь.

Видимо, мне предстоит еще многое понять и со многим смириться…»

Читатель, я уверен, согласиться со мной: оба моих пациента, чей поистине крестный путь прошел перед нашими глазами, – люди незаурядные, рожденные, что называется, для высокой доли. Есть разные виды интеллигентности. Можно получить ее по наследству, впитать с молоком матери, с детства видеть перед собой ее эталоны – это не умаляет ее достоинств, но идти проторенной дорогой всегда бывает легче. А эти, оба, все, что имеют – с боем вырвали у жизни, лепившей их с младенчества по совершенно другим образцам. Одичавшие от пьянства отцы, добрые, заботливые, но не получившие даже элементарного образования матери – мы хорошо знаем, что обычно дает в потомстве такая комбинация, да еще на фоне примерно такой же по культурному уровню и состоянию нравственности среды. Эти же двое, и Алеша, и Женя, сумели вырваться, переломить социальную предопределенность. Собственными силами, без всякого руководства, они создали свой духовный мир. Возможно не все сочтут это таким уж важным свидетельством, но для меня это первостепенный критерий: оба абсолютно грамотны. Перечитав сотни исписанных ими в разное время страниц, я не заметил ни одной ошибки. Не думаю, что деревенские и станичные школы, где они учились, могут похвастаться большим числом таких выпускников!

А их душевный такт, их покоряющая деликатность? После всего, что было ими пережито, как удалось не очерстветь, не озлобиться, не возненавидеть весь людской род? Впрочем, последнее – не знаю уж, чем это объяснить, – вообще является отличительной чертой всех гермафродитов, с которыми мне случалось работать. Даже в Юре, в ответ на неописуемую жестокость его преследователей, не выработалось никаких мстительных чувств.

В том состоянии, в каком оба были в момент нашего знакомства (Женя в особенности), – что могли предъявить они, кроме своего отчаяния и растерянности? Но все равно ощущение необычности, нестандартности возникло у меня с первых же произнесенных ими слов. Ум, интеллект, сила души даже в остро критические минуты проявляют себя по‑особому.

Помимо всего остального, что делало нас и Ириной Вячеславовной Голубевой друзьями и единомышленниками, между нами царило полное согласие в понимании общей цели. Эта цель выражалась для нас емкой формулой: полноценная жизнь. Голубева достигла немыслимого совершенства в реконструкции и пластике гениталий. В те годы секс представлялся синонимом порока, отталкивающей приметой буржуазного разложения, но Ирина Вячеславовна слишком хорошо понимала, что без самоутверждения в сексуальной сфере речь может идти всего лишь о внешней имитации половой роли и не более того. Поэтому она – виртуозный, милостью божьей хирург – не успокаивалась, пока не находила способа переупрямить косную природу, заставить живые ткани выполнять не свойственные функции. Я, со своей стороны, занимался тем же самым, обращаясь к хрупкому, неосязаемому миру личности, – моим главным ориентиром была ее способность существовать в согласии с собой и с другими людьми и, как следствие, беспрепятственно входить в любую социальную структуру. «Полноценная жизнь» означала установку, общую для всех наших пациентов.

Но внутреннее наполнение этой формулы всегда оказывалось разным. Спокойно, с удовлетворением трудиться, обеспечивать себя и близких, вместе с ними развлекаться и отдыхать, хотя и не хватать при этом звезд с неба – чем не полноценная жизнь?

Когда же я думал об Алеше, о Жене, в воображении рождались другие картины. Применительно к ним полноценная жизнь непременно включала в себя простор для раскрытия таланта, для творческого полета. Им обоим, бесспорно, это было дано. Не обязательно в виде карьеры (хотя почему бы и нет, я, например, легко представлял себе Женю крупным ученым, родоначальником оригинальных направлений в своей агробиологии), но какие‑то формы реализации этого потенциала были им обоим жизненно необходимы. И оба (тут уж в особенности Алеша) это чувствовали.

Прошло много лет, прежде чем я осознал, что сбыться моим радужным надеждам не суждено. Понять это и в самом деле до поры до времени было трудно. Как ни тернист оказался путь адаптации, динамика на протяжении всего срока оставалась положительной. Разве мало было у меня поводов радоваться за этих своих неродных сыновей?

На одном из первых этапах казалось, что их вот‑вот перемелют мощные жернова унификации. Потом (и во многом именно на их примере) я понял, что это неизбежная фаза в процессе вживания в противоположный пол. Личность лепит себя заново по образу и подобию окружающих, усваивая в первую очередь массовые стандарты и шаблоны, и в каждом проявлении собственной индивидуальности ей видится грозный криминал – как отнесутся к этой нетипичности окружающие, не догадываются ли по ней, что перед ними вчерашняя женщина, не устроят ли из этого местную сенсацию? Алеша, чтобы не выделяться, чуть не утонул в гибельной пучине бытового пьянства. Женя едва не сломался вторично на почве сексуальных проблем – как таковых, в то время их у него еще не было, голос сердца молчал, как и голос плоти, но все вокруг женились, влюблялись, и невозможность в точности уподобиться этим «всем» буквально сводила его с ума. Жажда быть «как все», – мощнейший двигатель процессов социализации, не случайно эволюция его выработала и отшлифовала, но не случайно и то, что включение этого механизма приурочено к периоду раннего детства. Когда же сроки сдвигаются и тяга к униформизму завладевает сложившейся, созревшей личностью, возникает разрушительный, деструктивный эффект.

Едва ли не всех пациентов рано или поздно постигало тяжелейшее состояние – с невротическими срывами, с глубокой депрессией, – которое я назвал кризисом половой роли. Один из таких черных периодов очень точно описал Алеша. У него кризис был спровоцирован разочарованием после хирургической коррекции гениталий, но в моих записях упоминаются и другие причины. Эти обвалы настроения были как бы расплатой за эйфорию первых дней в новом поле, за иллюзии, за непомерно большие ожидания, и вызвать их могла любая серьезная неудача, не обязательно даже связанная с переходом в другой пол. «Если не все у меня складывается, как мечталось, если все равно случаются такие большие неприятности, то зачем нужно было себя ломать? Ради чего вообще напрягаться? Что от этого изменится?» – да, такие вот капитулянтские мысли завладевали сознанием моих ребят, чьим умом и стойкостью я всегда так гордился. Это очень опасные мысли, поскольку ровно в шаге от них – конечный вывод о бессмысленности пребывания на земле…

Но каждый кризис неизменно разрешался приливом энергии, выходом на более высокий уровень внутренней прочности, веры в себя. Алеша забросил свои записи – уже не было нужды постоянно держать руку на собственном пульсе, это превратилось в «самокопание», мешавшее его нормальным, его мужским делам.

По той же причине реже стали приходить письма от Жени – он предпочитал приехать на несколько дней в гости, привезти целые снопы саженцев, какие‑нибудь редкостные сорта смородины или малины и долго священнодействовать у меня на даче, приводя в божеский вид наш вечно запущенный участок. Я заметил, что потребность исповедоваться пошла у него на убыль, а вскоре он рассказал, что женится. Мы остались друзьями, но нужда в «костылях» для поддержки метущейся души отпала. Последний раз я выступил в роли врача, когда мы обсуждали вопрос: посвящать ли невесту в диковинные подробности биографии? Не столько по моему совету, сколько побоявшись сделаться заложником еще одной страшной тайны, Женя решил показать пример полной открытости – и не прогадал.

Итак: оба женились, успешно работают, считаются в своем окружении «классными мужиками». Даже горькая проблема бесплодия перестала травить душу – оба очень удачно выступают в роли названых отцов. Но вместо законного, казалось бы, ликования меня стало охватывать какое‑то невеселое чувство. Я понял, что дальше они не пойдут – ни тот, ни другой. Не тот уже возраст, не та энергетика. Инерция повседневности берет свое.

Мы достигли поставленной цели. Но только доставшуюся Жене и Алеше жизнь трудно назвать полноценной. Невольно приходит не память горький чеховский образ – чудесная скрипка, но только лежит она в запертом футляре, ключ от которого потерян.

И сразу же, по какому‑то странному эмоциональному созвучию, вспоминается трагически оборвавшаяся жизнь Ирины Вячеславовны Голубевой. Официально была выдвинута версия несчастного случая, но как‑то трудно поверить, что немолодая, уравновешенная, дисциплинированная женщина могла случайно попасть под электричку. Уже тогда стали тихонько поговаривать – не самоубийство ли это. Обычно такие предположения возникают, когда перед гибелью человек меняется, выглядит угнетенным, подавленным, утрачивает привычную бодрость. А это точно так и было. Голубева необычайно близко к сердцу принимала судьбу каждого своего пациента. Но чем больше их становилось, тем тяжелее ложился на душу прискорбный итог: какие бы чудеса ни совершала она в своем кабинете и в операционной, все равно не получается сделать их счастливыми людьми, какими она хотела она их видеть. Редко удавалось ей найти настоящих союзников. Ее страсть казалась раздражающим чудачеством: «вечно она морочит голову со своими гермафродитами!»

По новизне разработанных методов, по радикальности оказываемой помощи, по актуальности самого избранного направления она была ничуть не слабее тогдашних медицинских кумиров – Святослава Федорова, например, или знаменитого курганца Елизарова. Но те имена были у всех на слуху, а кто знал, кто такая Ирина Голубева, за что должно благодарить ее страждущее человечество? И дело ведь совсем не в наградах, не в почете, даже не в материальном преуспеянии, по большому счету. Известность оборачивалась возможностью открыть клинику, оснастить ее мощным оборудованием, растить многочисленных учеников, расширять перспективные исследования. А Ирину Вячеславовну, с ее считанными коечками, вечно терзала одна и та же дилемма: выписать пациента – но ему некуда идти, документы не готовы, устройство затягивается. А если оставить его на койке, то как быть с другим, которого надо было срочно госпитализировать еще позавчера?..

Вот почему мне так трудно отождествить себя с тем «немолодым подвижным профессором с неизменной трубкой во рту», которого описывает Женя и который так жизнерадостно, оптимистично улыбается в кадрах старого любительского фильма. Нет, я и теперь без ложной скромности могу сказать, что мы тогда одержали большую победу, научились вытаскивать людей из тяжелейшей беды, к которой раньше вообще неизвестно было, с какого конца подходить. Но все мне видится теперь в ином свете – и непомерно высокая цена, которую приходится платить за ее преодоление, и заведомая ограниченность результата и, наконец, сама эта беда, которой вполне могло бы не быть.

Date: 2015-07-27; view: 266; Нарушение авторских прав